Мы делали переход из Хотина в Берестечко. Бойцы дремали в высоких седлах. Песня журчала, как пересыхающий ручей. Чудовищные трупы валялись на тысячелетних курганах. Мужики в белых рубахах ломали шапки перед нами. Бурка начдива Павличенки веяла над штабом, как мрачный флаг. Пуховый башлык его был перекинут через бурку, кривая сабля лежала сбоку.

Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого. Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голосом спел про былую казачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко. Жители заложили ставни железными палками, и тишина, полновластная тишина взошла на местечковый свой трон.

Квартира мне попалась у рыжей вдовы, пропахшей вдовьим горем. Я умылся с дороги и вышел на улицу. На столбах висели объявления о том, что военкомдив Виноградов прочтет вечером доклад о Втором конгрессе Коминтерна. Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул в закрытую раму.

Если кто интересуется, - сказал он, - нехай приберет. Это свободно…

И казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и стал бродить по Берестечку. Больше всего здесь евреев, а на окраинах расселились русские мещане-кожевники. Они живут чисто, в белых домиках за зелеными ставнями. Вместо водки мещане пьют пиво или мед, разводят табак в палисадничках и курят его из длинных гнутых чубуков, как галицийские крестьяне.

Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не обовшивел, не отчаялся и не упился.

Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь. Отростки, которым перевалило за три столетия, все еще зеленели на Волыни теплой гнилью старины. Евреи связывали здесь нитями наживы русского мужика с польским паном, чешского колониста с лодзинской фабрикой. Это были контрабандисты, лучшие на границе, и почти всегда воители за веру. Хасидизм держал в удушливом плену это суетливое население из корчмарей, разносчиков и маклеров. Мальчики в капотиках все еще топтали вековую дорогую хасидскому хедеру, и старухи по-прежнему возили невесток к цадику с яростной мольбой о плодородии.

Евреи живут здесь в просторных домах, вымазанных белой или водянисто-голубой краской. Традиционное убожество этой архитектуры насчитывает столетия. За домом тянется сарай в два, иногда в три этажа. В нем никогда не бывает солнца. Сараи эти, неописуемо мрачные, заменяют наши дворы. Потайные ходы ведут в подвалы и конюшни. Во время войны в этих катакомбах спасаются от пуль и грабежей. Здесь скопляются за много дней человечьи отбросы и навоз скотины. Уныние и ужас заполняют катакомбы едкой вонью и протухшей кислотой испражнений.

Берестечко нерушимо воняет и до сих пор, от всех людей несет запахом гнилой селедки. Местечко смердит в ожидании новой эры, и вместо людей по нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий. Они надоели мне к концу дня, я ушел за городскую черту, поднялся в гору и проник в опустошенный замок графов Рациборских, недавних владетелей Берестечка.

Спокойствие заката сделало траву у замка голубой. Над прудом взошла луна, зеленая, как ящерица. Из окна мне видно поместье графов Рациборских - луга и плантации из хмеля, скрытые муаровыми лентами сумерек.

В замке жила раньше помешанная девяностолетняя графиня с сыном. Она досаждала сыну за то, что он не дал наследников угасающему роду, и - мужики рассказывали мне - графиня била сына кучерским кнутом.

Внизу на площадке собрался митинг. Пришли крестьяне, евреи и кожевники из предместья. Над ними разгорелся восторженный голос Виноградова и звон его шпор. Он говорил о Втором конгрессе Коминтерна, а я бродил вдоль стен, где нимфы с выколотыми глазами водят старинный хоровод. Потом в углу, на затоптанном полу я нашел обрывок пожелтевшего письма. На нем вылинявшими чернилами было написано:

«Berestetchko, 1820. Paul, mon bien aime, on dit que l"empereur Napoleon est mort, est-ce vrai? Moi, je me sens bien, les couches ont ete faciles, notre petit heros acheve sept semaines…».

Вы - власть. Все, что здесь, - ваше. Нет панов. Приступаю к выборам Ревкома…

Буденного ему подавай. Эх, горе ты мое! И вижу - пропадает старый.

Пан, - кричу я и плачу и зубами скрегочу, - слово пролетария, я сам высший начальник. Ты шитья на мне не ищи, а титул есть. Титул, вон он - музыкальный эксцентрик и салонный чревовещатель из города Нижнего… Нижний город на Волге-реке…

И бес меня взмыл. Генеральские глаза передо мной, как фонари, мигнули. Красное море передо мной открылось. Обида солью вошла мне в рану, потому, вижу, не верит мне дед. Замкнул я тогда рот, ребята, поджал брюхо, взял воздух и понес по старинке, по-нашенскому, по-бойцовски, по-нижегородски и доказал шляхте мое чревовещание.

Побелел тут старик, взялся за сердце и сел на землю.

Веришь теперь Ваське-эксцентрику, третьей непобедимой кавбригады комиссару?..

Комиссар? - кричит он.

Комиссар, - говорю я.

Коммунист? - кричит он.

Коммунист, - говорю я.

В смертельный мой час, - кричит он, - в последнее мое воздыхание скажи мне, друг мой казак, - коммунист ты или врешь?

Коммунист, - говорю.

Садится тут мой дед на землю, целует какую-то ладанку, ломает надвое саблю и зажигает две плошки в своих глазах, два фонаря над темной степью.

Прости, - говорит, - не могу сдаться коммунисту, - и здоровается со мной за руку. - Прости, - говорит, - и руби меня по-солдатски…

Эту историю со всегдашним своим шутовством рассказал нам однажды на привале Конкин, политический комиссар N…ской кавбригады и троекратный кавалер ордена Красного Знамени.

И до чего же ты, Васька, с паном договорился?

Договоришься ли с ним?.. Гоноровый выдался. Покланялся я ему еще, а он упирается. Бумаги мы тогда у него взяли, какие были, маузер взяли, седелка его, чудака, и по сей час подо мной. А потом, вижу, каплет из меня все сильней, ужасный сон на меня нападает, сапоги мои полны крови, не до него…

Облегчили, значит, старика?

Был грех.

Берестечко

Мы делали переход из Хотина в Берестечко. Бойцы дремали в высоких седлах. Песня журчала, как пересыхающий ручей. Чудовищные трупы валялись на тысячелетних курганах. Мужики в белых рубахах ломали шапки перед нами. Бурка начдива Павличенки веяла над штабом, как мрачный флаг. Пуховый башлык его был перекинут через бурку, кривая сабля лежала сбоку.

Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого. Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голосом спел про былую казачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко. Жители заложили ставни железными палками, и тишина, полновластная тишина взошла на местечковый свой трон.

Квартира мне попалась у рыжей вдовы, пропахшей вдовьим горем. Я умылся с дороги и вышел на улицу. На столбах висели объявления о том, что военкомдив Виноградов прочтет вечером доклад о Втором конгрессе Коминтерна. Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул в закрытую раму.

Если кто интересуется, - сказал он, - нехай приберет. Это свободно…

И казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и стал бродить по Берестечку. Больше всего здесь евреев, а на окраинах расселились русские мещане-кожевники. Они живут чисто, в белых домиках за зелеными ставнями. Вместо водки мещане пьют пиво или мед, разводят табак в палисадничках и курят его из длинных гнутых чубуков, как галицийские крестьяне.

Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не обовшивел, не отчаялся и не упился.

Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь. Отростки, которым перевалило за три столетия, все еще зеленели на Волыни теплой гнилью старины. Евреи связывали здесь нитями наживы русского мужика с польским паном, чешского колониста с лодзинской фабрикой. Это были контрабандисты, лучшие на границе, и почти всегда воители за веру. Хасидизм держал в удушливом плену это суетливое население из корчмарей, разносчиков и маклеров. Мальчики в капотиках все еще топтали вековую дорогую хасидскому хедеру, и старухи по-прежнему возили невесток к цадику с яростной мольбой о плодородии.

Карл Абрагам

Во время службы в Первой Конной армии И. Бабель вел дневниковые записи, которые затем легли в основу цикла, состоящего из 36 рассказов. Можно предположить, что материал, приводимый автором, носит сугубо документальный характер. Однако это не так. «Конармия», прежде всего, художественное произведение, где правда переплетается с вымыслом. Таковы особенности жанра. Поэтому упрекать автора в недостаточной подлинности описываемых событий нет оснований. Герои многих рассказов не привязаны ни к месту, ни к датам. Они носят скорее абстрактный характер, хотя можно быть уверенным, что списаны с натуры, точно так же, как пан Аполек из одноименного рассказа списывал лики святых со своих знакомых, за что, между прочим, и навлек на себя гнев служителей католической церкви.

Нечто похожее произошло и с Бабелем. Живые персонажи нередко узнавали себя в рассказах «Конармии». Не всегда они были представлены в «выгодном» свете. В ряде случаев после первой публикации некоторые подлинные фамилии в последующих изданиях пришлось изменить. В неприкосновенности оставлены имена С.С. Каменева, С.М. Буденного, К.Е. Ворошилова, Олеко Дундича, комбригов В.И. Книги и И.А. Колесникова, а также белоказака Яковлева. Сам Бабель, боец Первой Конной, проходит под фамилией Лютова Кирилла Васильевича.

Героика поступков и стихийный революционный пафос сочетаются у Бабеля с колоритными бытовыми сценами, гуманность нередко уживается с жестокостью. Это, по-видимому, дало основание некоторым писателям и военным обвинить автора в натурализме. Буденный, например, считал, что рассказы Бабеля написаны в «пародийном» тоне, что все эго «бабьи сплетни», «небылицы», «клевета на Конармию» (журн. «Октябрь», № 3, 1924, стр. 196-197; газ. «Правда», 26 октября 1928 г.). Известная полемика о «Конармии» между А.М. Горьким и С.М. Буденным продолжалась несколько лет. Каждый из оппонентов остался при своем мнении. Как известно, в 1939 г. И.Э. Бабель был репрессирован. И не исключено, что именно Буденный также причастен к трагической судьбе писателя.

В иачале 60-х годов Буденный пишет свой «Пройденный путь». Вторая часть мемуаров полностью посвящена участию Первой Конной армии в борьбе с белополяками. Многие факты из этой книги, выверенные со всей скрупулезностью по документам ЦГАСА, напоминают и даже совпадают с теми, которые мы находим у Бабеля. Таким образом, хотел того Буденный или нет, но его «Пройденный путь» - убедительное свидетельство подлинности событий, описанных Бабелем.

Сегодня, когда имя писателя (а он родился в Одессе 97 лет назад) полностью реабилитировано, необходимо, по возможности, восстановить и имена героев «Конармии» - ведь они реальные люди. Кроме того, желательно уточнить места, а также даты сражений и отдельных событий. Тогда читающий «Конармию» представит себе бойцов и командиров в конкретных обстоятельствах.

Свои поиски хотелось бы начать с рассказа «Комбриг два». Почему? В этом рассказе сошлось сразу шесть командиров Первой Конной, и каждого из них хотелось бы представить.

Начало таково: «Буденный в красных штанах с серебряным лампасом стоял у дерева. Только что убили комбрига два. На его место командарм назначил Колесникова». Что меня здесь интересовало? Необходимо было уточнить личность убитого комбрига: кто он, кого сменил Колесников?

О назначении Колесникова командиром бригады рассказывается в «Пройденном пути». Только он сменил не комбрига два, а тяжело раненного комбрига третьей бригады 6-й дивизии И.П. Колесова. Случилось это 30 июля 1920 года.

Уточним, что во время борьбы с белополяками Первая Конная армия состояла из четырех дивизий (4-я, 6-я, 11-я, 14-я). В каждой было по три бригады. Вторые кавбригады возглавляли: в 4-й дивизии - И.В. Тюленев, в 6-й - И.Р. Апанасенко, в 11-й - С.М. Патоличев и в 14-й - Гр. Бондарев. По-разному сложились судьбы этих военачальников, но во время польской кампании погиб только один из них - С.М. Патоличев. Это произошло 19 июля 1920 года в боях под Дубно. Так что Бабель был неточен, когда писал, что Колесников сменил комбрига два («Только что убили комбрига два». Комбриг два убит 19 июля, а Колесников назначен комбригом спустя 11 дней, а не «только что»).

Но, может быть, это другой Колесников сменил раненого И.П. Колесова?

Сопоставим эпизод смены комбрига, описанный Бабелем, с тем, что через 40 лет написал Буденный.

«Час тому назад Колесников был командиром полка. Неделю тому назад Колесников был командиром эскадрона.

Нового бригадного вызвали к Буденному. Командир ждал его, стоя у дерева. Колесников приехал с Алмазовым, своим комиссаром.

Жмет нас гад, - сказал командарм с ослепительной своей усмешкой. - Победим или подохнем. Иначе - никак. Понял?

Понял, - ответил Колесников, выпучив глаза.

А побежишь - расстреляю, - сказал командарм, улыбнулся и отвел глаза в сторону начальника особого отдела.

Слушаю, - сказал начальник особого отдела.

Катись, Колесо! - бодро крикнул какой-то казак со стороны.

Буденный стремительно повернулся на каблуках и отдал честь новому комбригу. Тот растопырил у козырька пять красных юношеских пальцев, вспотел и ушел по распаханной меже». Так рассказывает об этом Бабель.

Буденный описывает ту же сцену более сдержанно:

«- Немедленно ко мне комбрига третьей, - приказал я.

С места галопом сорвался один из ординарцев начдива, а через пять минут к нам, огибая кусты, торопливо шли два человека. Один - высоченного роста, широкоплечий, в серой кубанке - и второй - много ниже, молодой, чуть прихрамывающий, с небольшими усиками на красивом загорелом лице.

Вот этот высокий - Колесников, - показал Тимошенко. - Всего три дня назад командовал эскадроном. А теперь комбриг. И так во всей дивизии. Полками командуют вчерашние комэски и комвзводы, а взводами и даже эскадронами - рядовые бойцы.

Во втором из подходящих я узнал комиссара бригады П.К. Гришина (у Бабеля - это Алмазов. - К. А.). Комбриг подошел, поправляя на ходу портупею. Шагах в трех от нас остановился, приложил к кубанке руку с растопыренными узловатыми пальцами и, глядя на меня сверху вниз, пробасил:

Командир третьей бригады Иван Колесников.

Видите неприятельскую пехоту?

Приказываю атаковать ее правый фланг, отрезать от леса и уничтожить. Не сделаете этого, считайте, что вы не комбриг. Задача ясна? - строго посмотрел я на Колесникова.

Понятно. Значит, атаковать и уничтожить».

Из приведенных отрывков ясно, что речь идет об одном и том же реально существовавшем лице, о комбриге три 6-й кавдивизии Иване Андреевиче Колесникове. Любопытно, что такая деталь, как растопыренные пальцы нового комбрига, должные подчеркнуть, по-видимому, что он не был кадровым военным, не ускользнула и от внимания С.М. Буденного.

Бабель пишет, что после диалога с Колесниковым «Буденный уехал к месту боя». О своем личном участии в этом сражении упоминает и Буденный.

Рассказ Бабеля заканчивается так: «В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного Книги, своевольного Павличенки, пленительного Савицкого». А кто эти люди?

Василий Иванович Книга родился в 1882 году. В 1919-м вступил в ряды РКП (б). Во время гражданской войны командовал первой бригадой 6-й кавдивизии Первой Конной, в Великую Отечественную - дивизией. Умер в 1961 году в звании генерал-майора.

Теперь о Павличенко и Савицком. Здесь я перехожу к описанию самых любимых Бабелем героев, командиров шестой кавалерийской дивизии, в которой служил и он - автор «Конармии».

Известно, что Первая Конная участвовала в боях на советско-польском фронте с 25 мая по 31 августа 1920 года. До 5 августа 6-й дивизией командовал С.К. Тимошенко, а после этого - И.Р. Апанасенко.

С.К. Тимошенко представлен Бабелем, как Константин Васильевич Савицкий, а И.Р. Апанасенко,- как Матвей Родионович Павличенко.

Имя Савицкого упоминается Бабелем в пяти рассказах. Лучше всего представлен Савицкий в рассказе «Мой первый гусь», где автор двумя-тремя мазками создает почти скульптурный портрет начдива: «Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. От него пахло духами и приторной прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты».

За невыполнение распоряжений командования в боях под Бродами 5 августа Савицкий был смещен с должности начдива и временно пребывал в резерве армии. Свою отставку переносил мужественно, с достоинством. Жил он в то время в Радзивиллове (ныне г. Червоноармейск, Ровенской области). Вот как рассказывается об этом в «Истории одной лошади»: «Лизуны из штабов не узнавали его больше. Облитый духами и похожий на Петра Великого (обратите внимание, не только ростом, но и деталями одежды: вспомните ботфорты из предыдущего отрывка. - К. А.), он жил в опале, с казачкой Павлой, отбитой им у еврея-интенданта, и с двадцатью кровными лошадьми, которых мы считали его собственностью». На претензии комэска Хлебникова вернуть отобранную у него в свое время лошадь Савицкий повернул к нему «помертвевшее лицо» и сказал:

«- Еще ноги мои ходют, еще кони мои скачут, еще руки мои тебя достанут и пушка моя греется около моего тела...» Таков Савицкий - любимец бойцов и командиров 6-й кавалерийской дивизии.

Савицкий был не у дел около трех недель. Уже 23 августа (по другим данным - 30 августа) он назначается на должность начальника 4-й кавдивизии.

Прототипом Савицкого, как уже было сказано, писателю послужил известный военачальник, Маршал Советского Союза Семен Константинович Тимошенко. Это был самый молодой начдив Первой Конной армии. Во время польских событий ему едва исполнилось 25 лет.

В феврале 1923 года в газете «Известия одесского Губисполкома, Губкома КП(б)У и Губпрофсовета» появился первый рассказ И. Бабеля из будущего цикла - «Письмо». Ведется он от имени еще совсем юного бойца, который, однако, уже успел вместе с армией совершить трудный пятидесятидвухдневный переход от Ростова до Умани. Боец этот - Вася Курдюков служил в то время во второй кавбригаде 6-й дивизии, которой командовал М.Р. Павличенко. «- Наша красная бригада товарища Павличенки наступала на город Ростов». Таким образом в «Письме» автор впервые упоминает имя будущего командира 6-й кавалерийской дивизии, сменившего на этом посту Савицкого 5 августа 1920 года.

О трудной судьбе будущего комдива - «красного генерала» можно прочитать в рассказе «Жизнеописание Павличенко, Матвея Родионыча». Это своего рода биография Павличенко, из которой следует, что вырос он в прикумских степях и с малых лет батрачил: пас свиней, а когда стал постарше - «рогатую скотину». Рассказывается о лютой ненависти Матвея Павличенко к своему хозяину Никитинскому, у которого молодой батрак почему-то всегда был в долгах («...а ярмо забыл, в прошлом годе ты мне ярмо от быков сломал...»). Вырос Матвей, женился. И тут узнает, что барин пристает к его жене. Неизвестно, сколько бы еще продолжались издевательства, если бы не революция. В отместку Павличенко «именем революции» решил посчитаться со своим хозяином («...и тогда я потоптал барина Никитинского»).

По сравнению с Савицким Павличенко менее колоритная фигура. Характеристики вновь назначенного комдива - скупые. Конники чаще всего видят его в боевых порядках дивизии. Немногословен, строг, одевается аккуратно и не без щегольства: «Бурка начдива Павличенки веяла над штабом, как мрачный флаг. Пуховый башлык его был перекинут через бурку, кривая сабля лежала сбоку» («Берестечко»). «Мы вступили в Берестечко 6 августа. Впереди нашей дивизии двигался азиатский бешмет и красный казакин нового начдива» («Афонька Бида»).

Образ Павличенко списан с другого известного военачальника - Иосифа Родионовича Апанасенко. Родился он на Ставрополыцине в 1890 году в семье батрака. Являлся одним из создателей Первой Конной армии. После гражданской войны находился на командных должностях. В 1941 году ему присвоили звание генерала армии. В мае 1943 года назначается заместителем командующего Воронежским фронтом. В боях на Курской дуге был смертельно ранен и 5 августа 1943 года скончался. Похоронен в г. Белгороде.

Что известно о других персонажах «Конармии»?

В «Смерти Долгушова» Бабель знакомит нас еще с одним командиром: «Завесы боя продвигались к городу. В полдень пролетел мимо нас Корочаев (правильно: Коротчаев. - К. А.) в черной бурке - опальный начдив четыре, сражающийся в одиночку и ищущий смерти. Он крикнул мне на бегу:

Коммуникации наши прорваны, Радзивиллов и Броды в огне!...»

Почему «опальный», да еще и «сражающийся в одиночку»?

Сведения о Д.Д. Коротчаеве мы находим в книге Буденного и в путеводителе Булкина. Действительно, в начале мая 1920 года Д.Д. Коротчаев - в прошлом донецкий шахтер - принял командование 4-й кавдивизией у О.И. Городовикова. Выходец из рабочих, член партии большевиков, храбрый человек - он хорошо проявил себя в этой должности. Однако в середине июня в боях за Радомышль дивизия чуть было не попала в окружение. А «того Коротчаев был переведен на должность командира первой бригады, но оставался не у дел, так как бригадой фактически командовал прежний комбриг - Ф.М. Дитунов, назначенной теперь начальником дивизии.

Лишь после того, как И.Р. Апанасенко сменил С. К. Тимошенко, Коротчаев получил новое назначение - стал комбригом два 6-й кавдивизии. Вступление в должность состоялось 11 августа 1920 года. События же, описанные в «Смерти Долгушова», относятся к началу августа. Отсюда понятно, почему «сражающийся в одиночку».

18 августа в боях подо Львовом Д.Д. Коротчаев был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. За умелое руководство бригадой и проявленное мужество командование представило его к ордену Красного Знамени.

Рассказ «Конкин» - о комиссаре, который, получив несколько ранений, вступил в единоборство с польским генералом и одолел его, сам при этом истекая кровью. Велико было желание узнать фамилию этого героя. Ведь не мог же Бабель такое придумать. Об этом говорится и в книге Буденного. Оказывается, и фамилия-то героя не вымышленная, а настоящая.

Наиболее существенные детали этого рассказа, думается, необходимо процитировать: «Крошили мы шляхту по-за Белой Церковью». Далее Конкин довольно подробно комментирует каждое свое ранение. О первом: «Я с утра отметину получил... юшка из меня помаленьку капает». О втором: «Бросает тогда наш генерал поводья, примеряется ко мне и делает мие в ноге дырку». И, наконец, о третьем: «Подорвал он в сторону, потом еще разок обернулся и еще один сквозняк мне в фигуре сделал. Имею я, значит, при себе три отличия в делах против неприятеля».

Бабель в конце рассказа не полностью раскрывает личность героя, а пишет: «Эту историю рассказал нам однажды на привале Конкин, политический номиссар М-ской кавбригады и троекратный кавалер ордена Красного Знамени».

На странице 134-й у Буденного находим следующее: «А.Я. Пархоменко доносил, что его передовая 2-я бригада у Старосельцев, в 20 километрах юго-западнее Радомышля, атаковала батальон пехоты противника. Начдив особенно подчеркивал, что личный состав дивизии проявил высокий героизм. Отличились в бою командир 82-го полка Т.Т. Шапкин и комиссар 2-й бригады Н.А. Конкин. Командир полка шел в атаку в пешей цепи, воодушевляя бойцов своим мужеством. Комиссар Конкин тоже все время был с бойцами. Трижды раненный в обе руки и ногу, он истекал кровью, но не оставил поля боя».

После трех ранений силы начали оставлять Конкина: «Каплет из меня все сильней, ужасный сон на меня нападает, сапоги мои полны крови». Бабель почему-то называет Конкина Василием, но такой неточностью можно пренебречь. Ведь совпадает главное: фамилия, должность, количество ранений и, примерно, место события (Старосельцы находятся от Белой Церкви на расстоянии 90 километров, что вполне укладывается в понятие «по-за Белой Церковью»). Таким образом, с наибольшей долей вероятности можно сказать, что Конкин Бабеля списан с реально существовавшего Н.А. Конкина, комиссара 2-й бригады 14-й кавдивизии, которой командовал герой гражданской войны А.Я. Пархоменко.

Военкомдив шесть упоминается Бабелем трижды («Костел в Новограде», «Берестечко», «После боя»). До 5 августа 1920 года в этой должности состоял П.В. Бахтуров, а после него - Винокуров.

«Костел в Новограде» повествует о том, как Бабель - штабной писарь совместно с военкомом описывает драгоценности, изъятые Советской властью у служителей церкви. Правда, фамилия военкома не указывается. Но по времени, когда происходили эти события (Новоград-Волынский был занят нашими войсками 27 июня 1920 г.), речь идет о П.В. Бахтурове.

Павел Васильевич Бахтуров родился в 1889 году. По профессии - учитель. Член РКП (б) с 1918 года. В том же году вступил в ряды Красной Армии. В Конармии Буденного с 1919 года. Вначале был политкомиссаром 1-й бригады 4-й кавдивизии, а затем комиссаром б-й и 11-й-дивизий. Погиб в боях с врангелевцами у села Агайман (ныне территория Ново-Троицкого района, Херсонской области) 31 октября 1920 года.

События двух других рассказов происходят уже после смены руководства дивизии. В этих новеллах военком фигурирует не как Винокуров, а как Виноградов: «На столбах висят объявления о том, что военкомдив Виноградов прочтет вечером доклад о Втором конгрессе Коминтерна» («Берестечко»). Второй отрывок: «Начподив шесть Виноградов метался на взбесившемся скакуне и возвращал в бой бегущих камков» («После боя»). Последняя выдержка нуждается в пояснении. Описываемые события относятся к концу августа 1920 года. Дело в том, что это были самые трудные дни, переживаемые Конармией. Как известно, бои за Замостье (ныне Замосць, ПНР) кончились для нас поражением.

К сожалению, мы не смогли найти никаких данных о Винокурове. Инициалы его не приводятся ни в одном энциклопедическом издании. Буденный тоже упоминает лишь фамилию военкома. Известно только, что до шестой кавдивизии Винокуров был комиссаром 11-й дивизии.

Одним из действующих лиц рассказа «Начальник конзапаса» является начальник штаба шестой кавдивизии К.К. Жолнеркевич.

Константин Карлович Жолнеркевич, бывший полковник царской армии, с первых дней революции перешел на сторону Советской власти. Находясь в рядах Первой Конной армии на командной должности, он проявил себя, как «трудолюбивый и честный» работник. Почему этот человек упоминается Бабелем только как «начальник штаба Ж.», остается непонятным. Об этом можно только догадываться.

Обратите внимание на ту изящную интеллектуальную оценку, которую дает Бабель своему начальнику штаба: «Как всякий вышколенный и переутомившийся работник, он умеет в пустые минуты существования полностью прекратить мозговую работу... Ж. следит со стороны за той мягкой толкотней в мозгу, которая предвещает чистоту и энергию мысли».

Мне очень хотелось найти человека, который послужил прообразом командира четвертого эскадрона Пашки Трунова («Эскадронный Трунов»), погибшего на станции Заводы и похороненного в общественном саду, посреди «готического Сокаля».

Автор этих строк был летом 1987 года в Сокале (город на севере Львовской области) и, увы, никаких памятников героям гражданской войны не обнаружил. Тем не менее в Первой Конной армии человек с такой фамилией был. Это командир 31-го Белореченского полка 6-й кавдивизии, бывший вахмистр царской армии, полный георгиевский кавалер Константин Архипович Трунов, павший смертью храбрых в боях под Бродами 3 августа 1920 года. События же в районе Сокаля происходили тремя неделями позднее. Скорее всего Бабель не запомнил настоящую фамилию комэска и нарек его именем К.А. Трунова - этого «бесстрашного ставропольского богатыря, человека несгибаемого мужества» («Пройденный путь»).

В «Эскадронном Трунове» писатель с протокольной точностью описал картину гибели Трунова, подтверждающую факт участия США на стороне Польши в вооруженной агрессии против молодой Советской Республики: «Мы сидели в лесу и дождались неравного боя между Пашкой Труновым и майором американской службы Реджинальдом Фаунд Леро. Майор и его три бомбометчика выказали умение в этом бою. Они снизились на триста метров и расстреляли из пулеметов сначала Андрюшку, потом Трунова».

В том, что Трунов и его боевой товарищ Андрей Восьмилетов погибли именно так, можно не сомневаться. А вот кто сидел за штурвалом американского самолета, сказать трудно.

Дело в том, что Фаунд Леро (правильно так) не вымышленное лицо. Он действительно командовал эскадрильей тяжелых бомбардировщиков на польско-советском фронте, но в середине июля, точнее 13 числа, попал в плен. Вот что пишет об этом Буденный: «Бойцы 2-й бригады 6-й дивизии сбили четыре аэроплана и захватили в плен летчика американца Фаунда Леро. Конармейцы еще раз убедились, что Антанта на помощь Польше не скупится».

Эскадронный Трунов, как мы уже говорили, погиб во второй половине августа. Надо полагать, что налет на станцию Заводы был совершен под началом другого американского летчика. Просто фамилия Фаунда Леро хорошо запомнилась Бабелю.

Есаул Яковлев («Вдова», «После боя») реально существовавшее лицо. Он действительно сражался на стороне поляков и не один, а с целой бригадой. Об этом предателе можно бы и не упоминать, если бы мы не заметили в рассказе «После боя» одну фактическую неточность: «Тридцать первого числа (августа. - К. А.) случилась атака при Чесниках. Эскадроны скопились в лесу возле деревни и в шестом часу вечера кинулись на неприятеля. Мы проскакали три версты и увидели мертвенную стену из черных мундиров и бледных лиц. Это были казаки, изменившие нам в начале польских боев и сведенные в бригаду есаулом Яковлевым. Построив всадников в карре, есаул ждал нас с шашкой наголо».

Неточность заключается в том, что к тому времени Яковлева уже не было в живых. Буденный сообщает, что белоказаки, ведомые Яковлевым, были атакованы 2-й бригадой 4-й дивизии 27 августа в районе польского местечка Тышевец: «В коротком бою более 200 казаков было порублено и около 100 взято в плен. Пленники сообщили, что есаул Яковлев застрелился». Следовательно, в битве при Чесниках, которая произошла четырьмя днями позднее, бригада Яковлева участвовать не могла.

Названия большинства населенных пунктов Бабель оставил без изменений. Лишь некоторые требуют уточнения.

Например, в рассказах «Прищепа» и «Афонька Бида» говорится о селе Лешнюв. Правильное название Лешнев. Оно расположено в Бродовском районе Львовской области.

Польское название нынешнего Радехова - города во Львовской области - Радзихов упоминается в рассказе «У святого Валента».

В рассказе «Мой первый гусь» Иван Чесноков получает приказ «выступить с вверенным ему полком в направлении Чугунов-Добрыводка». Населенный пункт с названием Чугунов мы не нашли, а вот Добрыводка (правильно: Добривода) есть. Это село находится на территории Червоноармейского района Ровенской области.

Труднее всего было разыскать село Будятичи, которое фигурирует в трех рассказах («Песня», «Аргамак» и «Поцелуй»). Надо полагать, что это старое польское название Батятичей - села Каменка Бугского района Львовской области. Догадка пришла по прочтении романтической истории «Поцелуй», которая заканчивается так: «В это утро наша бригада прошла государственную границу Царства Польского». Граница, как известно, проходила по западному берегу реки Буг, от которой до Батятичей около семи километ ров.

В рассказе «Берестечко» есть такой эпизод: «Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого. Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голосом спел про былую казачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко». Сегодня казачьи курганы стали филиалом Ровенского краеведческого музея («Казацкие могилы»), который находится на восточной окраине села Пляшева Червоноармейского района.

Топонимика «Конармии» безупречна. Это придает рассказам Бабеля еще большую достоверность. Лишь в одном случае, в рассказе «Переход через Збруч», автор отступил от истины: «Начдив шесть донес о том, что Новоград-Волынск взят сегодня на рассвете. Штаб выступил из Крапивно, и наш обоз шумливым арьергардом растянулся по шоссе, идущему от Бреста до Варшавы и построенному на мужичьих костях Николаем Первым».

Все здесь верно за исключением того, что полевой штаб дивизии двигался не по шоссе Брест - Варшава, а по дороге, соединяющей Житомир с Новоград-Волынском. И еще: город Новоград-Волынский стоит не на Збруче, а на левом берегу реки Случь. Неточность - в самом названии рассказа. Бабель искренне заблуждался по этому поводу. Вот и в «Солнце Италии» эта неточность повторяется: «Внизу, у обрыва, бесшумный Збруч катил стеклянную темную воду».

Проходят годы, уходят люди - очевидцы истории рождения Советского государства. И чем дальше относит нас течение от его истоков, тем острее мы ощущаем бесплотность минувших событий, которые уже и «потрогать» нельзя.

Так, право же, стоит перечислить все города и села, маленькие и большие, на которых задержался любопытный ум писателя, воспроизведший для нас яркие эпизоды гражданской войны.

Писатель водил нас по улицам и переулкам, площадям и околицам Белой Церкви и Фастова (Киевской области), Житомира, Бердичева, Крапивно и Новоград-Волынского (Житомирской области), Ровно, Белёва, Дубно, Вербы, Козина, Добриводы, Хотина и Радзивиллова (Ровенской области), Берестечка (Волынской области), Клекотова, Бродов, Лешнёва, Радехова, Буска и Сокаля (Львовской области), Чесников, Ситанца и За мостья (ныне ПНР).

Такова география рассказов Бабеля. Она в точности повторяет боевой путь Первой Конной армии.

Летом 1987 года мне пришлось проехать по местам сражений литературных персонажей «Конармии». Свидетелей гражданской войны почти не осталось, города и села преобразились, по существу, отстроились заново. Памятников конармейцам почти нигде не встретишь. Спокойная красота лесостепи, слегка пересеченная небольшими холмами, озабоченные аисты, лениво перелетающие с места на место, старинные кладбища с перекошенными крестами на могилах да забро шенные костелы - вот все, что напоминает сегодня о знойном лете 1920 года.

Ключевые слова: Исаак Бабель,критика на творчество Исаака Бабеля,критика на произведения Исаака Бабеля,анализ произведений Исаака Бабеля,скачать критику,скачать анализ,скачать бесплатно,русская литература 20 века,Конармия,Одесские рассказы

Побелел тут старик, взялся за сердце и сел на землю.
- Веришь теперь Ваське-эксцентрику, третьей непобедимой кавбригады комиссару?..
- Комиссар? - кричит он.
- Комиссар, - говорю я.
- Коммунист? - кричит он.
- Коммунист, - говорю я.
- В смертельный мой час, - кричит он, - в последнее мое воздыхание скажи мне, друг мой казак, - коммунист ты или врешь?
- Коммунист, - говорю.
Садится тут мой дед на землю, целует какую-то ладанку, ломает надвое саблю и зажигает две плошки в своих глазах, два фонаря над темной степью.
- Прости, - говорит, - не могу сдаться коммунисту, - и здоровается со мной за руку. - Прости, - говорит, - и руби меня по-солдатски…
Эту историю со всегдашним своим шутовством рассказал нам однажды на привале Конкин, политический комиссар N…ской кавбригады и троекратный кавалер ордена Красного Знамени.
- И до чего же ты, Васька, с паном договорился?
- Договоришься ли с ним?.. Гоноровый выдался. Покланялся я ему еще, а он упирается. Бумаги мы тогда у него взяли, какие были, маузер взяли, седелка его, чудака, и по сей час подо мной. А потом, вижу, каплет из меня все сильней, ужасный сон на меня нападает, сапоги мои полны крови, не до него…
- Облегчили, значит, старика?
- Был грех.

«Дорогой товарищ редактор. Хочу описать вам за несознательность женщин, которые нам вредные. Надеются на вас, что вы, объезжая гражданские фронты; которые брали под заметку, не миновали закоренелую станцию Фастов, находящуюся за тридевять земель, в некотором государстве, на неведомом пространстве, я там, конешно, был, самогон-пиво пил, усы обмочил, в рот не заскочило. Про эту вышеизложенную станцию есть много кой-чего писать, но как говорится в нашем простом быту, - господнего дерьма не перетаскать. Поэтому опишу вам только за то, что мои глаза собственноручно видели.
Была тихая, славная ночка семь ден тому назад, когда наш заслуженный поезд Конармии остановился там, груженный бойцами. Все мы горели способствовать общему делу и имели направление на Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не отваливает, Гаврилка наш не курит, и бойцы стали сомневаться, переговариваясь между собой, - в чем тут остановка? И действительно, остановка для общего дела вышла громадная по случаю того, что мешочники, эти злые враги, среди которых находилась также несметная сила женского полу, нахальным образом поступали с железнодорожной властью. Безбоязненно ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили, мутили, и в каждых руках фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке. Но недолго длилось торжество капитала мешочников. Инициатива бойцов, повылазивших из вагона, дала возможность поруганной власти железнодорожников вздохнуть грудью. Один только женский пол со своими торбами остался в окрестностях. Имея сожаление, бойцы которых женщин посадили по теплушкам, а которых не посадили. Так же и в нашем вагоне второго взвода оказались налицо две девицы, а пробивши первый звонок, подходит к нам представительная женщина с дитем, говоря:
- Пустите меня, любезные казачки, всю войну я страдаю по вокзалам с грудным дитем на руках и теперь хочу иметь свидание с мужем, но по причине железной дороги ехать никак невозможно, неужели я у вас, казачки, не заслужила?
- Между прочим, женщина, - говорю я ей, - какое будет согласие у взвода, такая получится ваша судьба. - И, обратившись к взводу, я им доказываю, что представительная женщина просится ехать к мужу на место назначения и дите действительно при ней находится и какое будет ваше согласие - пускать ее или нет?
- Пускай ее, - кричат ребята, - опосля нас она и мужа не захочет!..
- Нет, - говорю я ребятам довольно вежливо, - кланяюсь вам, взвод, но только удивляет меня слышать от вас такую жеребятину. Вспомните, взвод, вашу жизнь и как вы сами были детями при ваших матерях, и получается вроде того, что не годится так говорить…
И казаки, проговоривши между собой, какой он, стало быть, Балмашев, убедительный, начали пускать женщину в вагон, и она с благодарностью лезет. И кажный, раскипятившись моей правдой, подсаживает ее, говоря наперебой:
- Садитесь, женщина, в куток, ласкайте ваше дите, как водится с матерями, никто вас в кутке не тронет, и приедете вы, нетронутая, к вашему мужу, как это вам желательно, и надеемся на вашу совесть, что вы вырастите нам смену, потому что старое старится, а молодняка, видать, мало. Горя мы видели, женщина, и на действительной и на сверхсрочной, голодом нас давнуло, холодом обожгло. А вы сидите здесь, женщина, без сомнения…
И пробивши третий звонок, поезд двинулся. И славная ночка раскинулась шатром. И в том шатре были звезды-каганцы. И бойцы вспоминали кубанскую ночь и зеленую кубанскую звезду. И думка пролетела, как птица. А колеса тарахтят, тарахтят…
По прошествии времени, когда ночь сменилась со своего поста и красные барабанщики заиграли зорю на своих красных барабанах, тогда подступили ко мне казаки, видя, что я сижу без сна и скучаю до последнего.
- Балмашев, - говорят мне казаки, - отчего ты ужасно скучный и сидишь без сна?
- Низко кланяюсь вам, бойцы, и прошу маленького прощения, но только дозвольте мне переговорить с этой гражданкой пару слов…
И, задрожав всем корпусом, я поднимаюсь со своей лежанки, от которой сон бежал, как волк от своры злодейских псов, и подхожу до нее, и беру у нее с рук дите, и рву с него пеленки, и вижу по-за пеленками добрый пудовик соли.
- Вот антиресное дите, товарищи, которое титек не просит, на подол не мочится и людей со сна не беспокоит…
- Простите, любезные казачки, - встревает женщина в наш разговор очень хладнокровно, - не я обманула, лихо мое обмануло…
- Балмашев простит твоему лиху, - отвечаю я женщине, - Балмашеву оно немногого стоит, Балмашев за что купил, за то и продает. Но оборотись к казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. Оборотись на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие от нас этой ночью. Оборотись на жен наших на пшеничной Кубани, которые исходят женской силой без мужей, и те, тоже самое одинокие, по злой неволе насильничают проходящих в их жизни девушек… А тебя не трогали, хотя тебя, неподобную, только и трогать. Оборотись на Расею, задавленную болью…
А она мне:
- Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов Ленина и Троцкого спасаете…
- За жидов сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются. Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя другого звания, за трудящийся класс. Как присужденные каторжане вытягают они нас - Ленин и Троцкий - на вольную дорогу жизни, а вы, гнусная гражданка, есть более контрреволюционерка, чем тот белый генерал, который с вострой шашкой грозится нам на своем тысячном коне… Его видать, того генерала, со всех дорог, и трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас, несчетная гражданка, с вашими антиресными детками, которые хлеба не просят и до ветра не бегают - вас не видать, как блоху, и вы точите, точите, точите…
И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг нее, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали:
- Ударь ее из винта.
И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики.
И мы, бойцы второго взвода, клянемся перед вами, дорогой товарищ редактор, и перед вами, дорогие товарищи из редакции, беспощадно поступать со всеми изменниками, которые тащат нас в яму и хотят повернуть речку обратно и выстелить Расею трупами и мертвой травой…
За всех бойцов второго взвода - Никита Балмашев, солдат революции».

Вечер

О устав РКП! Сквозь кислое тесто русских повестей ты проложил стремительные рельсы. Три холостые сердца со страстями рязанских Иисусов ты обратил в сотрудников «Красного кавалериста», ты обратил их для того, чтобы каждый день могли они сочинять залихватскую газету, полную мужества и грубого веселья.
Галин с бельмом, чахоточный Слинкин, Сычев с объеденными кишками - они бредут в бесплодной пыли тыла и продирают бунт и огонь своих листовок сквозь строй молодцеватых казаков на покое, резервных жуликов, числящихся польскими переводчиками, и девиц, присланных к нам в поезд политотдела на поправку из Москвы.
Только к ночи бывает готова газета - динамитный шнур, подкладываемый под армию. На небе гаснет косоглазый фонарь провинциального солнца, огни типографии, разлетаясь, пылают неудержимо, как страсть машины. И тогда, к полуночи, из вагона выходил Галин для того, чтобы содрогнуться от укусов неразделенной любви к поездной нашей прачке Ирине.
- В прошлый раз, - говорит Галин, узкий в плечах, бледный и слепой, - в прошлый раз мы рассмотрели, Ирина, расстрел Николая Кровавого, казненного екатеринбургским пролетариатом. Теперь перейдем к другим тиранам, умершим собачьей смертью. Петра Третьего задушил Орлов, любовник его жены. Павла растерзали придворные и собственный сын. Николай Палкин отравился, его сын пал первого марта, его внук умер от пьянства… Об этом вам надо знать, Ирина…
И, подняв на прачку голый глаз, полный обожания, Галин неутомимо ворошит склепы погибших императоров. Сутулый - он облит луной, торчащей там, наверху, как дерзкая заноза, типографские станки стучат от него где-то близко, и чистым светом сияет радиостанция. Притираясь к плечу повара Василия, Ирина слушает глухое и нелепое бормотание любви, над ней в черных водорослях неба тащатся звезды, прачка дремлет, крестит запухший рот и смотрит на Галина во все глаза…
Рядом с Ириной зевает мордатый Василий, пренебрегающий человечеством, как и все повара. Повара - они имеют много дела с мясом мертвых животных и с жадностью живых, поэтому в политике повара ищут вещей, их не касающихся. Так и Василий. Подтягивая штаны к соскам, он спрашивает Галина о цивильном листе разных королей, о приданом для царской дочери и потом говорит, зевая.
- Ночное время, Ариша, - говорит он. - И завтра у людей день. Айда блох давить…
И они закрыли дверь, кухни, оставив Галина наедине с луной, торчавшей там, вверху, как дерзкая заноза… Против луны, на откосе, у заснувшего пруда, сидел я в очках, с чирьями на шее и забинтованными ногами. Смутными поэтическими мозгами переваривал я борьбу классов, когда ко мне подошел Галин в блистающих бельмах.
- Галин, - сказал я, пораженный жалостью и одиночеством, - я болен, мне, видно, конец пришел, и я устал жить в нашей Конармии…
- Вы слюнтяй, - ответил Галин, и часы на тощей его кисти показали час ночи. - Вы слюнтяй, и нам суждено терпеть вас, слюнтяев… Мы чистим для вас ядро от скорлупы. Пройдет немного времени, вы увидите очищенное это ядро, выймете тогда палец из носу и воспоете новую жизнь необыкновенной прозой, а пока сидите тихо, слюнтяй, и не скулите нам под руку.
Он придвинулся ко мне ближе, поправил бинты, распустившиеся на чесоточных моих язвах, и опустил голову на цыплячью грудь. Ночь утешала нас в наших печалях, легкий ветер обвевал нас, как юбка матери, и травы внизу блестели свежестью и влагой.
Машины, гремевшие в поездной типографии, заскрипели и умолкли, рассвет провел черту у края земли, дверь в кухне свистнула и приоткрылась. Четыре ноги с толстыми пятками высунулись в прохладу, и мы увидели любящие икры Ирины и большой палец Василия с кривым и черным ногтем.
- Василек, - прошептала баба тесным, замирающим голосом, - уйдите с моей лежанки, баламут…
Но Василий только дернул пяткой и придвинулся ближе.
- Конармия, - сказал мне тогда Галин, - Конармия есть социальный фокус, производимый ЦК нашей партии. Кривая революции бросила в первый ряд казачью вольницу, пропитанную многими предрассудками, но ЦК, маневрируя, продерет их железною щеткой…
И Галин заговорил о политическом воспитании Первой Конной. Он говорил долго, глухо, с полной ясностью. Веко его билось над бельмом.

Афонька Бида

Мы дрались под Лешнювом. Стена неприятельской кавалерии появлялась всюду. Пружина окрепшей польской стратегии вытягивалась со зловещим свистом. Нас теснили. Впервые за всю кампанию мы испытали на своей спине дьявольскую остроту фланговых ударов и прорывов тыла - укусы того самого оружия, которое так счастливо служило нам.
Фронт под Лешнювом держала пехота. Вдоль криво накопанных ямок склонялось белесое, босое, волынское мужичье. Пехоту эту взяли вчера от сохи для того, чтобы образовать при Конармии пехотный резерв. Крестьяне пошли с охотою. Они дрались с величайшей старательностью. Их сопящая мужицкая свирепость изумила даже буденновцев. Ненависть их к польскому помещику была построена из невидного, но добротного материала.
Во второй период войны, когда гиканье перестало действовать на воображение неприятеля и конные атаки на окопавшегося противника сделались невозможными, - эта самодельная пехота принесла бы Конармии величайшую пользу. Но нищета наша превозмогла. Мужикам дали по одному ружью на троих и патроны, которые не подходили к винтовкам. Затею пришлось оставить, и подлинное это народное ополчение распустили по домам.
Теперь обратимся к лешнювским боям. Пешка окопалась в трех верстах от местечка. Впереди их фронта расхаживал сутулый юноша в очках. Сбоку у него волочилась сабля. Он передвигался вприпрыжку, с недовольным видом, как будто ему жали сапоги. Этот мужицкий атаман, выбранный ими и любимый, был еврей, подслеповатый еврейский юноша, с чахлым и сосредоточенным лицом талмудиста. В бою он выказывал осмотрительное мужество и хладнокровие, которое походило на рассеянность мечтателя.
Шел третий час июльского просторного дня. В воздухе сияла радужная паутина зноя. За холмами сверкнула праздничная полоса мундиров и гривы лошадей, заплетенные лентами. Юноша дал знак приготовиться. Мужики, шлепая лаптями, побежали по местам и взяли на изготовку. Но тревога оказалась ложной. На лешнювское шоссе выходили цветистые эскадроны Маслака . Их отощавшие, но бодрые кони шли крупным шагом. На золоченых древках, отягощенных бархатными кистями, в огненных столбах пыли колебались пышные знамена. Всадники ехали с величественной и дерзкой холодностью. Лохматая пешка вылезла из своих ям и, разинув рты, следила за упругим изяществом этого небыстрого потока.
Впереди полка, на степной раскоряченной лошаденке ехал комбриг Маслак, налитый пьяной кровью и гнилью жирных своих соков. Живот его, как большой кот, лежал на луке, окованной серебром. Завидев пешку, Маслак весело побагровел и поманил к себе взводного Афоньку Биду. Взводный носил у нас прозвище «Махно» за сходство свое с батьком. Они пошептались с минуту - командир и Афонька. Потом взводный обернулся к первому эскадрону, наклонился и скомандовал негромко: «Повод!» Казаки повзводно перешли на рысь. Они горячили лошадей и мчались на окопы, из которых глазела обрадованная зрелищем пешка.
- К бою готовьсь! - продел заунывный и как бы отдаленный Афонькин голос.
Маслак, хрипя, кашляя и наслаждаясь, отъехал в сторону, казаки бросились в атаку. Бедная пешка побежала, но поздно. Казацкие плети прошлись уже по их драным свиткам. Всадники кружились по полю и с необыкновенным искусством вертели в руках нагайки.
- Зачем балуетесь? - крикнул я Афоньке.
- Для смеху, - ответил он мне, ерзая в седле и доставая из кустов схоронившегося парня.
- Для смеху! - прокричал он, ковыряясь в обеспамятевшем парне.
Потеха кончилась, когда Маслак, размякший и величавый, махнул своей пухлой рукой.
- Пешка, не зевай! - прокричал Афонька и надменно выпрямил тщедушное тело. - Пошла блох ловить, пешка…
Казаки, пересмеиваясь, съезжались в ряды. Пешки след простыл. Окопы были пусты. И только сутулый еврей стоял на прежнем месте и сквозь очки всматривался в казаков внимательно и высокомерно.
Со стороны Лешнюва не утихала перестрелка. Поляки охватывали нас. В бинокль были видны отдельные фигуры конных разведчиков. Они выскакивали из местечка и проваливались, как ваньки-встаньки. Маслак построил эскадрон и рассыпал его по обе стороны шоссе. Над Лешнювом встало блещущее небо, невыразимо пустое, как всегда в часы опасности. Еврей, закинув голову, горестно и сильно свистел в металлическую дудку. И пешка, высеченная пешка, возвращалась на свои места.
Пули густо летели в нашу сторону. Штаб бригады попал в полосу пулеметного обстрела. Мы бросились в лес и стали продираться сквозь кустарник, что по правую сторону шоссе. Расстрелянные ветви кряхтели над нами. Когда мы выбрались из кустов - казаков уже не было на прежнем месте. По приказанию начдива они отходили к Бродам, Только мужики огрызались из своих окопов редкими ружейными выстрелами, да отставший Афонька догонял свой взвод.
Он ехал по самой обочине дороги, оглядывая и обнюхивая воздух. Стрельба на мгновение ослабла. Казак вздумал воспользоваться передышкой и двинулся карьером. В это мгновение пуля пробила шею его лошади. Афонька проехал еще шагов сто, и здесь, в наших рядах, конь круто согнул передние ноги и повалился на землю.
Афонька не спеша вынул из стремени подмятую ногу. Он сел на корточки и поковырял в ране медным пальцем. Потом Бида выпрямился и обвел блестящий горизонт томительным взглядом.
- Прощай, Степан, - сказал он деревянным голосом, отступив от издыхающего животного, и поклонился ему в пояс, - как ворочуся без тебя в тихую станицу?.. Куда подеваю с-под тебя расшитое седелко? Прощай, Степан, - повторил он сильнее, задохся, пискнул, как пойманная мышь, и завыл. Клокочущий вой достиг нашего слуха, и мы увидели Афоньку, бьющего поклоны, как кликуша в церкви. - Ну, не покорюсь же судьбе-шкуре, - закричал он, отнимая руки от помертвевшего лица, - ну, беспощадно же буду рубать несказанную шляхту! До сердечного вздоха дойду, до вздоха ейного и богоматериной крови… При станичниках, дорогих братьях, обещаюся тебе, Степан…
Афонька лег лицом в рану и затих. Устремив на хозяина сияющий глубокий фиолетовый глаз, конь слушал рвущееся Афонькино хрипение. Он в нежном забытьи поводил по земле упавшей мордой, и струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его груди, выложенной белыми мускулами.
Афонька лежал, не шевелясь. Мелко перебирая толстыми ногами, к лошади подошел Маслак, вставил револьвер ей в ухо и выстрелил. Афонька вскочил и повернул к Маслаку рябое лицо.
- Сбирай сбрую, Афанасий, - сказал Маслак ласково, - иди до части…
И мы с пригорка увидели, как Афонька, согбенный под тяжестью седла, с лицом сырым и красным, как рассеченное мясо, брел к своему эскадрону, беспредельно одинокий в пыльной, пылающей пустыне полей.
Поздним вечером я встретил его в обозе. Он спал на возу, хранившем его добро - сабли, френчи и золотые проколотые монеты. Запекшаяся голова взводного с перекошенным мертвым ртом валялась, как распятая, на сгибе седла. Рядом была положена сбруя убитой лошади, затейливая и вычурная одежда казацкого скакуна - нагрудники с черными кистями, гибкие ремни нахвостников, унизанные цветными камнями, и уздечка с серебряным тиснением.
Тьма надвигалась на нас все гуще. Обоз тягуче кружился по Бродскому шляху; простенькие звезды катились по млечным путям неба, и дальние деревни горели в прохладной глубине ночи. Помощник эскадронного Орлов и длинноусый Биценко сидели тут же, на Афонькином возу, и обсуждали Афонькино горе.
- С дому коня ведет, - сказал длинноусый Биценко, - такого коня, где его найдешь?
- Конь - он друг, - ответил Орлов.
- Конь - он отец, - вздохнул Биценко, - бесчисленно раз жизню спасает. Пропасть Биде без коня…
А наутро Афонька исчез. Начались и кончились бои под Бродами. Поражение сменилось временной победой, мы пережили смену начдива, а Афоньки все не было. И только грозный ропот на деревнях, злой и хищный след Афонькиного разбоя указывал нам трудный его путь.
- Добывает коня, - говорили о взводном в эскадроне, и в необозримые вечера наших скитаний я немало наслушался историй о глухой этой, свирепой добыче.