Определите предложение, в котором НЕ со словом пишется СЛИТНО. Раскройте скобки и выпишите это слово.
Тугие бутоны ещё (НЕ)РАСПУСТИВШИХСЯ роз источали тонкий аромат.
(НЕ)ГРОМКИЙ, но неожиданный стук в дверь испугал Юрия.
Марусю нельзя было назвать красавицей, однако она была (НЕ)ЛИШЕНА обаяния.
(НЕ) ДОЖИДАЯСЬ разрешения, Григорий решительно вошёл в комнату.
Это был (НЕ)КТО иной, как мой друг Борька.
Пояснение (см. также Правило ниже).
Приведём верное написание:
Тугие бутоны ещё НЕ РАСПУСТИВШИХСЯ роз источали тонкий аромат. (Зависимое слово при причастии);
НЕГРОМКИЙ, но неожиданный стук в дверь испугал Юрия. (Нет союза А, есть возможность синонима тихий );
Марусю нельзя было назвать красавицей, однако она была НЕ ЛИШЕНА обаяния. (краткое причастие);
НЕ ДОЖИДАЯСЬ разрешения, Григорий решительно вошёл в комнату. (деепричастие);
Это был НЕ КТО иной, как мой друг Борька.(стандартный оборот речи НЕ КТО ИНОЙ, КАК - раздельно).
Ответ: негромкий.
Ответ: негромкий
Актуальность: Используется с 2015 года
Сложность: обычная
Правило: Задание 13. Слитное и раздельное написание НЕ и НИ с разными частями речи
Правописание НЕ и НИ.
По спецификации в задании данного типа проверяется:
−умение отличать частицу НЕ от частицы НИ;
−умение отличать приставку НЕ от приставки НИ;
−умение писать слитно или раздельно НЕ со всеми частями речи.
В связи с этим обращаем внимание на то, что условие заданий в зависимости от его целей может существенно различаться. При этом также отмечаем, что в типовых заданиях ЕГЭ (авторы Цыбулько И.П., Львов, Егораева) проверяется лишь умение писать слитно или раздельно НЕ с разными частями речи, а в заданиях других авторов, в том числе Сениной, ММИО (СтатГрад) представлены и задания на выбор НЕ или НИ. Редакция РЕШУЕГЭ также считает необходимым расширять типы данного задания в пределах спецификации текущего года.
Также обращаем внимание на то, что ряд правил, при помощи которых проверяется написание, не изучается в школьном курсе. Такие правила отмечены значком *.
12.1 Слитное и раздельное написание частиц НЕ и НИ.
Частица не пишется раздельно:
| 1) Если есть или подразумевается противопоставление с именами, наречиями и причастиями. Следует различать прямое противопоставление, при котором один из двух признаков, названных прилагательными, отрицается, а второй-утверждается, и противопоставление с уступительным оттенком значения, при котором оба признака, названные прилагательными, приписываются предмету, т. е. имеется противопоставление, но без отрицания. Ср: Озеро не глубокое, а мелкое (отрицается признак "глубокое" и утверждается признак "мелкое").-Озеро неглубокое, но широкое (утверждаются оба признака: "и мелкое, и широкое"; "хотя мелкое, но широко е") . | 1) Это не счастье, а горе. Река не мелкая (глубокая). Ты мне не друг. Шли не быстро, а медленно. Не смолкающий, а нарастающий гул. |
| 2) *С прилагательными, наречиями на -о и причастиями, словами на -мый, если противопоставление подразумевается и отрицание усиливается словами:
а) вовсе не, отнюдь не, далеко не, ничуть не, нимало не; б) отрицательными местоименными словами: нисколько не, никак не, никого не, никому не, никем не, никогда не, никуда не, никакой не, ничего не, ничему не, ничем не и т. п. Для удобства пояснений называем их о т р и ц а т е л ь н ы м и усилителями. | а) Это вовсе не правда; Этот случай вовсе не уникален; Это отнюдь не очевидно; Она далеко не храбрая; Человек он ничуть не глупый; Рассказывать об этом ничуть не весело; Нимало не смущён; Она вовсе не образованнее мужа; б)Случай никак не подходящий; Никуда не годный проект; Никакой он мне не приятель; нисколько не завистливый, никому не нужный, ни в коем случае не бесполезный, ни на что не годный, ни к чему не способен, ничем не интересный; Он нисколько не красивее своей сестры; |
| 3) *С краткими прилагательными, которые не употребляются в полной форме. | 3) не рад, не должен, не прав, не виден, не намерен, не расположен, не готов, не обязан, не нужен, не согласен. |
| 4) С полными причастиями при наличии зависимых слов (кроме слов усилителей степени, список смотрите) или противопоставления (по общему правилу) | 4) Виднелись ещё не убранные поля ржи. Не смеющийся, а плачущий ребёнок. |
| 4) *С отглагольными прилагательными, образованными от переходных глаголов несовершенного вида с помощью суффиксов -ем-, -им- только при наличии зависимого слова в творительном падеже. | 4) Не любимый мною предмет предстояло сдавать в этом году. Этот случай требует дополнительных пояснений. Следует различать написание не со словами на -мый, образованными от переходных глаголов несовершенного вида: такие слова могут быть как страдательными причастиями настоящего времени, так и прилагательными (в первом случае написание с не раздельное, во втором – слитное). Причастиями они являются, если при них в качестве пояснительного слова употребляется творительный падеж действующего лица, реже творительный орудия (так называемый инструментальный); при наличии других пояснительных слов они становятся прилагательными (теряют значение страдательности и значение времени и приобретают качественное значение). Ср.: не любимый матерью ребенок – нелюбимые в детстве игры (во втором случае слово нелюбимый указывает на постоянный признак, обозначает примерно то же, что «неприятный», «нежелательный»); движение, не тормозимое воздухом – невидимая с Земли сторона Луны. К прилагательным этого типа относятся: невидимый, невменяемый, невос-пламеняемый, негасимый, недвижимый, неделимый, незабываемый, не-зримый, неизменяемый, нелюбимый, немыслимый, необлагаемый, неот-чуждаемый, непереводимый, непередаваемый, непознаваемый, непроверяемый, неспрягаемый, нетерпимый и др. Ср. их написание при наличии пояснительных слов: неделимое на три число, незабываемые для нас встречи, сквозь незримые миру слезы, немыслимые в недавнем прошлом рекорды, непередаваемые простыми словами чувства, непроверяемые с давних пор счета, непроходимая в весеннюю пору грязь, несклоняемые в русском языке существительные, нетерпимое в нашем обществе поведение и т.д. |
| 5) С глаголами, деепричастиями, краткими причастиями, с числительными, союзами, частицами, предлогами: | 5) не был, не мог, не узнавши, не велено, не убран, не один, не пять, не то... не то, не только, не над нами. |
| 6) *С наречиями и словами категории состояния а) в сравнительной степени б) в роли сказуемого безличного сказуемого | 6) двигался не громче, говорил не быстрее мне не надо, ей не нужно |
| 7) в отрицательных местоимениях с предлогом с ударением | 7) не с кем, не в чем, не о ком |
| 7) в отрицательных местоимениях с предлогом без ударения | 7) ни с кем, ни в чём, ни о ком |
12.2 Слитное написание НЕ и НИ.
Частица не пишется слитно:
| 1) Если слово без НЕ не употребляется. | а) Существительные
: небылица, неваляшка, невежество, невежда, невзгода, невидаль, невидимка, невольник, негодяй, недотрога, недуг, незабудка, ненависть, ненастье, неполадки, непоседа, неряха, несмышлёныш, неудачник, нехристь; б) прилагательные и наречия, образованные от них : небрежный, невзрачный, невозвратимый, невредимый, неизбежный, неизменный, нелепый, необходимый, непобедимый, непрестанный, неразлучный, несказанный, нескончаемый, несмолкаемый, несомненный, несравненный, несуразный, несчастный, неуклюжий, нестерпимый, непоколебимый, непререкаемый, неукротимый; небрежно, нелепо, необходимо, несомненно; в) глаголы : невзвидеть, невзлюбить, негодовать, недомогать, несдобровать, ненавидеть, нездоровиться, неможется, недоумевать, нейдёт, неймётся; г) наречия и другие неизменяемые слова: невмоготу, невмочь, невтерпёж, невдомёк, невзначай, невпроворот, нельзя, ненароком, неужто,нехотя; несмотря на, невзирая на (предлоги) |
| 2) *НЕ является частью приставки НЕДО, которая придаёт глаголам значение неполноты, недостаточности по сравнению с какой-нибудь нормой». Это же правила работает и в причастиях, образованных от глаголов с приставкой НЕДО. Приставка НЕДО- часто бывает антонимична приставке ПЕРЕ-: недосолить - пересолить, недовыполнить- перевыполнить, недолить - перелить, недодать- передать. | 2) Ребёнку очень НЕДОставало заботы родителей. Во время войны дети НЕДОедали и НЕДОсыпали. Рождественский слишком верил в свои силы, считая себя гениальным, но НЕДОоценил способностей своего противника. |
| 3) С существительными, прилагательными, наречиями на -о, -е, когда образуется новое слово, новое понятие, часто с отрицательным качеством. | 3) несчастье (беда), нелёгкий (трудный), нелёгок, некрасив, недалеко (близко), неподалеку |
| 4) *В сочетании с прилагательными и наречиями слова, обозначающих степень качества: очень, крайне, весьма, чрезвычайно, явно, довольно (довольно-таки), достаточно, вопиюще, исключительно, в высшей степени
не оказывают влияния на слитное или раздельное написание, поэтому НЕ пишется слитно. Для удобства пояснений называем их у с и л и т е л я м и степени. | 4) Весьма неприятное происшествие. Была придумана совсем неинтересная игра. Он говорил довольно-таки непонятно. |
| 5) С полными причастиями при отсутствии зависимых слов или *когда зависимыми словами являются усилители степени | 5) Мы шли по неосвещённым улицам городка. Принял совсем необдуманное решение. |
| 6) *В отглагольных прилагательных, образованных от непереходных глаголов или переходных глаголов совершенного вида с помощью суффиксов -ем-, -им-. Это не причастия, так как причастия с суффиксами -ем, -им должны быть только несовершенного вида, они же настоящего времени. | 6) неувядаемый, неиссякаемый, непримиримый, непреодолимый, неукротимый, неисчерпаемый, несокрушимый. |
| 7) в отрицательных и неопределённых местоимениях и наречиях в зависимости от ударения, Е или И, но слитно. | 7) нЕкого-никогО, нЕчего-ничегО, нЕкем-никЕм, нЕчем-ничЕм, нЕгде-нигдЕ, нЕоткуда-нИоткуда, нЕзачем-низачЕм, некогда-никогдА. |
12.3. Частицы НЕ и НИ отличаются по значению:
Для правильного выбора частиц НЕ и НИ следует учитывать их смысловые различия. Отразим их в таблицах.
Основные случаи употребления отрицательных частиц
| Частица НЕ используется | Частица НИ используется |
|---|---|
| 1) для выражения отрицания: Писем и телеграмм не было. Брат не похож на обманщика. Не луна, не звезды интересуют меня, а только метеориты. | 1) для усиления отрицания, выраженного частицей НЕ Ни писем, ни телеграмм не было. Брат не похож ни на обманщика, ни на шутника. Меня не интересуют ни звёзды, ни луна. |
| 2) для выражения утверждения с оттенком долженствования (двойное отрицание): Он не мог не позвонить. Мы не могли не заметить. | 2) для выражения количественного отрицания: На небе ни облачка. Во рту ни росинки. |
| 3) для выражения невозможности в безличных предложениях: Не догнать тебе бешеной тройки! Не бывать войне-пожару! | 3) для эмоционального выражения запрета, приказа, долженствования: Ни шагу назад! Ни звука! Ни дня без строчки! |
| 4) при выражении неуверенности, опасения или восхищения: Не гость ли ты мой? Как бы мороз не ударил! Ну чем не герой! | 4) для выражения неопределённости: Он ни стар, ни молод, ни толст, ни тонок (ср.: Он не то стар, не то молод). Во фразеологизмах: Ни то ни сё, ни рыба ни мясо. |
| 5) в вопросительно-восклицательных предложениях при выражении подчеркнутого утверждения: Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранился! (А. Пушкин) Разве не правда, что мы поумнели? С Вашим состоянием как не жениться? (Л. Толстой) | 5) в придаточных предложениях с обобщённо-усилительным значением (с союзными словами: кто бы ни.. , что бы ни.. , где бы ни.. и т.д.). Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Когда его ни спроси, за словом в карман не полезет. |
Сложные случаи разграничения НИ и НЕ
| 1.В придаточных предложениях. Сравните: | |
| НЕ выражает отрицание: Когда брат не приходил, все чувствовали скуку. Не бывает войн, где солдаты не погибают. | НИ выражает утверждение с оттенком обобщенности: Когда бы брат ни приходил, он всегда вносил оживление и радость. Где бы солдаты ни погибли, их следует помнить и чтить. |
| 2. В оборотах не один и ни один ; не раз и ни разу . Сравните: | |
| Не выражает отрицание: Не один из нас (т.е. многие) был готов к восхождению. Не раз (т.е. много раз) приходилось мне встречаться с диким зверем. | Ни выражает усиление отрицания: Ни один из нас (т.е. никто) не был к восхождению. Ни одного раза (т.е. никогда) не приходилось мне встречаться с диким зверем. |
| 3. В местоименных оборотах. Сравните: | |
| Выделительные обороты с НЕ содержат значение скрытого противопоставления и употребляются в утвердительных предложениях (ср.: не кто иной, а..) Не кто иной, как дятел, глухо стучал в лесу. Перед нами было не что иное, как древняя пещера. | Эти обороты употребляются в отрицательных предложениях и служат для усиления отрицания: никто... не; ничто... не: Никто иной не вывел бы нас на верную тропу. Ничто иное, кроме музыки, меня не увлекало так сильно. |
Запомните!
Составные усилительные обороты с частицей ни:
во что бы то ни cталo, как бы то ни было, где бы то ни было, куда бы то ни было, как ни в чём не бывало и др.
Различается написание не с отглагольными прилагательными на -мый и с причастиями на -мый; при наличии пояснительных слов первые пишутся слитно (как и отыменные прилагательные), вторые - раздельно, например:
а) необитаемый с давних пор остров, нерастворимые в воде кристаллы, неразличимые в темноте фигуры людей;
б) не посещаемые охотниками заповедники, не читаемые неспециалистами журналы, не любимый матерью ребенок.
К прилагательным на -мый относятся слова, образованные от непереходных глаголов (например: независимый, непромокаемый, несгораемый ) или от глаголов совершенного вида (например: неисправимый, неосуществимый, неразрушимый ). На эти слова распространяются общие правила написания не с прилагательными, т. е. они пишутся слитно и при наличии пояснительных слов (примеры см. выше), а также в краткой форме (например: остров необитаем , болезнь неизлечима , эти страны экономически независимы). Однако остается в силе правило раздельного написания прилагательных с не , если в качестве пояснительных слов выступают местоимения и наречия, начинающиеся с ни , или сочетания далеко не, вовсе не, отнюдь не (см. выше, п. 6, примеч. 1. подпункт 2), например: ни с чем не сравнимое впечатление, ни от кого не зависимые страны, отнюдь не растворимые кристаллы; это явление ни из жизни, ни из искусства не устранимо . Исключение составляют слова, которые без не не употребляются, например: никем непобедимая армия, ни для кого непостижимый случай, ни при каких условиях неповторимый эксперимент.
Примечание.
Следует различать написание не со словами на -мый , образованными от переходных глаголов несовершенного вида: такие слова могут быть как страдательными причастиями настоящего времени, так и прилагательными (в первом случае написание с не раздельное, во втором - слитное). Причастиями они являются, если при них в качестве пояснительного слова употребляется творительный падеж действующего лица, реже творительный орудия (так называемый инструментальный); при наличии других пояснительных слов они становятся прилагательными (теряют значение страдательности и значение времени и приобретают качественное значение). Ср.: не любимый матерью ребенок - нелюбимые в детстве игры (во втором случае слово нелюбимый указывает на постоянный признак, обозначает при-мерно то же, что «неприятный», «нежелательный»); движение, не тормозимое воздухом - невидимая с Земли сторона Луны.
К прилагательным этого типа относятся: невидимый, невменяемый, невоспламеняемый, негасимый, недвижимый, неделимый, незабываемый, не-зримый, неизменяемый, нелюбимый, немыслимый, необлагаемый, неотчуждаемый, непереводимый, непередаваемый, непознаваемый, непроверяемый, неспрягаемый, нетерпимый и др. Ср. их написание при наличии пояснительных слов: неделимое на три число, незабываемые для нас встречи, сквозь незримые миру слезы, немыслимые в недавнем прошлом рекорды, непередаваемые простыми словами чувства, непроверяемые с давних пор счета, непроходимая в весеннюю пору грязь, несклоняемые в русском языке существительные, нетерпимое в нашем обществе поведение и т. д.
Решительно я вошел во вкус войны, и тем очень доволен; то, что я видел эти три месяца - невероятно. "Я начинаю аb ovo. Враг рода человеческого, вам известный, аттакует пруссаков. Пруссаки - наши верные союзники, которые нас обманули только три раза в три года. Мы заступаемся за них. Но оказывается, что враг рода человеческого не обращает никакого внимания на наши прелестные речи, и с своей неучтивой и дикой манерой бросается на пруссаков, не давая им времени кончить их начатый парад, вдребезги разбивает их и поселяется в потсдамском дворце. "Я очень желаю, пишет прусской король Бонапарту, чтобы ваше величество были приняты в моем дворце самым приятнейшим для вас образом, и я с особенной заботливостью сделал для того все нужные распоряжения на сколько позволили обстоятельства. Весьма желаю, чтоб я достигнул цели". Прусские генералы щеголяют учтивостью перед французами и сдаются по первому требованию. Начальник гарнизона Глогау, с десятью тысячами, спрашивает у прусского короля, что ему делать, если ему придется сдаваться. Всё это положительно верно. Словом, мы думали внушить им страх только положением наших военных сил, но кончается тем, что мы вовлечены в войну, на нашей же границе и, главное, за прусского короля и заодно с ним. Всего у нас в избытке, недостает только маленькой штучки, а именно главнокомандующего. Так как оказалось, что успехи Аустерлица могли бы быть положительнее, если б главнокомандующий был бы не так молод, то делается обзор осьмидесятилетних генералов, и между Прозоровским и Каменским выбирают последнего. Генерал приезжает к нам в кибитке по Суворовски, и его принимают с радостными и торжественными восклицаниями. 4-го приезжает первый курьер из Петербурга. Приносят чемоданы в кабинет фельдмаршала, который любит всё делать сам. Меня зовут, чтобы помочь разобрать письма и взять те, которые назначены нам. Фельдмаршал, предоставляя нам это занятие, ждет конвертов, адресованных ему. Мы ищем - но их не оказывается. Фельдмаршал начинает волноваться, сам принимается за работу и находит письма от государя к графу Т., князю В. и другим. Он приходит в сильнейший гнев, выходит из себя, берет письма, распечатывает их и читает письма Императора, адресованные другим... Затем пишет знаменитый суточный приказ генералу Бенигсену. Фельдмаршал сердится на государя, и наказывает всех нас: неправда ли это логично! Вот первое действие. При следующих интерес и забавность возрастают, само собой разумеется. После отъезда фельдмаршала оказывается, что мы в виду неприятеля, и необходимо дать сражение. Буксгевден, главнокомандующий по старшинству, но генерал Бенигсен совсем не того же мнения, тем более, что он с своим корпусом находится в виду неприятеля, и хочет воспользоваться случаем дать сражение самостоятельно. Он его и дает. Это пултуская битва, которая считается великой победой, но которая совсем не такова, по моему мнению. Мы штатские имеем, как вы знаете, очень дурную привычку решать вопрос о выигрыше или проигрыше сражения. Тот, кто отступил после сражения, тот проиграл его, вот что мы говорим, и судя по этому мы проиграли пултуское сражение. Одним словом, мы отступаем после битвы, но посылаем курьера в Петербург с известием о победе, и генерал Бенигсен не уступает начальствования над армией генералу Буксгевдену, надеясь получить из Петербурга в благодарность за свою победу звание главнокомандующего. Во время этого междуцарствия, мы начинаем очень оригинальный и интересный ряд маневров. План наш не состоит более, как бы он должен был
ъБ ДЧБ ДПМЗЙИ ЗПДБ С ФБЛ Й ОЕ ЧЩВТБМ ЧТЕНЕОЙ УЯЕЪДЙФШ Ч ФХ ОЕ ПЮЕОШ Й ДБМЕЛХА ПФ ЗПТПДБ УЕМШУЛХА ЫЛПМХ. уЛПМШЛП ТБЪ ДХНБМ ПВ ЬФПН, ОП ЧУЕ ПФЛМБДЩЧБМ: ЪЙНПК - РПЛБ ПУМБВОХФ НПТПЪЩ ЙМЙ ХФЙИОЕФ НЕФЕМШ, ЧЕУОПК - РПЛБ РПДУПИОЕФ ДБ РПФЕРМЕЕФ; МЕФПН ЦЕ, ЛПЗДБ ВЩМП Й УХИП Й ФЕРМП, ЧУЕ НЩУМЙ ЪБОЙНБМ ПФРХУЛ Й УЧСЪБООЩЕ У ОЙН ИМПРПФЩ ТБДЙ ЛБЛПЗП-ФП НЕУСГБ ОБ ФЕУОПН, ЦБТЛПН, РЕТЕОБУЕМЕООПН АЗЕ. лТПНЕ ФПЗП, ДХНБМ: РПДЯЕДХ, ЛПЗДБ УФБОЕФ УЧПВПДОЕК У ТБВПФПК, У ТБЪОЩНЙ ДПНБЫОЙНЙ ЪБВПФБНЙ. й, ЛБЛ ЬФП ВЩЧБЕФ Й ЦЙЪОЙ, ДППФЛМБДЩЧБМУС ДП ФПЗП, ЮФП УФБМП РПЪДОП УПВЙТБФШУС Ч ЗПУФЙ - РТЙЫМП ЧТЕНС ЕИБФШ ОБ РПИПТПОЩ.
хЪОБМ ПВ ЬФПН ФБЛЦЕ ОЕ ЧПЧТЕНС: ЧПЪЧТБЭБСУШ ЙЪ ЛПНБОДЙТПЧЛЙ, ЧУФТЕФЙМ ОБ ХМЙГЕ ЪОБЛПНПЗП, ДБЧОЙЫОЕЗП ФПЧБТЙЭБ РП ТБВПФЕ. оЕНОПЗП РПЗПЧПТЙЧ П ФПН П УЕН Й ПВНЕОСЧЫЙУШ ОЕУЛПМШЛЙНЙ ЫХФМЙЧЩНЙ ЖТБЪБНЙ, ХЦЕ ТБУРТПЭБМЙУШ, ЛБЛ ЧДТХЗ, ВХДФП ЧУРПНОЙЧ ЮФП-ФП, ФПЧБТЙЭ ПУФБОПЧЙМУС.
УМЩИБМ, нЙЛМБЫЕЧЙЮ ХНЕТ? фПФ, ЮФП Ч уЕМШГЕ ХЮЙФЕМЕН ВЩМ.
ЛБЛ ХНЕТ?
ФБЛ, ПВЩЛОПЧЕООП. рПЪБЧЮЕТБ ХНЕТ. лБЦЕФУС, УЕЗПДОС ИПТПОЙФШ ВХДХФ.
фПЧБТЙЭ УЛБЪБМ Й РПЫЕМ, УНЕТФШ нЙЛМБЫЕЧЙЮБ ДМС ОЕЗП, ОБЧЕТОП, НБМП ЮФП ЪОБЮЙМБ, Б С УФПСМ Й ТБУФЕТСООП УНПФТЕМ ЮЕТЕЪ ХМЙГХ. оБ НЗОПЧЕОЙЕ С РЕТЕУФБМ ПЭХЭБФШ УЕВС, ЪБВЩМ ПВП ЧУЕИ УЧПЙИ ОЕПФМПЦОЩИ ДЕМБИ - ЛБЛБС-ФП ЕЭЕ ОЕ ПУПЪОБООБС ЧЙОПЧБФПУФШ ЧОЕЪБРОЩН ХДБТПН ПЗМХЫЙМБ НЕОС Й РТЙЛПЧБМБ Л ЬФПНХ ЛХУПЮЛХ БУЖБМШФБ. лПОЕЮОП, С РПОЙНБМ, ЮФП Ч ВЕЪЧТЕНЕООПК УНЕТФЙ НПМПДПЗП УЕМШУЛПЗП ХЮЙФЕМС ОЙЛБЛПК НПЕК ЧЙОЩ ОЕ ВЩМП, ДБ Й УБН ХЮЙФЕМШ ОЕ ВЩМ НОЕ ОЙ ТПДОЕК, ОЙ ДБЦЕ ВМЙЪЛЙН ЪОБЛПНЩН, ОП УЕТДГЕ НПЕ ПУФТП ЪБЭЕНЙМП ПФ ЦБМПУФЙ Л ОЕНХ Й УПЪОБОЙС УЧПЕК ОЕРПРТБЧЙНПК ЧЙОЩ - ЧЕДШ С ОЕ УДЕМБМ ФПЗП, ЮФП ФЕРЕТШ ХЦЕ ОЙЛПЗДБ ОЕ УНПЗХ УДЕМБФШ. оБЧЕТОП, ГЕРМССУШ ЪБ РПУМЕДОАА ЧПЪНПЦОПУФШ ПРТБЧДБФШУС РЕТЕД УПВПК, ПЭХФЙМ ВЩУФТП УПЪТЕЧЫХА ТЕЫЙНПУФШ РПЕИБФШ ФХДБ УЕКЮБУ ЦЕ, ОЕНЕДМЕООП.
чТЕНС У ФПК НЙОХФЩ, ЛБЛ С РТЙОСМ ЬФП ТЕЫЕОЙЕ, РПНЮБМПУШ ДМС НЕОС РП ЛБЛПНХ-ФП ПУПВПНХ ПФУЮЕФХ, ЧЕТОЕЕ - ЙУЮЕЪМП ПЭХЭЕОЙЕ ЧТЕНЕОЙ. йЪП ЧУЕИ УЙМ С УФБМ ФПТПРЙФШУС, ИПФС ХДБЧБМПУШ ЬФП НОЕ РМПИП. дПНБ ОЙЛПЗП ЙЪ УЧПЙИ ОЕ ЪБУФБМ, ОП ДБЦЕ ОЕ ОБРЙУБМ ЪБРЙУЛЙ, ЮФПВЩ РТЕДХРТЕДЙФШ ЙИ П НПЕН ПФЯЕЪДЕ, - РПВЕЦБМ ОБ БЧФПВХУОХА УФБОГЙА. чУРПНОЙЧ П ДЕМБИ ОБ УМХЦВЕ, РЩФБМУС ДПЪЧПОЙФШУС ФХДБ ЙЪ БЧФПНБФБ, ЛПФПТЩК, ВХДФП ОБЪМП НОЕ, ЙУРТБЧОП ЗМПФБМ НЕДСЛЙ Й НПМЮБМ, ЛБЛ ЪБЛМСФЩК. вТПУЙМУС ЙУЛБФШ ДТХЗПК Й ОБЫЕМ ЕЗП ФПМШЛП Х ОПЧПЗП ЪДБОЙС ЗБУФТПОПНБ, ОП ФБН Ч ФЕТРЕМЙЧПН ПЦЙДБОЙЙ УФПСМБ ПЮЕТЕДШ. цДБМ ОЕУЛПМШЛП НЙОХФ, ЧЩУМХЫЙЧБС ДМЙООЩЕ Й НЕМПЮОЩЕ ТБЪЗПЧПТЩ Ч УЙОЕК, У ТБЪВЙФЩН УФЕЛМПН ВХДЛЕ, РПУУПТЙМУС У ЛБЛЙН-ФП РБТОЕН, ЛПФПТПЗП РТЙОСМ УОБЮБМБ ЪБ ДЕЧХЫЛХ, - ЫФБОЩ ЛМЕЫ Й МШОСОЩЕ МПЛПОЩ ДП ЧПТПФОЙЛБ ЧЕМШЧЕФПЧПК ЛХТФПЮЛЙ. рПЛБ ОБЛПОЕГ ДПЪЧПОЙМУС ДБ ПВЯСУОЙМ, Ч ЮЕН ДЕМП, ХРХУФЙМ РПУМЕДОЙК БЧФПВХУ ОБ уЕМШГП, ДТХЗПЗП ЦЕ ФТБОУРПТФБ Ч ФХ УФПТПОХ УЕЗПДОС ОЕ РТЕДЧЙДЕМПУШ. у РПМЮБУБ РПФТБФЙМ ОБ ФЭЕФОЩЕ РПРЩФЛЙ ЪБИЧБФЙФШ ФБЛУЙ ОБ УФПСОЛЕ, ОП Л ЛБЦДПК РПДИПДЙЧЫЕК НБЫЙОЕ ВТПУБМБУШ ФПМРБ ВПМЕЕ РТПЧПТОЩИ, Б ЗМБЧОПЕ, ВПМЕЕ ОБИБМШОЩИ, ЮЕН С. ч ЛПОГЕ ЛПОГПЧ РТЙЫМПУШ ЧЩВЙТБФШУС ОБ ЫПУУЕ ЪБ ЗПТПДПН Й РТЙВЕЗОХФШ Л УФБТПНХ, ЙУРЩФБООПНХ Ч ФБЛЙИ УМХЮБСИ УРПУПВХ - ЗПМПУПЧБФШ. дЕКУФЧЙФЕМШОП, уЕДШНБС ЙМЙ ДЕУСФБС НБЫЙОБ ЙЪ ЗПТПДБ, ДПЧЕТИХ ОБЗТХЦЕООБС ТХМПОБНЙ ФПМС, ПУФБОПЧЙМБУШ ОБ ПВПЮЙОЕ Й ЧЪСМБ ОБУ - НЕОС Й РБТОЙЫЛХ Ч ЛЕДБИ, У УХНЛПК, ОБВЙФПК ВХИБОЛБНЙ ЗПТПДУЛПЗП ИМЕВБ.
ч РХФЙ УФБМП ОЕНОПЗП УРПЛПКОЕЕ, ФПМШЛП РПТПК ЛБЪБМПУШ, ЮФП НБЫЙОБ ЙДЕФ УМЙЫЛПН НЕДМЕООП, Й С МПЧЙМ УЕВС ОБ ФПН, ЮФП НЩУМЕООП ТХЗБА ЫПЖЕТБ, ИПФС ОБ ВПМЕЕ ФТЕЪЧЩК ЧЪЗМСД ЕИБМЙ НЩ ПВЩЮОП, ЛБЛ Й ЧУЕ ФХФ ЕЪДСФ. ыПУУЕ ВЩМП ЗМБДЛЙН, БУЖБМШФЙТПЧБООЩН Й РПЮФЙ РТСНЩН, РМБЧОП РПЛБЮЙЧБМП ОБ РПМПЗЙИ ЧЪЗПТЛБИ - ФП ЧЧЕТИ, ФП ЧОЙЪ. дЕОШ ЛМПОЙМУС Л ЧЕЮЕТХ, УФПСМБ УЕТЕДЙОБ ВБВШЕЗП МЕФБ УП УРПЛПКОПК РТПЪТБЮОПУФША ДБМЕК, РПТЕДЕЧЫЙНЙ, ФТПОХФЩНЙ РЕТЧПК ЦЕМФЙЪОПК РЕТЕМЕУЛБНЙ, ЧПМШОЩН РТПУФПТПН ХЦЕ ПРХУФЕЧЫЙИ РПМЕК. рППДБМШ, Х МЕУБ, РБУМПУШ ЛПМИПЪОПЕ УФБДП - ОЕУЛПМШЛП УПФ РПДФЕМЛПЧ, ЧУЕ ПДОПЗП ЧПЪТБУФБ, ТПУФБ, ПДЙОБЛПЧПК ВХТП-ЛТБУОПК НБУФЙ. оБ ПЗТПНОПН РПМЕ РП ДТХЗХА УФПТПОХ ДПТПЗЙ ФБТБИФЕМ ОЕХФПНЙНЩК ЛПМИПЪОЩК ФТБЛФПТ - РБИБМ РПД ЪСВШ. оБЧУФТЕЮХ ОБН ЫМЙ НБЫЙОЩ, ЗТПНПЪДЛП ОБЗТХЦЕООЩЕ МШОПФТЕУФПК. ч РТЙДПТПЦОПК ДЕТЕЧОЕ вХДЙМПЧЙЮЙ СТЛП РМБНЕОЕМЙ Ч РБМЙУБДОЙЛБИ РПЪДОЙЕ ЗЕПТЗЙОЩ, ОБ ПЗПТПДБИ Ч ТБУРБИБООЩИ ВПТПЪДБИ У УХИПК, РПМЕЗЫЕК ВПФЧПК ЛПРБМЙУШ ДЕТЕЧЕОУЛЙЕ ФЕФЛЙ - ЧЩВЙТБМЙ ЛБТФПЖЕМШ. рТЙТПДБ РПМОЙМБУШ НЙТОЩН РПЛПЕН РПЗПЦЕК ПУЕОЙ; ФЙИБС ЮЕМПЧЕЮЕУЛБС ХДПЧМЕФЧПТЕООПУФШ РТПУЧЕЮЙЧБМБ Ч ТБЪНЕТЕООПН ТЙФНЕ ЙЪЧЕЮОЩИ ЛТЕУФШСОУЛЙИ ИМПРПФ; ЛПЗДБ ХТПЦБК ХЦЕ ЧЩТБЭЕО, УПВТБО, ВПМШЫЙОУФЧП УЧСЪБООЩИ У ОЙН ЪБВПФ РПЪБДЙ, ПУФБЧБМПУШ ЕЗП ПВТБВПФБФШ, РПДЗПФПЧЙФШ Л ЪЙНЕ Й ДП УМЕДХАЭЕК ЧЕУОЩ - РТПЭБК, НОПЗПФТХДОПЕ Й НОПЗПЪБВПФОПЕ РПМЕ.
оП НЕОС ЬФБ ХНЙТПФЧПТСАЭБС ВМБЗПУФШ РТЙТПДЩ, ПДОБЛП, ОЙЛБЛ ОЕ ХУРПЛБЙЧБМБ, Б ФПМШЛП ХЗОЕФБМБ Й ЪМЙМБ. с ПРБЪДЩЧБМ, ЮХЧУФЧПЧБМ ЬФП, РЕТЕЦЙЧБМ Й ЛМСМ УЕВС ЪБ НПА ЪБУФБТЕЧЫХА МЕОШ, ДХЫЕЧОХА ЮЕТУФЧПУФШ. оЙЛБЛЙЕ НПЙ РТЕЦОЙЕ РТЙЮЙОЩ ОЕ ЛБЪБМЙУШ ФЕРЕТШ ХЧБЦЙФЕМШОЩНЙ, ДБ Й ЧППВЭЕ ВЩМЙ МЙ ЛБЛЙЕ-ОЙВХДШ РТЙЮЙОЩ? у ФБЛПК НЕДЧЕЦШЕК ОЕРПЧПТПФМЙЧПУФША ОЕДПМЗП ВЩМП ДП ЛПОГБ РТПЦЙФШ ПФРХЭЕООЩЕ ФЕВЕ ЗПДЩ, ОЙЮЕЗП ОЕ УДЕМБЧ ЙЪ ФПЗП, ЮФП, НПЦЕФ, ФПМШЛП Й НПЗМП УПУФБЧЙФШ УНЩУМ ФЧПЕЗП УХЭЕУФЧПЧБОЙС ОБ ЬФПК ЗТЕЫОПК ЪЕНМЕ. фБЛ РТПРБДЙ ПОП РТПРБДПН, ФЭЕФОБС НХТБЧШЙОБС УХЕФБ ТБДЙ РТЙЪТБЮОПЗП ОЕОБУЩФОПЗП ВМБЗПРПМХЮЙС, ЕУМЙ ЙЪ-ЪБ ОЕЗП ПУФБЕФУС Ч УФПТПОЕ ОЕЮФП ЛХДБ ВПМЕЕ ЧБЦОПЕ. чЕДШ ФЕН УБНЩН ПРХУФПЫБЕФУС Й ЧЩИПМБЭЙЧБЕФУС ЧУС ФЧПС ЦЙЪОШ, ЛПФПТБС ФПМШЛП ЛБЦЕФУС ФЕВЕ БЧФПОПНОПК, ПВПУПВМЕООПК ПФ ДТХЗЙИ ЮЕМПЧЕЮЕУЛЙИ ЦЙЪОЕК, ОБРТБЧМЕООПК РП ФЧПЕНХ, УХЗХВП ЙОДЙЧЙДХБМШОПНХ ЦЙФЕКУЛПНХ ТХУМХ. оБ УБНПН ЦЕ ДЕМЕ, ЛБЛ ЬФП ОЕ УЕЗПДОС ЪБНЕЮЕОП, ЕУМЙ ПОБ Й ОБРПМОСЕФУС ЮЕН-ФП ЪОБЮЙФЕМШОЩН, ФБЛ ЬФП РТЕЦДЕ ЧУЕЗП ТБЪХНОПК ЮЕМПЧЕЮЕУЛПК ДПВТПФПК Й ЪБВПФПА П ДТХЗЙИ - ВМЙЪЛЙИ ЙМЙ ДБЦЕ ДБМЕЛЙИ ФЕВЕ МАДСИ, ЛПФПТЩЕ ОХЦДБАФУС Ч ЬФПК ФЧПЕК ЪБВПФЕ.
оБЧЕТОП, МХЮЫЕ ДТХЗЙИ ЬФП РПОЙНБМ нЙЛМБЫЕЧЙЮ.
й, ЛБЦЕФУС, ОЕ ВЩМП Х ОЕЗП ПУПВПК ОБ ФП РТЙЮЙОЩ, ЙУЛМАЮЙФЕМШОПК ПВТБЪПЧБООПУФЙ ЙМЙ ХФПОЮЕООПЗП ЧПУРЙФБОЙС, ЛПФПТЩЕ ЧЩДЕМСМЙ ВЩ ЕЗП ЙЪ ЛТХЗБ ДТХЗЙИ МАДЕК. вЩМ ПО ПВЩЛОПЧЕООЩН УЕМШУЛЙН ХЮЙФЕМЕН, ОБЧЕТОП, ОЕ МХЮЫЕ Й ОЕ ИХЦЕ ФЩУСЮ ДТХЗЙИ ЗПТПДУЛЙИ Й УЕМШУЛЙИ ХЮЙФЕМЕК. рТБЧДБ, С УМЩЫБМ, ЮФП ПО РЕТЕЦЙМ ФТБЗЕДЙА ЧП ЧТЕНС ЧПКОЩ Й ЮХДПН УРБУУС ПФ УНЕТФЙ. й ЕЭЕ - ЮФП ПО ПЮЕОШ ВПМЕО. лБЦДПНХ, ЛФП ЧРЕТЧЩЕ ЧУФТЕЮБМУС У ОЙН, ВЩМП ПЮЕЧЙДОП, ЛБЛ ЙЪЧПДЙМБ ЕЗП ЬФБ ВПМЕЪОШ. оП С ОЙЛПЗДБ ОЕ УМЩИБМ, ЮФПВЩ ПО РПЦБМПЧБМУС ОБ ОЕЕ ЙМЙ ДБМ ВЩ ЛПНХ-МЙВП РПОСФШ, ЛБЛ ЕНХ ФТХДОП. чУРПНОЙМПУШ, ЛБЛ НЩ У ОЙН РПЪОБЛПНЙМЙУШ ЧП ЧТЕНС РЕТЕТЩЧБ ОБ ПЮЕТЕДОПК ХЮЙФЕМШУЛПК ЛПОЖЕТЕОГЙЙ. у ЛЕН-ФП ВЕУЕДХС, ПО УФПСМ ФПЗДБ Х ПЛОБ Ч ЫХНОПН ЧЕУФЙВАМЕ ЗПТПДУЛПЗП дПНБ ЛХМШФХТЩ, Й ЧУС ЕЗП ПЮЕОШ ИХДБС, ПУФТПРМЕЮБС ЖЙЗХТБ У ЧЩРЙТБАЭЙНЙ РПД РЙДЦБЛПН МПРБФЛБНЙ Й ИХДПК ДМЙООПК ЫЕЕК РПЛБЪБМБУШ НОЕ УЪБДЙ ХДЙЧЙФЕМШОП ИТХРЛПК, РПЮФЙ НБМШЮЙЫЕЮШЕК. оП УФПЙМП ЕНХ ФХФ ЦЕ ПВЕТОХФШУС ЛП НОЕ УЧПЙН ХЧСДЫЙН, Ч ЗХУФЩИ НПТЭЙОБИ МЙГПН, ЛБЛ ЧРЕЮБФМЕОЙЕ УТБЪХ НЕОСМПУШ - ДХНБМПУШ, ЮФП ЬФП ДПЧПМШОП РПВЙФЩК ЦЙЪОША, РПЮФЙ РПЦЙМПК ЮЕМПЧЕЛ. ч ДЕКУФЧЙФЕМШОПУФЙ ЦЕ, Й С ЬФП ЪОБМ ФПЮОП, Ч ФП ЧТЕНС ЕНХ ЫЕМ ФПМШЛП ФТЙДГБФШ ЮЕФЧЕТФЩК ЗПД.
УМЩЫБМ П ЧБУ Й ДБЧОП ИПФЕМ ПВТБФЙФШУС У ПДОЙН ЪБРХФБООЩН ДЕМПН, - УЛБЪБМ ФПЗДБ нЙЛМБЫЕЧЙЮ ЛБЛЙН-ФП ЗМХИЙН ЗПМПУПН.
пО ЛХТЙМ, УФТСИЙЧБС РЕРЕМ Ч РХУФПК ЛПТПВПЛ ЙЪ-РПД УРЙЮЕЛ, ЛПФПТЩК ДЕТЦБМ Ч РБМШГБИ, Й С, РПНОЙФУС, ОЕЧПМШОП ХЦБУОХМУС, ХЧЙДЕЧ ЬФЙ ЕЗП ОЕТЧОП ДТПЦБЭЙЕ РБМШГЩ, ПВФСОХФЩЕ ЦЕМФПК УНПТЭЕООПК ЛПЦЕК. у ОЕДПВТЩН РТЕДЮХЧУФЧЙЕН С РПУРЕЫЙМ РЕТЕЧЕУФЙ ЧЪЗМСД ОБ ЕЗП МЙГП - ХУФБМПЕ, ПОП ВЩМП, ПДОБЛП, ХДЙЧЙФЕМШОП УРПЛПКОЩН Й СУОЩН.
РЕЮБФШ - ЧЕМЙЛБС УЙМБ, - ЫХФМЙЧП Й УП ЪОБЮЕОЙЕН РТПГЙФЙТПЧБМ ПО, Й УЛЧПЪШ УЕФЛХ НПТЭЙО ОБ ЕЗП МЙГЕ РТПЗМСОХМБ ДПВТБС, УП УФТБДБМШЮЕУЛПК ЗТХУФША ХУНЕЫЛБ.
с ЪОБМ, ЮФП ПО ЙЭЕФ ЮФП-ФП Ч ЙУФПТЙЙ РБТФЙЪБОУЛПК ЧПКОЩ ОБ зТПДОЕОЭЙОЕ, ЮФП УБН ЕЭЕ РПДТПУФЛПН РТЙОЙНБМ ХЮБУФЙЕ Ч РБТФЙЪБОУЛЙИ ДЕМБИ, ЮФП ЕЗП ДТХЪШС-ЫЛПМШОЙЛЙ ТБУУФТЕМСОЩ ОЕНГБНЙ Ч УПТПЛ ЧФПТПН Й ЮФП ИМПРПФБНЙ нЙЛМБЫЕЧЙЮБ Ч ЙИ ЮЕУФШ РПУФБЧМЕО ОЕВПМШЫПК РБНСФОЙЛ Ч уЕМШГЕ. оП ЧПФ, ПЛБЪЩЧБЕФУС, ВЩМП Х ОЕЗП Й ЕЭЕ ЛБЛПЕ-ФП ДЕМП, Ч ЛПФПТПН ПО ТБУУЮЙФЩЧБМ ОБ НЕОС. юФП Ц, С ВЩМ ЗПФПЧ. с ПВЕЭБМ РТЙЕИБФШ, РПЗПЧПТЙФШ Й РП ЧПЪНПЦОПУФЙ ТБЪПВТБФШУС, ЕУМЙ ДЕМП ДЕКУФЧЙФЕМШОП ЪБРХФБООПЕ, - Ч ФП ЧТЕНС С ЕЭЕ ОЕ РПФЕТСМ ПИПФХ Л ТБЪОПЗП ТПДБ ЪБРХФБООЩН, УМПЦОЩН ДЕМБН.
й ЧПФ ПРПЪДБМ.
ч ОЕВПМШЫПН РТЙДПТПЦОПН МЕУЛЕ У ЧЩУПЛП ЧПЪОЕУЫЙНЙУС ОБД ДПТПЗПК ЫБРЛБНЙ УПУЕО ЫПУУЕ ОБЮЙОБМП РМБЧОПЕ ЫЙТПЛПЕ ЪБЛТХЗМЕОЙЕ, ЪБ ЛПФПТЩН РПЛБЪБМПУШ ОБЛПОЕГ Й уЕМШГП. лПЗДБ-ФП ЬФП ВЩМБ РПНЕЭЙЮШС ХУБДШВБ У РЩЫОП ТБЪТПУЫЙНЙУС ЪБ НОПЗП ДЕУСФЛПЧ МЕФ УХЛПЧБФЩНЙ ЛТПОБНЙ УФБТЩИ ЧСЪПЧ Й МЙР, УЛТЩЧБЧЫЙНЙ Ч УЧПЙИ ОЕДТБИ УФБТПУЧЕФУЛЙК ПУПВОСЛ - ЫЛПМХ. нБЫЙОБ ОЕФПТПРМЙЧП РТЙВМЙЦБМБУШ Л РПЧПТПФХ Ч ХУБДШВХ, Й ЬФП РТЙВМЙЦЕОЙЕ РПЧПК ЧПМОПК РЕЮБМЙ Й ЗПТЕЮЙ ПИЧБФЙМП НЕОС - С РПДЯЕЪЦБМ. оБ НЙЗ РПСЧЙМПУШ УПНОЕОЙЕ: ЪБЮЕН? ъБЮЕН С ЕДХ УАДБ, ОБ ЬФЙ РЕЮБМШОЩЕ РПИПТПОЩ, ОБДП ВЩМП РТЙЕИБФШ ТБОШЫЕ, Б ФЕРЕТШ ЛПНХ С НПЗХ ВЩФШ ФХФ ОХЦЕО, ДБ Й ЮФП ФХФ НПЦЕФ РПОБДПВЙФШУС НОЕ? оП, РП-ЧЙДЙНПНХ, ТБУУХЦДБФШ ФБЛЙН ПВТБЪПН ХЦЕ ОЕ ЙНЕМП УНЩУМБ, НБЫЙОБ УФБМБ ЪБНЕДМСФШ ИПД. с ЛТЙЛОХМ РБТОЙЫЛЕ-РПРХФЮЙЛХ, ЛПФПТЩК, УХДС РП ЕЗП УРПЛПКОПНХ ЧЙДХ, ЕИБМ ДБМШЫЕ, ЮФПВЩ ФПФ РПУФХЮБМ ЫПЖЕТХ, Б УБН РП ЫЕТЫБЧЩН ТХМПОБН ФПМС РПДПВТБМУС Л ВПТФХ, ЗПФПЧСУШ УРТЩЗОХФШ ОБ ПВПЮЙОХ.
оХ ЧПФ Й РТЙЕИБМ. нБЫЙОБ, УЕТДЙФП УФТЕМШОХЧ ЙЪ ЧЩИМПРОПК ФТХВЩ, РПЛБФЙМБ ДБМШЫЕ, Б С, ТБЪНЙОБС ЪБФЕЛЫЙЕ ОПЗЙ, ОЕНОПЗП РТПЫЕМ РП ПВПЮЙОЕ. ъОБЛПНБС, ОЕ ТБЪ ЧЙДЕООБС ЙЪ ПЛОБ БЧФПВХУБ ЬФБ ТБЪЧЙМЛБ ЧУФТЕФЙМБ НЕОС УП УДЕТЦБООПК РПИПТПООПК РЕЮБМША. чПЪМЕ НПУФЙЛБ ЮЕТЕЪ ЛБОБЧХ ФПТЮБМ УФПМВЙЛ УП ЪОБЛПН БЧФПВХУОПК ПУФБОПЧЛЙ, ЪБ ОЙН ВЩМ ЧЙДЕО ЪОБЛПНЩК ПВЕМЙУЛ У РСФША АОПЫЕУЛЙНЙ ЙНЕОБНЙ ОБ ЮЕТОПК ФБВМЙЮЛЕ. ч УПФОЕ ЫБЗПЧ ПФ ЫПУУЕ ЧДПМШ ДПТПЗЙ Л ЫЛПМЕ ОБЮЙОБМБУШ УФБТБС ХЪЛПЧБФБС БММЕС ЙЪ ЫЙТПЛПУФЧПМЩИ, ТБЪЧБМЙЧЫЙИУС Ч ТБЪОЩЕ УФПТПОЩ ЧСЪПЧ. ч ДБМШОЕН ЛПОГЕ ЕЕ ОБ ЫЛПМШОПН ДЧПТЕ ЦДБМЙ ЛПЗП-ФП "ЗБЪЙЛ" Й ЮЕТОБС, ЧЙДЙНП ТБКЛПНПЧУЛБС "чПМЗБ", ОП МАДЕК ФБН ОЕ ВЩМП ЧЙДОП. "оБЧЕТОП, МАДЙ ФЕРЕТШ Ч ДТХЗПН НЕУФЕ", - РПДХНБМ С. оП С ДБЦЕ ФПМЛПН ОЕ ЪОБМ, ЗДЕ ЪДЕУШ ОБИПДЙФУС ЛМБДВЙЭЕ, ЮФПВЩ РПКФЙ ФХДБ, ЕУМЙ ЕЭЕ ЙНЕМП ЛБЛПК-ФП УНЩУМ ФХДБ ЙДФЙ.
фБЛ, ОЕ ПЮЕОШ ТЕЫЙФЕМШОП, С ЧПЫЕМ Ч БММЕА РПД НОПЗПСТХУОЩЕ ЛТПОЩ ДЕТЕЧШЕЧ. лПЗДБ-ФП, МЕФ РСФШ ОБЪБД, С ХЦЕ ВЩЧБМ ФХФ, ОП ФПЗДБ ЬФПФ УФБТЩК РПНЕЭЙЮЙК ДПН, ДБ Й ЬФБ БММЕС ОЕ РПЛБЪБМЙУШ НОЕ ФБЛЙНЙ РПДЮЕТЛОХФП НПМЮБМЙЧЩНЙ: ЫЛПМШОЩК ДЧПТ ФПЗДБ РПМОЙМУС ЗПМПУБНЙ ДЕФЕК - ЛБЛ ТБЪ ВЩМБ РЕТЕНЕОБ. фЕРЕТШ ЦЕ ЧПЛТХЗ УФПСМБ ОЕДПВТБС РПЗТЕВБМШОБС ФЙЫЙОБ - ДБЦЕ ОЕ ЫЕМЕУФЕМБ, ЪБФБЙЧЫЙУШ Ч РТЕДЧЕЮЕТОЕН РПЛПЕ, РПТЕДЕЧЫБС ЦЕМФЕАЭБС МЙУФЧБ УФБТЩИ ЧСЪПЧ. хЛБФБООБС ЗТБЧЙКОБС ДПТПЦЛБ ЧУЛПТЕ ЧЩЧЕМБ ОБ ЫЛПМШОЩК ДЧПТ - ЧРЕТЕДЙ ЧЩУЙМУС ОЕЛПЗДБ РЩЫОЩК, Ч ДЧБ ЬФБЦБ, ОП ХЦЕ ПВЧЕФЫБМЩК Й ЪБРХЭЕООЩК, У ФТЕУОХЧЫЕК РП ЖБУБДХ УФЕОПК УФБТПУЧЕФУЛЙК ДЧПТЕГ: ЖЙЗХТОБС ВБМАУФТБДБ ЧЕТБОДЩ, ВЕМЕОЩЕ ЛПМПООЩ РП ПВЕ УФПТПОЩ РБТБДОПЗП ЧИПДБ, ЧЩУПЛЙЕ ЧЕОЕГЙБОУЛЙЕ ПЛОБ. нОЕ УМЕДПЧБМП УРТПУЙФШ Х ЛПЗП-ОЙВХДШ, ЗДЕ ИПТПОСФ нЙЛМБЫЕЧЙЮБ, ОП УРТПУЙФШ ВЩМП ОЕ Х ЛПЗП. оЕ ЪОБС, ЛХДБ ДЕЧБФШУС, С ТБУФЕТСООП РПФПРФБМУС ЧПЪМЕ НБЫЙО Й ХЦЕ ИПФЕМ ЧПКФЙ Ч ЫЛПМХ, ЛБЛ ЙЪ ФПК ЦЕ РБТБДОПК БММЕЙ, ЕДЧБ ОЕ ОБЕИБЧ ОБ НЕОС, ЧЩУЛПЮЙМ ЕЭЕ ПДЙО ЪБРЩМЕООЩК "ЗБЪЙЛ". пО ФХФ ЦЕ МЙИП ЪБФПТНПЪЙМ, Й ЙЪ ЕЗП ВТЕЪЕОФПЧПЗП ОХФТБ ЧЩЧБМЙМУС ЪОБЛПНЩК НОЕ ЮЕМПЧЕЛ Ч ЙЪНСФПК ЪЕМЕОПК "ВПМПОШЕ". ьФП ВЩМ ЪППФЕИОЙЛ ЙЪ ПВМБУФОПЗП ХРТБЧМЕОЙС УЕМШУЛПЗП ИПЪСКУФЧБ, ЛПФПТЩК ФЕРЕТШ, ЛБЛ С УМЩЫБМ, ТБВПФБМ ЗДЕ-ФП Ч ТБКПОЕ. мЕФ РСФШ НЩ ОЕ ЧЙДЕМЙУШ У ОЙН, ДБ Й ЧППВЭЕ ОБЫЕ ЪОБЛПНУФЧП ВЩМП ЫБРПЮОЩН, ОП УЕКЮБУ С ЙУЛТЕООЕ ПВТБДПЧБМУС ЕЗП РПСЧМЕОЙА.
ЪДПТПЧП, ДТХЗ, - РТЙЧЕФУФЧПЧБМ НЕОС ЪППФЕИОЙЛ У ФБЛЙН ПЦЙЧМЕОЙЕН ОБ ХРЙФБООПН УБНПДПЧПМШОПН МЙГЕ, УМПЧОП НЩ СЧЙМЙУШ УАДБ ОБ УЧБДШВХ, Б ОЕ ОБ РПИПТПОЩ. - фПЦЕ, ДБ?
ФПЦЕ, - УДЕТЦБООП ПФЧЕФЙМ С.
ПОЙ ФБН, Ч ХЮЙФЕМШУЛПН ДПНЕ, - УТБЪХ РТЙОСЧ НПК УДЕТЦБООЩК ФПО, ФЙЫЕ УЛБЪБМ РТЙЕИБЧЫЙК. - б ОХ ДБЧБК РПУПВЙ.
хИЧБФЙЧЫЙ ЪБ ХЗПМ, ПО ЧЩЧПМПЛ ЙЪ НБЫЙОЩ СЭЙЛ УП УЧЕТЛБАЭЙНЙ ТСДБНЙ ВХФЩМПЛ "нПУЛПЧУЛПК", ЪБ ЛПФПТПК, ЧЙДОП, Й ЕЪДЙМ Ч УЕМШРП ЙМЙ Ч ЗПТПД. с РПДИЧБФЙМ ОПЫХ У ДТХЗПК УФПТПОЩ, Й НЩ, НЙОХС ЫЛПМХ, РПЫМЙ РП ФТПРЛЕ НЕЦ УБДПЧЩИ ЪБТПУМЕК ЛХДБ-ФП Ч УФПТПОХ ОЕДБМЕЛПЗП ЖМЙЗЕМС У ЛЧБТФЙТБНЙ ХЮЙФЕМЕК.
ЛБЛ ЦЕ ЬФП УМХЮЙМПУШ? - УРТПУЙМ С, ЧУЕ ЕЭЕ ОЕ Ч УПУФПСОЙЙ УЧЩЛОХФШУС У ЬФПК УНЕТФША.
Б ФБЛ! лБЛ ЧУЕ УМХЮБЕФУС. фТБИ, ВБИ - ЗПФПЧП. вЩМ ЮЕМПЧЕЛ - Й ОЕФ.
ИПФШ ВПМЕМ РЕТЕД ЬФЙН ЙМЙ ЛБЛ?
ВПМЕМ! пО ЧУА ЦЙЪОШ ВПМЕМ. оП ТБВПФБМ. й ДПТБВПФБМУС ДП ТХЮЛЙ. рПКДЕН ЧПФ ДБ ЧЩРШЕН, РПЛБ ЕУФШ ФБЛБС ЧПЪНПЦОПУФШ.
ч УФБТПН, ДПЧПМШОП ПВЧЕФЫБМПН, У ПВМХРЙЧЫЕКУС ЫФХЛБФХТЛПК ЖМЙЗЕМЕ ЪБ РПТЕДЕЧЫЙНЙ ЛХУФБНЙ УЙТЕОЙ, УТЕДЙ ЛПФПТЩИ УЧЕЦП Й УПЮОП ТДЕМБ ПУЩРБООБС ЗТПЪДШСНЙ ТСВЙОБ, УМЩЫБМУС РТЙЗМХЫЕООЩК ЗПЧПТ НОПЗЙИ МАДЕК, РП ЛПФПТПНХ НПЦОП ВЩМП УХДЙФШ, ЮФП УБНПЕ ЧБЦОПЕ Й РПУМЕДОЕЕ ФХФ ХЦЕ ПЛПОЮЕОП. ыМЙ РПНЙОЛЙ. оЙЪЛЙЕ ПЛОБ РТЙЪЕНЙУФПЗП ЖМЙЗЕМС ВЩМЙ ОБУФЕЦШ ТБУЛТЩФЩ, НЕЦДХ ТБЪДЧЙОХФЩИ ЪБОБЧЕУПЛ ЧЙДОЕМБУШ ЮШС-ФП УРЙОБ Ч ВЕМПК ОЕКМПОПЧПК УПТПЮЛЕ Й ТСДПН МШОСОБС ЛПРОБ ЧЩУПЛПК ЦЕОУЛПК РТЙЮЕУЛЙ. х ЛТЩМШГБ УФПСМЙ Й ЛХТЙМЙ ДЧПЕ ОЕВТЙФЩИ, Ч ТБВПЮЕК ПДЕЦДЕ НХЦЮЙО. пОЙ УЛХРП РЕТЕЗПЧБТЙЧБМЙУШ П ЮЕН-ФП, РПФПН ХНПМЛБМЙ, РЕТЕИЧБФЙМЙ Х ОБУ СЭЙЛ Й РПОЕУМЙ ЕЗП Ч ДПН. рП ХЪЛПНХ ЛПТЙДПТЮЙЛХ НЩ РПЫМЙ ЪБ ОЙНЙ.
ч ОЕВПМШЫПК ЛПНОБФЕ, ЙЪ ЛПФПТПК ФЕРЕТШ ВЩМП ЧЩОЕУЕОП ЧУЕ, ЮФП НПЦОП ЧЩОЕУФЙ, УФПСМЙ УДЧЙОХФЩЕ ЧРТЙФЩЛ УФПМЩ У ПУФБФЛБНЙ РЙФШС Й ЪБЛХУПЛ. дЕУСФЛБ ДЧБ УЙДЕЧЫЙИ ЪБ ОЙНЙ МАДЕК ВЩМЙ ЪБОСФЩ ТБЪЗПЧПТБНЙ, УЙЗБТЕФОЩК ДЩН ЧЙФЩНЙ ЛПУНБНЙ ФСОХМУС Л ПЛОБН. ъБНЕФОП ХЗБУЫЙК ФЕНР РПНЙОПЛ УЧЙДЕФЕМШУФЧПЧБМ, ЮФП ЙДХФ ПОЙ ОЕ РЕТЧЩК ХЦЕ ЮБУ, Й С РПОСМ, ЮФП НПЕ ЪБРПЪДБМПЕ РПСЧМЕОЙЕ ИХЦЕ ПФУХФУФЧЙС Й МЕЗЛП НПЗМП ВЩФШ ЙУФПМЛПЧБОП ОЕ Ч НПА РПМШЪХ. оП ОЕ ВТБФШУС ЦЕ ЪБ ЫБРЛХ, ЛПМШ ХЦ РТЙЕИБМ.
УБДЙФЕУШ, ЧПФ Й НЕУФЕЮЛП ЕУФШ, - УЛПТВОЩН ЗПМПУПН РТЙЗМБУЙМБ Л УФПМХ РПЦЙМБС ЦЕОЭЙОБ Ч ФЕНОПК ЛПУЩОЛЕ, ОЕ УРТБЫЙЧБС, ЛФП С Й ЪБЮЕН РТЙЫЕМ: ОБЧЕТОПЕ, ФБЛПЕ РПСЧМЕОЙЕ ФХФ ВЩМП ДЕМПН ПВЩЮОЩН.
с РПУМХЫОП УЕМ ОБ ОЙЪЛПЧБФХА ЪБ ЧЩУПЛЙН УФПМПН ФБВХТЕФЛХ, УФБТБСУШ ОЕ РТЙЧМЕЛБФШ Л УЕВЕ ЧОЙНБОЙС ЬФЙИ МАДЕК. оП ТСДПН ЛФП-ФП ХЦЕ РПЧПТБЮЙЧБМ ЛП НОЕ УЧПЕ ПФЕЮОПЕ ОЕНПМПДПЕ, НПЛТПЕ ПФ РПФБ МЙГП.
ПРПЪДБМ? - РТПУФП УЛБЪБМ ЮЕМПЧЕЛ. - оХ ЮФП Ц... оЕФ ВПМШЫЕ ОБЫЕЗП рБЧМЙЛБ. й ХЦЕ ОЕ ВХДЕФ. чЩРШЕН, ФПЧБТЙЭ.
пО УХОХМ НОЕ Ч ТХЛЙ СЧОП ОЕДПРЙФЩК ЛЕН-ФП, УП УМЕДБНЙ ЮХЦЙИ РБМШГЕЧ УФБЛБО ЧПДЛЙ, УБН ЧЪСМ УП УФПМБ ДТХЗПК.
ДБЧБК, ВТБФ. ъЕНМС ЕНХ РХИПН.
ЮФП Ц, РХУФШ ВХДЕФ РХИПН.
нЩ ЧЩРЙМЙ. юШЕК-ФП ЧЙМЛПК С РПДГЕРЙМ У ФБТЕМЛЙ ЛТХЦПЛ ПЗХТГБ, УПУЕД ОЕРПУМХЫОЩНЙ РБМШГБНЙ РТЙОСМУС ЧЩМХЭЙЧБФШ ЙЪ РПНСФПК РБЮЛЙ "рТЙНЩ", ОБЧЕТОП, РПУМЕДОАА ФБН УЙЗБТЕФХ. ч ЬФП ЧТЕНС ЦЕОЭЙОБ Ч ФЕНОПН РМБФШЕ РПУФБЧЙМБ ОБ УФПМ ОЕУЛПМШЛП ОПЧЩИ ВХФЩМПЛ "нПУЛПЧУЛПК", Й НХЦУЛЙЕ ТХЛЙ УФБМЙ ТБЪМЙЧБФШ ЕЕ РП УФБЛБОБН.
ФЙЫЕ! фПЧБТЙЭЙ, РТПЫХ ФЙЫЕ! - УЛЧПЪШ ЫХН ЗПМПУПЧ ТБЪДБМУС ПФЛХДБ-ФП ЙЪ РЕТЕДОЕЗП ХЗМБ ЗТПНЛЙК, ОЕ ПЮЕОШ ФТЕЪЧЩК ЗПМПУ. - фХФ ИПФСФ УЛБЪБФШ. уМПЧП ЙНЕЕФ...
ЛУЕОДЪПЧ, ЪБЧЕДХАЭЙК ТБКПОП, - ЗХУФП ДПИОХЧ УЙЗБТЕФОЩН ДЩНПН, РТПЗХДЕМ ОБД ХИПН УПУЕД. - юФП ПО НПЦЕФ УЛБЪБФШ? юФП ПО ЪОБЕФ?
ч ДБМШОЕН ЛПОГЕ УФПМБ РПДОСМУС У НЕУФБ НПМПДПК ЕЭЕ ЮЕМПЧЕЛ У РТЙЧЩЮОПК ОБЮБМШУФЧЕООПК ХЧЕТЕООПУФША ОБ ЦЕУФЛПН ЧПМЕЧПН МЙГЕ, РПДОСМ УФБЛБО У ЧПДЛПК.
ФХФ ХЦЕ ЗПЧПТЙМЙ П ОБЫЕН ДПТПЗПН рБЧМЕ йЧБОПЧЙЮЕ. иПТПЫЙК ВЩМ ЛПННХОЙУФ, РЕТЕДПЧПК ХЮЙФЕМШ. бЛФЙЧОЩК ПВЭЕУФЧЕООЙЛ. й ЧППВЭЕ... пДОЙН УМПЧПН, ЦЙФШ ВЩ ЕНХ ДБ ЦЙФШ...
ЦЙМ ВЩ, ЕУМЙ ВЩ ОЕ ЧПКОБ, - ЧУФБЧЙМ ВЩУФТЩК ЦЕОУЛЙК ЗПМПУ, ДПМЦОП ВЩФШ ХЮЙФЕМШОЙГЩ, УЙДЕЧЫЕК ТСДПН У лУЕОДЪПЧЩН.
ъБЧТБКПОП ЪБРОХМУС, УМПЧОП УВЙФЩК У ФПМЛХ ЬФПК ТЕРМЙЛПК, РПРТБЧЙМ ОБ ЗТХДЙ ЗБМУФХЛ. зПЧПТЙФШ ЕНХ, УХДС РП ЧУЕНХ, ВЩМП ФТХДОП, ОЕРТЙЧЩЮОП ОБ ФБЛХА ФЕНХ, ПО У ОБФХЗПК РПДВЙТБМ УМПЧБ - НПЦЕФ, ОЕ ВЩМП Х ОЕЗП ОХЦОЩИ ОБ ФБЛПК УМХЮБК УМПЧ.
ДБ, ЕУМЙ В ОЕ ЧПКОБ, - ОБЛПОЕГ УПЗМБУЙМУС ПТБФПТ. - еУМЙ В ОЕ ТБЪЧСЪБООБС ОЕНЕГЛЙН ЖБЫЙЪНПН ЧПКОБ, ЛПФПТБС РТЙОЕУМБ ОБЫЕНХ ОБТПДХ ОЕЙУЮЙУМЙНЩЕ ВЕДЩ. фЕРЕТШ, УРХУФС ДЧБДГБФШ МЕФ РПУМЕ ФПЗП, ЛБЛ ЪБМЕЮЕОЩ ТБОЩ ЧПЙОЩ, ЧПУУФБОПЧМЕОП ТБЪТХЫЕООПЕ ЧПКОПК ИПЪСКУФЧП Й УПЧЕФУЛЙК ОБТПД ДПВЙМУС ЧЩДБАЭЙИУС ХУРЕИПЧ ЧП ЧУЕИ ПФТБУМСИ ЬЛПОПНЙЛЙ, Б ФБЛЦЕ ЛХМШФХТЩ, ОБХЛЙ Й ПВТБЪПЧБОЙС Й ПУПВЕООП ВПМШЫЙИ ХУРЕИПЧ Ч ПВМБУФЙ...
РТЙ ЮЕН ФХФ ХУРЕИЙ! - ЧДТХЗ ЗТПИОХМП ОБД НПЙН ХИПН, Й РХУФБС ВХФЩМЛБ ОБ УФПМЕ, РПДУЛПЮЙЧ, РПЛБФЙМБУШ НЕЦДХ ФБТЕМПЛ. - рТЙ ЮЕН ФХФ ХУРЕИЙ? нЩ РПИПТПОЙМЙ ЮЕМПЧЕЛБ!
ъБЧТБКПОП ОЕДПВТП ХНПМЛ ОБ РПМХУМПЧЕ, Б ЧУЕ УЙДЕЧЫЙЕ ЪБ УФПМПН ОБУФПТПЦЕООП, РПЮФЙ У ЙУРХЗПН ОБЮБМЙ ПЪЙТБФШУС ОБ НПЕЗП УПУЕДБ. оЕНПМПДЩЕ ХЦЕ ЗМБЪБ ФПЗП ОБ РПЛТБУОЕЧЫЕН, ВПМЕЪОЕООП РПФОПН МЙГЕ СЧОП ОБМЙЧБМЙУШ ЗОЕЧПН, ВПМШЫПК, РЕТЕЧЙФЩК ОБВТСЛЫЙНЙ ЧЕОБНЙ ЛХМБЛ ХЗТПЦБАЭЕ МЕЦБМ ОБ УЛБФЕТФЙ. ъБЧЕДХАЭЙК ТБКПОЕ НОПЗПЪОБЮЙФЕМШОП РПНПМЮБМ У НЙОХФХ Й УРПЛПКОП, У ДПУФПЙОУФЧПН ЪБНЕФЙМ, УМПЧОП ОБТХЫЙЧЫЕНХ РПТСДПЛ ЫЛПМШОЙЛХ:
ФПЧБТЙЭ фЛБЮХЛ, ЧЕДЙФЕ УЕВС РТЙУФПКОП.
ФЙЫЕ, ФЙЫЕ. оХ ЮФП ЧЩ! - ПЪБВПЮЕООП УЛМПОЙМБУШ Л НПЕНХ УПУЕДХ УЙДЕЧЫБС ТСДПН У ОЙН ЦЕОЭЙОБ.
оП фЛБЮХЛ, РП-ЧЙДЙНПНХ, ЧПЧУЕ ОЕ ИПФЕМ УЙДЕФШ ФЙИП, ПО НЕДМЕООП РПДОЙНБМУС ЙЪ-ЪБ УФПМБ, ОЕХЛМАЦЕ ТБУРТСНМСС УЧПЕ ЗТХЪОПЕ ОЕНПМПДПЕ ФЕМП.
ЬФП ЧБН ОБДП РТЙУФПКОП. юФП ЧЩ ФХФ ОЕУЕФЕ РТП ЛБЛЙЕ-ФП ХУРЕИЙ? рПЮЕНХ ЧЩ ОЕ ЧУРПНОЙФЕ РТП нПТПЪБ?
рПИПЦЕ, ОБЪТЕЧБМ УЛБОДБМ, Й С ЮХЧУФЧПЧБМ УЕВС ОЕ ПЮЕОШ ХДПВОП Ч ФБЛПН УПУЕДУФЧЕ. оП С ФХФ ВЩМ ЮЕМПЧЕЛ РПУФПТПООЙК Й ОЕ УЮЙФБМ УЕВС ЧРТБЧЕ ЧНЕЫЙЧБФШУС, ЛПЗП-ФП ХУРПЛБЙЧБФШ ЙМЙ ЪБ ЛПЗП-ФП ЧУФХРБФШУС. ъБЧЕДХАЭЕНХ ТБКПОЕ, ПДОБЛП, ОЕМШЪС ВЩМП ПФЛБЪБФШ Ч ОБДМЕЦБЭЕК ОБ ФБЛПК УМХЮБК ЧЩДЕТЦЛЕ.
НПТПЪ ФХФ ОЙ РТЙ ЮЕН, - УП УРПЛПКОПК ФЧЕТДПУФША ПУФБОПЧЙМ ПО ЧЩРБД НПЕЗП УПУЕДБ. - нЩ ОЕ нПТПЪБ ИПТПОЙН.
ПЮЕОШ ДБЦЕ РТЙ ЮЕН! - РПЮФЙ ЛТЙЛОХМ УПУЕД. - ьФП нПТПЪБ ОБДП ВМБЗПДБТЙФШ ЪБ нЙЛМБЫЕЧЙЮБ! пО ЙЪ ОЕЗП ЮЕМПЧЕЛБ УДЕМБМ!
НЙЛМБЫЕЧЙЮ - ДТХЗПЕ ДЕМП, - УПЗМБУЙМУС ЪБЧТБКПОП Й РПДОСМ ДП РПМПЧЙОЩ ОБМЙФЩК УФБЛБО. - чЩРШЕН, ФПЧБТЙЭЙ, ЪБ ЕЗП РБНСФШ. рХУФШ ЕЗП ЦЙЪОШ РПУМХЦЙФ ДМС ОБУ РТЙНЕТПН.
ъБ УФПМПН ОБЮБМПУШ ПВЩЮОПЕ РПУМЕ ФПУФБ ПЦЙЧМЕОЙЕ, ЧУЕ ЧЩРЙМЙ. пДЙО ФПМШЛП РПНТБЮОЕЧЫЙК фЛБЮХЛ ДЕНПОУФТБФЙЧОП ПФПДЧЙОХМУС ПФ УФПМБ Й ПФЛЙОХМУС Л УРЙОЛЕ УФХМБ.
НОЕ У ОЕЗП РТЙНЕТ ВТБФШ РПЪДОП. ьФП ПО У НЕОС ВТБМ РТЙНЕТ, ЕУМЙ ИПФЙФЕ ЪОБФШ, - ЪМП ВТПУЙМ ПО, ОЙ Л ЛПНХ ОЕ ПВТБЭБСУШ, Й ЕНХ ОЙЛФП ОЕ ПФЧЕФЙМ.
ъБЧЕДХАЭЙК ТБКПОЕ УФБТБМУС ВПМШЫЕ ОЕ ЪБНЕЮБФШ УРПТЭЙЛБ, Б ПУФБМШОЩЕ ВЩМЙ РПЗМПЭЕОЩ ЪБЛХУЛПК. фПЗДБ фЛБЮХЛ РПЧЕТОХМУС ЛП НОЕ.
УЛБЦЙ ФЩ РТП нПТПЪБ. рХУФШ ЪОБАФ...
РТП ЛБЛПЗП нПТПЪБ? - ОЕ РПОСМ С.
ЮФП, Й ФЩ ОЕ ЪОБЕЫШ нПТПЪБ? дПЦЙМЙ! уЙДЙН РШЕН Ч уЕМШГЕ, Й ОЙЛФП ОЕ ЧУРПНОЙФ нПТПЪБ! лПФПТПЗП ЪДЕУШ ДПМЦЕО ЪОБФШ ЛБЦДЩК. юФП ЧЩ ФБЛ ОБ НЕОС УНПФТЙФЕ? - УПЧУЕН ХЦЕ ТБЪПЪМЙМУС ПО, РПКНБЧ ОБ УЕВЕ ЮЕК-ФП ХЛПТЙЪОЕООЩК ЧЪЗМСД. - с ЪОБА, ЮФП ЗПЧПТА. нПТПЪ - ЧПФ ЛФП РТЙНЕТ ДМС ЧУЕИ ОБУ. лБЛ ДМС нЙЛМБЫЕЧЙЮБ ВЩМ.
ъБ УФПМПН РТЙФЙИМЙ. фХФ РТПЙУИПДЙМП ЮФП-ФП ФБЛПЕ, ЮЕЗП С ОЕ РПОЙНБМ, ОП ЮФП, ДПМЦОП ВЩФШ, ПФМЙЮОП РПОЙНБМЙ ДТХЗЙЕ. рПУМЕ НЙОХФОПЗП ЪБНЕЫБФЕМШУФЧБ ЧУЕ ФПФ ЦЕ ЪБЧЕДХАЭЙК ТБКПОЕ РТПЙЪОЕУ У ЪБЧЙДОПК ОБЮБМШУФЧЕООПК ФЧЕТДПУФША Ч ЗПМПУЕ:
РТЕЦДЕ ЮЕН ЗПЧПТЙФШ, УМЕДХЕФ РПДХНБФШ, ФПЧБТЙЭ фЛБЮХЛ.
С ДХНБА, ЮФП ЗПЧПТА.
ЧПФ ЙНЕООП.
ОХ ИЧБФЙФ! фЙНПЖЕК фЙФПЧЙЮ! иЧБФЙФ ЧБН, - У ОБУФПКЮЙЧПК ЛТПФПУФША ОБЮБМБ ХУРПЛБЙЧБФШ ЕЗП НПМПДБС УПУЕДЛБ. - мХЮЫЕ УЯЕЫШФЕ ЛПМВБУЛЙ. ьФП ДПНБЫОСС. ч ЗПТПДЕ ОЕВПУШ ФБЛПК ОЕФ. б ФП ЧЩ УПЧУЕН ОЕ ЪБЛХУЩЧБЕФЕ...
оП фЛБЮХЛ, ЧЙДОП, ОЕ ИПФЕМ ЪБЛХУЩЧБФШ Й, ЧЩДБЧЙЧ ЦЕМЧБЛЙ ОБ НПТЭЙОЙУФЩИ ЭЕЛБИ, ФПМШЛП УЛТЕЦЕФБМ ЪХВБНЙ. рПФПН ЧЪСМ ОЕДПРЙФЩК УФБЛБО У ЧПДЛПК Й ЪБМРПН ЧЩРЙМ ЕЗП ДП ДОБ. оБ ЛБЛХА-ФП НЙОХФХ НХФОЩЕ, РПЛТБУОЕЧЫЙЕ ЕЗП ЗМБЪБ УФТБДБМШЮЕУЛЙ ХРТСФБМЙУШ РПД ВТПЧСНЙ.
ъБ УФПМБНЙ УФБМП ФЙЫЕ, ЧУЕ НПМЮБ ЪБЛХУЩЧБМЙ, ОЕЛПФПТЩЕ ЛХТЙМЙ. с РПЧЕТОХМУС Л УПУЕДХ УРТБЧБ - НПМПДПНХ РБТОА Ч ЪЕМЕОПН УЧЙФЕТЕ, У ЧЙДХ ХЮЙФЕМА ЙМЙ ЛБЛПНХ-ФП УРЕГЙБМЙУФХ ЙЪ ЛПМИПЪБ, - Й ЛЙЧОХМ Ч УФПТПОХ фЛБЮХЛБ:
ОЕ ЪОБЕФЕ, ЛФП ЬФП?
ФЙНПЖЕК фЙФПЧЙЮ. вЩЧЫЙК ЪДЕЫОЙК ХЮЙФЕМШ.
Б ФЕРЕТШ?
ФЕРЕТШ ОБ РЕОУЙЙ. ч ЗПТПДЕ ЦЙЧЕФ.
с ЧОЙНБФЕМШОП РТЙУНПФТЕМУС Л НПЕНХ УПУЕДХ. оЕФ, Ч ЗПТПДЕ С, ЛБЦЕФУС, ЕЗП ОЕ ЧУФТЕЮБМ, НПЦЕФ, ПО ОЕДБЧОП РЕТЕЕИБМ ПФЛХДБ-ФП. оБ ЧЙД ПО ХЦЕ УФБМ ВЕЪТБЪМЙЮЕО ЛП ЧУЕНХ ФХФ Й ПФЮХЦДЕООП РТЙНПМЛ, ХУФБЧСУШ ОБ ЛМЕФЮБФЩК ЛТБК УЛБФЕТФЙ.
ЙЪ ЗПТПДБ? - ЧДТХЗ УРТПУЙМ ПО, ЧЕТПСФОП, ЪБНЕФЙЧ НПК Л ОЕНХ ЙОФЕТЕУ.
ЙЪ ЗПТПДБ.
ЮЕН РТЙЕИБМ?
РПРХФОПК.
УЧПЕК ОЕ ЙНЕЕЫШ?
РПЛБ ОЕФ.
ОХ РЕКФЕ, РПНЙОБКФЕ, С РПЕИБМ.
Б ЧЩ ЮЕН РПЕДЕФЕ?
ЮЕН-ОЙВХДШ. оЕ РЕТЧЩК ТБЪ.
ФПЗДБ Й С У ЧБНЙ, - ЧДТХЗ ТЕЫЙМ С. пУФБЧБФШУС ФХФ, ЛБЦЕФУС, ОЕ ЙНЕМП УНЩУМБ.
уЕКЮБУ НОЕ ФТХДОП ПВЯСУОЙФШ, РПЮЕНХ С РПЫЕМ ЪБ ЬФЙН ЮЕМПЧЕЛПН, РПЮЕНХ, У ФТХДПН ДПВТБЧЫЙУШ ДП уЕМШГБ, ФБЛ УЛПТП Й ПИПФОП ТБУУФБЧБМУС У ХУБДШВПК Й ЫЛПМПК. лПОЕЮОП, РТЕЦДЕ ЧУЕЗП С ПРПЪДБМ. фПЗП, ТБДЙ ЛПФПТПЗП С ОБРТБЧМСМУС УАДБ, ХЦЕ ОЕ ВЩМП ОБ УЧЕФЕ, Б МАДЙ ЪБ ЬФЙНЙ УФПМБНЙ НЕОС ЪБОЙНБМЙ НБМП. оП Й НПК ОПЧЩК РПРХФЮЙЛ Ч ФП ЧТЕНС УПЧУЕН ОЕ ЛБЪБМУС НОЕ ОЙ ЙОФЕТЕУОЩН, ОЙ ЮЕН-ОЙВХДШ РТЙЧМЕЛБФЕМШОЩН. уЛПТЕЕ ОБРТПФЙЧ. с ЧЙДЕМ ЧПЪМЕ УЕВС ЙЪТСДОП РПДЧЩРЙЧЫЕЗП, РТЙЧЕТЕДМЙЧПЗП РЕОУЙПОЕТБ; ПФ ЕЗП УМПЧ П УЧПЕН РТЕЧПУИПДУФЧЕ ОБД РПЛПКОЩН ОЕУМП ПВЩЮОПК УФБТЙЛПЧУЛПК РПИЧБМШВПК, ЧУЕЗДБ ОЕ УМЙЫЛПН РТЙСФОПК. дБЦЕ ЕУМЙ ПО Й ЗПЧПТЙМ РТБЧДХ.
фЕН ОЕ НЕОЕЕ У ОЕСУОЩН ЕЭЕ ЮХЧУФЧПН ПВМЕЗЮЕОЙС С ЧУФБМ ЙЪ-ЪБ УФПМБ Й ЧЩЫЕМ ЙЪ ЛПНОБФЩ. фЛБЮХЛ ВЩМ ЗТХЪОПЧБФЩН, ЛТСЦЙУФЩН ЮЕМПЧЕЛПН, Ч ВПФЙОЛБИ Й УЕТПН РПОПЫЕООПН ЛПУФАНЕ У ДЧХНС ПТДЕОУЛЙНЙ РМБОЛБНЙ ОБ ЗТХДЙ. рПИПЦЕ, ЮФП ПО ЛТЕРЛП ЧЩРЙМ, ИПФС Ч ЬФПН ОЕ ВЩМП ОЙЮЕЗП ХДЙЧЙФЕМШОПЗП - РЕТЕЦЙМ ОБ РПИПТПОБИ, ОЕНОПЗП РПОЕТЧОЙЮБМ Ч УРПТЕ, РТЙЮЙОБ ЛПФПТПЗП ФБЛ Й ПУФБМБУШ ДМС НЕОС ОЕРПОСФОПК. оП, ЧЙДОП РП ЧУЕНХ, ПО ОЕ ОБ ЫХФЛХ ТБЪПЪМЙМУС Й ФЕРЕТШ ЫЕМ ЧРЕТЕДЙ РП ФТПРЙОЛЕ, РПДЮЕТЛЙЧБС УЧПЕ ОЕТБУРПМПЦЕОЙЕ Л ЛБЛПНХ ВЩ ФП ОЙ ВЩМП ПВЭЕОЙА.
фБЛ НЩ НПМЮБ НЙОПЧБМЙ ХУБДШВХ Й РТПЫМЙ Ч БММЕА. оЕ ДПИПДС ДП ЫПУУЕ, РТПРХУФЙМЙ ОБ ОЕН ЗТХЪПЧЙЛ, ЛБЦЕФУС, РПТПЦОЙК Й ЫЕДЫЙК Ч ОБРТБЧМЕОЙЙ ЗПТПДБ. нПЦОП ВЩМП ВЩ ЛТЙЛОХФШ Й ОЕНОПЗП РТПВЕЦБФШ, ОП НПК УРХФОЙЛ ОЕ РТЙВБЧЙМ ЫБЗХ, Й С ФПЦЕ ОЕ РТПСЧЙМ ПУПВПЗП ВЕУРПЛПКУФЧБ. х УФПМВЙЛБ УП ЪОБЛПН БЧФПВХУОПК ПУФБОПЧЛЙ ОЙЛПЗП ОЕ ВЩМП, ЫПУУЕ Ч ПВЕ УФПТПОЩ МЕЦБМП РХУФПЕ, ДП ВМЕУЛБ ОБЗМСОГПЧБООПЕ ЪБ ДЕОШ.
нЩ ДПЫМЙ ДП ТБЪЧЙМЛЙ Й ПУФБОПЧЙМЙУШ. фЛБЮХЛ РПЗМСДЕМ Ч ПДОХ УФПТПОХ ДПТПЗЙ, Ч ДТХЗХА Й УЕМ ЗДЕ УФПСМ, ПРХУФЙЧ ОПЗЙ Ч ОЕЗМХВПЛХА УХИХА ЛБОБЧХ. тБЪЗПЧБТЙЧБФШ УП НОПК ПО ОЕ ИПФЕМ, ЬФП ВЩМП ПЮЕЧЙДОЩН, Й, ЮФПВЩ ОЕ ДПЛХЮБФШ ЕНХ, С ПФПЫЕМ Ч УФПТПОЛХ, ОЕ ХРХУЛБС ЙЪ ЧЙДХ ДПТПЗХ. йЪ-ЪБ МЕУОПЗП РПЧПТПФБ РПЛБЪБМБУШ МЕЗЛПЧХЫЛБ, ЮБУФОЩК "нПУЛЧЙЮ" У ЗПТВБФЩН, ОБЧШАЮЕООЩН ВБЗБЦПН ЧЕТИПН, - ПВДБЧ ОБУ ВЕОЪЙООЩН ЪБРБИПН, ПО РПЛБФЙМ ДБМШЫЕ. ч ФПК ЦЕ УФПТПОЕ ЫПУУЕ, ЛПФПТБС ФЕРЕТШ ВПМШЫЕ ЧУЕЗП ЙОФЕТЕУПЧБМБ ОБУ, ВЩМП УПЧЕТЫЕООП РХУФП. оЙЪЛП ОБД ДПТПЗПК ЪБИПДЙМП ЪБ ФХЮЛХ ЧЕЮЕТОЕЕ УПМОГЕ. еЗП РПМПЗЙЕ МХЮЙ УМЕРЙМЙ ЗМБЪБ, ОП ЧУНБФТЙЧБФШУС ФХДБ, ЛБЦЕФУС, ОЕ ЙНЕМП ВПМШЫПЗП УНЩУМБ - НБЫЙО ФБН ОЕ ВЩМП. фЕТСС ЙОФЕТЕУ Л ДПТПЗЕ, С РП-ОБД ЛБОБЧПК РТПЫЕМ Л РБНСФОЙЛХ.
ьФП ВЩМ РТЙЪЕНЙУФЩК ВЕФПООЩК ПВЕМЙУЛ Ч ПЗТБДЛЕ ЙЪ ЫФБЛЕФОЙЛБ, РТПУФП Й ВЕЪ МЙЫОЕК ЪБФЕКМЙЧПУФЙ УППТХЦЕООЩК ТХЛБНЙ ЛБЛЙИ-ФП НЕУФОЩИ ХНЕМШГЕЧ. чЩЗМСДЕМ ПО ВПМЕЕ ЮЕН УЛТПНОП, ЕУМЙ ОЕ УЛБЪБФШ, ВЕДОП, ФЕРЕТШ ДБЦЕ Ч УЕМБИ ХУФБОБЧМЙЧБАФ ЛХДБ ВПМЕЕ ТПУЛПЫОЩЕ РБНСФОЙЛЙ. рТБЧДБ, РТЙ ЧУЕК ЕЗП ОЕЪБФЕКМЙЧПУФЙ ОЕ ВЩМП Ч ОЕН Й УМЕДБ ЪБВТПЫЕООПУФЙ ЙМЙ ОЕВТЕЦЕОЙС: УЛПМШЛП С РПНОА, ЧУЕЗДБ ПО ВЩМ ФЭБФЕМШОП ДПУНПФТЕО Й РТЙВТБО, У ЮЙУФП РПДНЕФЕООПК Й РПУЩРБООПК УЧЕЦЙН РЕУЛПН РМПЭБДЛПК, У ОЕВПМШЫПК, ПВМПЦЕООПК ЛЙТРЙЮОЩНЙ ХЗПМЛБНЙ ЛМХНВПК, ОБ ЛПФПТПК ФЕРЕТШ РЕУФТЕМП ЮФП-ФП ЙЪ РПЪДОЕК ГЧЕФПЮОПК НЕМПЮЙ. ьФПФ ЮХФШ ЧЩЫЕ ЮЕМПЧЕЮЕУЛПЗП ТПУФБ ПВЕМЙУЛ ЪБ ЛБЛЙИ-ОЙВХДШ ДЕУСФШ МЕФ, ЮФП С ЕЗП РПНОЙМ, ОЕУЛПМШЛП ТБЪ НЕОСМ УЧПА ПЛТБУЛХ: ВЩМ ФП ВЕМПУОЕЦОЩК, ВЕМЕООЩК РЕТЕД РТБЪДОЙЛБНЙ ЙЪЧЕУФЛПК, ФП ЪЕМЕОЩК, РПД ГЧЕФ УПМДБФУЛПЗП ПВНХОДЙТПЧБОЙС; ПДОБЦДЩ РТПЕЪДПН РП ЬФПНХ ЫПУУЕ С ЧЙДЕМ ЕЗП ВМЕУФСЭЕ-УЕТЕВТЙУФЩН, ЛБЛ ЛТЩМП ТЕБЛФЙЧОПЗП МБКОЕТБ. фЕРЕТШ ЦЕ ПО ВЩМ УЕТЩН, Й, РПЦБМХК, ЙЪ ЧУЕИ РТПЮЙИ ГЧЕФПЧ ЬФПФ ОБЙВПМЕЕ УППФЧЕФУФЧПЧБМ ЕЗП ПВМЙЛХ.
пВЕМЙУЛ ЮБУФП НЕОСМ УЧПК ЧЙД, ОЕЙЪНЕООПК ПУФБЧБМБУШ МЙЫШ ЮЕТОБС НЕФБММЙЮЕУЛБС ФБВМЙЮЛБ У РСФША ЙНЕОБНЙ ЫЛПМШОЙЛПЧ, УПЧЕТЫЙЧЫЙИ ЙЪЧЕУФОЩК Ч ОБЫЕК НЕУФОПУФЙ РПДЧЙЗ Ч ЗПДЩ ЧПКОЩ. с ХЦЕ ОЕ ЧЮЙФЩЧБМУС Ч ОЙИ, С ЙИ ЪОБМ ОБ РБНСФШ. оП ФЕРЕТШ ХДЙЧЙМУС, ХЧЙДЕЧ, ЮФП ФХФ РПСЧЙМПУШ ОПЧПЕ ЙНС - нПТПЪ б.й., ЛПФПТПЕ ВЩМП ОЕ ПЮЕОШ ХНЕМП ЧЩЧЕДЕОП ОБД ПУФБМШОЩНЙ ВЕМПК НБУМСОПК ЛТБУЛПК.
оБ ДПТПЗЕ УП УФПТПОЩ ЗПТПДБ ЧОПЧШ РПЛБЪБМБУШ НБЫЙОБ, ОБ ЬФПФ ТБЪ УБНПУЧБМ, ПО РТПНЮБМ РП РХУФЩООПНХ ЫПУУЕ НЙНП. рПДОСФБС ЙН РЩМШ ЪБУФБЧЙМБ НПЕЗП УРХФОЙЛБ ЧУФБФШ У ЕЗП ОЕ УМЙЫЛПН РПДИПДСЭЕЗП ДМС ПФДЩИБ НЕУФБ. фЛБЮХЛ ЧЩЫЕМ ОБ БУЖБМШФ Й ПЪБВПЮЕООП РПУНПФТЕМ ОБ ДПТПЗХ.
ЮЕТФ ЙИ ДПЦДЕФУС! дБЧБК РПФПРБЕН. оБЗПОЙФ ЛБЛБС, ФБЛ УСДЕН.
юФП Ц, С УПЗМБУЙМУС, ФЕН ВПМЕЕ ЮФП РПЗПДБ РПД ЧЕЮЕТ УФБМБ ЕЭЕ МХЮЫЕ: ВЩМП ФЕРМП Й ВЕЪЧЕФТЕООП, ОЙ ПДЙО МЙУФПЮЕЛ ОБ ЧСЪБИ ОЕ ЫЕМПИОХМУС, Б ЗМСОГЕЧЙФБС МЕОФБ РХУФЩООПЗП ЫПУУЕ ФБЛ Й НБОЙМБ ДБФШ ЧПМА ОПЗБН. с РЕТЕРТЩЗОХМ ЛБОБЧХ, Й НЩ У ДБЧОП ОЕ ЙУРЩФБООЩН ОБУМБЦДЕОЙЕН РПЫБЗБМЙ РП ЗМБДЛПНХ БУЖБМШФХ, ЙЪТЕДЛБ ПЗМСДЩЧБСУШ ОБЪБД.
ДБЧОП ЧЩ ЪОБМЙ нЙЛМБЫЕЧЙЮБ? - УРТПУЙМ С РТПУФП ДМС ФПЗП, ЮФПВЩ ОБТХЫЙФШ ОБЫЕ ЪБФСОХЧЫЕЕУС НПМЮБОЙЕ, ЛПФПТПЕ ОБЮЙОБМП ХЦЕ ХЗОЕФБФШ.
ЪОБМ? чУА ЦЙЪОШ. оБ НПЙИ ЗМБЪБИ ЧЩТПУ.
Б С УПЧУЕН ЕЗП НБМП ЪОБМ, - РТЙЪОБМУС С. - фБЛ, ЧУФТЕЮБМЙУШ ОЕУЛПМШЛП ТБЪ. уМЩЫБМ: ОЕРМПИПК ВЩМ ХЮЙФЕМШ, ДЕФЕК ИПТПЫП ХЮЙМ...
ХЮЙМ! хЮЙМЙ Й ДТХЗЙЕ ОЕ ИХЦЕ. б ЧПФ ПО ОБУФПСЭЙН ЮЕМПЧЕЛПН ВЩМ. тЕВСФБ ЪБ ОЙН ФБВХОПН ИПДЙМЙ.
ДБ, ФЕРЕТШ ЬФП ТЕДЛПУФШ.
ФЕРЕТШ ТЕДЛПУФШ, Б РТЕЦДЕ ЮБУФП ВЩЧБМП. й ПО ФПЦЕ Ч ФБВХОЕ ЪБ нПТПЪПН ИПДЙМ. лПЗДБ РБГБОПН ВЩМ.
ЛУФБФЙ, Б ЛФП ЬФПФ нПТПЪ? еК-ВПЗХ, С ОЙЮЕЗП П ОЕН ОЕ УМЩЫБМ.
НПТПЪ - ХЮЙФЕМШ. лПЗДБ-ФП ЧНЕУФЕ ФХФ ОБЮЙОБМЙ. с ЧЕДШ УАДБ Ч ОПСВТЕ ФТЙДГБФШ ДЕЧСФПЗП РТЙЕИБМ. б ПО Ч ПЛФСВТЕ ЬФХ ЫЛПМХ ПФЛТЩМ. оБ ЮЕФЩТЕ ЛМБУУБ ЧУЕЗП.
ДБ, РПЗЙВ, - УЛБЪБМ фЛБЮХЛ, ОЕФПТПРМЙЧП, ЧТБЪЧБМЛХ ЫБЗБС ТСДПН.
рЙДЦБЛ ЕЗП ВЩМ ТБУУФЕЗОХФ, ХЪЕМ ЗБМУФХЛБ ОЕВТЕЦОП УРПМЪ ОБВПЛ, РПД ХЗПМПЛ ЧПТПФОЙЛБ. рП ФСЦЕМПНХ, ОЕ УМЙЫЛПН ФЭБФЕМШОП ЧЩВТЙФПНХ МЙГХ РТПНЕМШЛОХМБ ФЕОШ ЗПТЕЮЙ.
НПТПЪ ВЩМ ОБЫЕК ВПМСЮЛПК. оБ УПЧЕУФЙ Х ПВПЙИ. х НЕОС Й Х ОЕЗП. оХ ДБ С ЮФП... с УДБМУС. б ПО ОЕФ. й ЧПФ - РПВЕДЙМ. дПВЙМУС УЧПЕЗП. цБМШ, УБН ОЕ ЧЩДЕТЦБМ.
лБЦЕФУС, С ЮФП-ФП ОБЮЙОБМ РПОЙНБФШ, П ЮЕН-ФП ДПЗБДЩЧБФШУС. лБЛБС-ФП ЙУФПТЙС УП ЧТЕНЕО ЧПКОЩ. оП фЛБЮХЛ ПВЯСУОСМ ФБЛ ПФТЩЧЙУФП Й УЛХРП, ЮФП НОПЗПЕ ПУФБЧБМПУШ ОЕСУОЩН. оБЧЕТОП, ОБДП ВЩМП ВЩ ТБУУРТПУЙФШ РПОБУФПКЮЙЧЕК, ОП С ОЕ ИПФЕМ РПЛБЪБФШУС ОБЪПКМЙЧЩН Й ФПМШЛП ДМС РПДДЕТЦБОЙС ТБЪЗПЧПТБ ЧУФБЧМСМ УЧПЙ ВБОБМШОЩЕ ЖТБЪЩ.
ФБЛ ХЦ ЪБЧЕДЕОП. ъБ ЧУЕ ИПТПЫЕЕ ОБДП РМБФЙФШ. й РПТПК ДПТПЗПК ГЕОПК.
ДБ, ХЦ ЛХДБ ДПТПЦЕ... зМБЧОПЕ, РТЕЛТБУОБС ВЩМБ РТЕЕНУФЧЕООПУФШ... фЕРЕТШ ЦЕ УФПМШЛП ТБЪЗПЧПТПЧ П РТЕЕНУФЧЕООПУФЙ, П ФТБДЙГЙСИ ПФГПЧ... рТБЧДБ, нПТПЪ ОЕ ВЩМ ЕНХ ПФГПН, ОП РТЕЕНУФЧЕООПУФШ ВЩМБ. рТПУФП ОБ ДЙЧП! вЩЧБМП, УНПФТА Й ОЕ НПЗХ ОБТБДПЧБФШУС: ОХ УМПЧОП ПО ВТБФ нПТПЪХ бМЕУА йЧБОПЧЙЮХ. чУЕН: Й ИБТБЛФЕТПН, Й ДПВТПФПК, Й РТЙОГЙРЙБМШОПУФША. б ФЕРЕТШ... иПФС ОЕ НПЦЕФ ВЩФШ, ЮФП-ФП ФБН ПФ ОЕЗП ПУФБОЕФУС. оЕ НПЦЕФ ОЕ ПУФБФШУС. фБЛПЕ ОЕ РТПРБДБЕФ. рТПТБУФБЕФ. юЕТЕЪ ЗПД, РСФШ, ДЕУСФШ, Б ЮФП-ФП РТПЛМАОЕФУС. хЧЙДЙЫШ.
ЬФП ЧПЪНПЦОП.
ОЕ ЧПЪНПЦОП, Б ФПЮОП. оЕ НПЦЕФ ВЩФШ, ЮФПВЩ ТБВПФБ ЬФЙИ МАДЕК РТПРБМБ ЪБЪТС. фЕН ВПМЕЕ РПУМЕ ФБЛЙИ УНЕТФЕК. уНЕТФШ, ПОБ, ВТБФ, УЧПК УНЩУМ ЙНЕЕФ. чЕМЙЛЙК, С ФЕВЕ УЛБЦХ, УНЩУМ. уНЕТФШ - ЬФП БВУПМАФОПЕ ДПЛБЪБФЕМШУФЧП. уБНЩК ОЕПРТПЧЕТЦЙНЩК ДПЛХНЕОФ. рПНОЙЫШ, ЛБЛ Х оЕЛТБУПЧБ: "йДЙ Ч ПЗПОШ ЪБ ЮЕУФШ ПФЮЙЪОЩ, ЪБ ХВЕЦДЕОШЕ, ЪБ МАВПЧШ, ЙДЙ Й ЗЙВОЙ ВЕЪХРТЕЮОП, ХНТЕЫШ ОЕ ДБТПН: ДЕМП ЧЕЮОП, ЛПЗДБ РПД ОЙН УФТХЙФУС ЛТПЧШ". чПФ! б ФХФ ЛТПЧЙ РТПМЙМПУШ ПЗП УЛПМШЛП! оЕ НПЦЕФ ВЩФШ, ЮФПВЩ ЪТС. дБ Й нПТПЪ ДПЛБЪБМ ЬФП УБНЩН ЛТБУОПТЕЮЙЧЩН ПВТБЪПН. иПФС ФЩ ЧЕДШ ОЕ ЪОБЕЫШ...
ОЕ ЪОБА, - ЮЕУФОП РТЙЪОБМУС С. - лПЗДБ-ФП нЙЛМБЫЕЧЙЮ УПВЙТБМУС ТБУУЛБЪБФШ...
ЪОБА. пО ЗПЧПТЙМ. пО ФПЗДБ Л ЛПНХ ФПМШЛП ОЕ ПВТБЭБМУС. й Л ФЕВЕ ИПФЕМ. дБ ЧПФ... ОЕ ХУРЕМ.
уМПЧБ ЬФЙ ПФПЪЧБМЙУШ ЧП НОЕ ВПМЕЪОЕООЩН ХЛПТПН. оЕДБТПН ЮХЧУФЧПЧБМП НПЕ УЕТДГЕ, ЮФП, УБН ФПЗП ОЕ ЦЕМБС, С ЧУЕ ЦЕ ДПРХУФЙМ ЪДЕУШ ПЫЙВЛХ. оП ЛФП ЪОБМ! лФП НПЗ РТЕДРПМБЗБФШ, ЮФП ЧУЕ ЬФП ПВЕТОЕФУС ФБЛЙН РЕЮБМШОЩН ПВТБЪПН.
ФЩ ЦЕ ЙЪ ТЕДБЛГЙЙ? - ЙУЛПУБ ЗМСОХМ ОБ НЕОС фЛБЮХЛ. - ъОБА. жЕМШЕФПОЮЙЛЙ РЙЫЕЫШ Й ФБЛ ДБМЕЕ. ъБ РТБЧДХ-НБФЛХ ЧПАЕЫШ. чПФ ПО ФПЗДБ Й ЪБДХНБМ РПДЛМАЮЙФШ ФЕВС Л ЬФПНХ ДЕМХ - ЧУФХРЙФШУС ЪБ нПТПЪБ. дБ ОЕФ, нПТПЪ ОЕ ПУХЦДЕООЩК, ОЕ РХЗБКУС. й ОЕ ЛБЛПК-ФП ФБН РТЙУМХЦОЙЛ ОЕНЕГЛЙК. фХФ ДЕМП ДТХЗПЕ...
ЙОФЕТЕУОП, - УЛБЪБМ С, ЛПЗДБ фЛБЮХЛ ОЕОБДПМЗП УНПМЛ. - ъОБМ ВЩ С ТБОШЫЕ...
ФЕРЕТШ ХЦЕ ЧУЕ УДЕМБОП, ОБЫМЙУШ, ЗДЕ ОБДП, Й ЪБУФХРОЙЛЙ. фЕРЕТШ НПЦОП Й ТБУУЛБЪЩЧБФШ. й ОБРЙУБФШ НПЦОП. й ОХЦОП ВЩ. нЙЛМБЫЕЧЙЮ ДПВЙМУС РТБЧДЩ. фПМШЛП ЧПФ УБН... х ФЕВС ЪБЛХТЙФШ ОБКДЕФУС? - УРТПУЙМ ПО, РПИМПРЩЧБС УЕВС РП РХУФЩН ЛБТНБОБН.
с ДБМ ЕНХ УЙЗБТЕФХ, НЩ ПВБ ЪБЛХТЙМЙ, РПУФПТПОЙМЙУШ, РТПРХУЛБС ЮЕТОХА, ВМЕУОХЧЫХА ОЙЛЕМЕН "чПМЗХ", ЛПФПТБС ЫХУФТП РТПУЛПЮЙМБ НЙНП. оБЧЕТОП, "чПМЗБ" ЫМБ Ч ЗПТПД, ОП ФЕРЕТШ ОЙ ПО, ОЙ С ОЕ УДЕМБМЙ ОЙЛБЛПК РПРЩФЛЙ ПУФБОПЧЙФШ ЕЕ - С РТЕДЮХЧУФЧПЧБМ, ЮФП фЛБЮХЛ РТПДПМЦЙФ ТБУУЛБЪ, Б ПО ЛБЛ-ФП УПУТЕДПФПЮЕООП ХЫЕМ Ч УЕВС, РТПЧПЦБС ТБУУЕСООЩН ЧЪЗМСДПН НБЫЙОХ.
НПЦЕФ, ЧЪСМБ ВЩ? б, ЫХФ У ОЕК. рХУФШ ЕДЕФ. рПКДЕН РПФЙИПОШЛХ. фЕВЕ УЛПМШЛП МЕФ? уПТПЛ, ЗПЧПТЙЫШ? оХ, НПМПДПК ЕЭЕ ЧЕЛ, НОПЗПЕ ЧРЕТЕДЙ. оЕ ЧУЕ, ЛПОЕЮОП, ОП НОПЗПЕ ЕЭЕ ПУФБМПУШ. еУМЙ, ЛПОЕЮОП, ЪДПТПЧШЕ Ч ОПТНЕ. х НЕОС ЧПФ ЪДПТПЧШЕ ОЕ УЛБЪБФШ ЮФПВ РМПИПЕ, ЙОПК ТБЪ ЕЭЕ Й ЮБТЛХ НПЗХ ЧЪСФШ. оП ХЦЕ ОЕ ФП, ЮФП ТБОШЫЕ. тБОШЫЕ С, ВТБФ, ЬФПЗП БЧФПВХУБ ТЕДЛП ЛПЗДБ Й ДПЦЙДБМУС. б ХЦ Ч ФЕ ДБЧОЙЫОЙЕ ЧТЕНЕОБ ФБЛ Й БЧФПВХУПЧ ОЙЛБЛЙИ ОЕ ВЩМП. оБДП Ч ЗПТПД - ВЕТЕЫШ РБМЛХ Й БКДБ. дЧБДГБФШ ЛЙМПНЕФТПЧ ЪБ ФТЙ У РПМПЧЙОПК ЮБУБ - Й Ч ЗПТПДЕ. фЕРЕТШ, ОБЧЕТОП, ВПМШЫЕ РПФТЕВХЕФУС, ДБЧОП ОЕ ИПДЙМ. оПЗЙ ЕЭЕ ОЙЮЕЗП. иХЦЕ ЧПФ - ОЕТЧЩ УДБАФ. ъОБЕЫШ, ОЕ НПЗХ УНПФТЕФШ ЛЙОП, ЕУМЙ ЦБМПУФМЙЧПЕ ЛБЛПЕ ЙМЙ ПУПВЕООП РТП ЧПКОХ. лБЛ ХЧЙЦХ ФП ЗПТЕ ОБЫЕ, ИПФШ Й ДБЧОП ХЦЕ ЧУЕ РЕТЕЦЙФП Й РПНБМХ ЪБВЩЧБЕФУС, Й, ЪОБЕЫШ, ЮФП-ФП УЦЙНБЕФ Ч ЗПТМЕ. дБ ЕЭЕ НХЪЩЛБ. оЕ ЧУСЛБС, ЛПОЕЮОП, ОЕ ДЦБЪЩ ЛБЛЙЕ, Б РЕУОЙ, ЛПФПТЩЕ ФПЗДБ РЕМЙ. лБЛ ХУМЩЫХ, ОХ РТПУФП ОЕТЧЩ РЙМПК РЙМЙФ.
РПДМЕЮЙФШУС ОБДП. фЕРЕТШ ЧЕДШ ОЕТЧЩ ОЕРМПИП МЕЮБФ.
ОЕФ, НПЙ ХЦЕ ОЕ ЧЩМЕЮБФ. ыЕУФШДЕУСФ ДЧБ ЗПДБ, ЮФП ФЩ ИПЮЕЫШ! цЙЪОШ ЧДТЩЪЗ ЙУФТЕРБМБ, ЧЕТЕЧЛЙ ЧЙМБ ЙЪ НПЙИ ОЕТЧПЧ. б ХЮЕОЩЕ ЗПЧПТСФ - ОЕТЧОЩЕ ЛМЕФЛЙ ОЕ ЧПУУФБОБЧМЙЧБАФУС... дБ. б ЛПЗДБ-ФП ФПЦЕ ВЩМ НПМПДПК, ОЕЦЕОБФЩК, ЪДПТПЧЩК, ЮФП ФЧПК цБВПФЙОУЛЙК. ч ФТЙДГБФШ ДЕЧСФПН РПУМЕ ЧПУУПЕДЙОЕОЙС оБТЛПНБФ РТПУЧЕЭЕОЙС ОБРТБЧЙМ Ч ъБРБДОХА ПТЗБОЙЪПЧБФШ ЫЛПМЩ. пТЗБОЙЪПЧЩЧБМ ЫЛПМЩ, ЛПМИПЪЩ, ЛТХФЙМУС, НПФБМУС, УБН Ч ЫЛПМБИ ТБВПФБМ. чПФ Й Ч ЬФПН УБНПН уЕМШГЕ РПУМЕ ЧПКОЩ УЕНШ МЕФ ПФЗТПИБМ...
ЧТЕНС ЙДЕФ.
ОЕ ЙДЕФ, Б НЮЙФУС. лПЗДБ-ФП ЧУЕ ДХНБМ: ОХ ЗПД-ДЧБ РПТБВПФБА, Б РПФПН Ч нЙОУЛ РПДБНУС, Ч РЕДЙОУФЙФХФЕ ХЮЙФШУС ИПФЕМ. с ЧЕДШ ДП ЧПКОЩ ФПМШЛП ХЮЙФЕМШУЛЙК ДЧХИЗПДЙЮОЩК ПЛПОЮЙМ. оХ Б ЦЙЪОШ ЙОБЮЕ ЪБЛПНБОДПЧБМБ. чПКОБ ОБЮБМБУШ, ОЙЛБЛПЗП РЕДБ ОЕ ЧЩЫМП, Й ЧПФ ФХФ Й РТЙЛЙРЕМ ОБ ЧУА ЦЙЪОШ. тБОШЫЕ ТБКЛПН ОЕ ПФРХУЛБМ, ЫЛПМБ, ЛЧБТФЙТБ, Б ФЕРЕТШ ЧПФ ЛПЗДБ НПЦОП ЛБФЙФШУС ОБ ЧУЕ УФПТПОЩ, ОЙЛХДБ ХЦЕ ОЕ ФСОЕФ. фБЛ, ЧЙДОП, Й РТЙДЕФУС ПУФБФШУС Ч ЬФПК ЪЕНМЕ ЧНЕУФЕ У нПТПЪПН. тБЪЧЕ ЮФП У ОЕЛПФПТЩН ПРПЪДБОЙЕН.
пО ЪБНПМЮБМ. с ДПЛХТЙМ УЙЗБТЕФХ Й ФПЦЕ НПМЮБМ. нЩ ХЦЕ НЙОПЧБМЙ МЕУПЛ, ДПТПЗБ ВЕЦБМБ Ч ЧЩЕНЛЕ, РП ПВЕ УФПТПОЩ ЛПФПТПК ЧЩУЙМЙУШ РЕУЮБОЩЕ ПФЛПУЩ У УПУОБНЙ. фХФ ХЦЕ ЪБНЕФОП УЗХУФЙМЙУШ ЧЕЮЕТОЙЕ УХНЕТЛЙ, Й ДБЦЕ ЧЕТЫЙОЩ ЕМЕК УФПСМЙ Ч ФЕОЙ, ФПМШЛП ВЕЪПВМБЮОПЕ ОЕВП С ЧЩЫЙОЕ ЕЭЕ УЧЕФЙМПУШ РТПЭБМШОЩН ПФУЧЕФПН ЪБЫЕДЫЕЗП УПМОГБ.
УЕЗПДОС ЛБЛПЕ ЮЙУМП? юЕФЩТОБДГБФПЕ? лБЛ ТБЪ Ч ЬФХ РПТХ РЕТЧЩК ТБЪ РТЙЕИБМ Ч уЕМШГП. фЕРЕТШ ХЦЕ РТЙЧЩЮОПЕ ДЕМП ЧУЕ ЬФЙ УФЕЦЛЙ-ДПТПЦЛЙ, Б ФПЗДБ ЧУЕ ВЩМП ОПЧПЕ, ЙОФЕТЕУОПЕ. хУБДШВБ ЬФБ, ЗДЕ ЫЛПМБ, ФПЗДБ ОЕ ВЩМБ ФБЛПК ЪБРХЭЕООПК, ДПН УФПСМ ХИПЦЕООЩК, ТБУЛТБЫЕООЩК, ЛБЛ ЙЗТХЫЛБ. рБО зБВТХУШ Ч УЕОФСВТЕ ДБМ ДТБРБЛБ, ВТПУЙМ ЧУЕ, РПДБМУС, ЗПЧПТЙМЙ, Л ТХНЩОБН, Й ФХФ нПТПЪ ЫЛПМХ ПФЛТЩМ. оБ ЫЛПМШОПН ДЧПТЕ РЕТЕД РБТБДОЩН ЧЩУЙМЙУШ ДЧБ ТБУЛЙДЙУФЩИ ДЕТЕЧБ У ЛБЛПК-ФП УЕТЕВТЙУФПК МЙУФЧПК. оЕ ДЕТЕЧШС, Б РТСНП-ФБЛЙ ЗЙЗБОФЩ ЧТПДЕ БНЕТЙЛБОУЛЙИ УЕЛЧПК. фЕРЕТШ ФБЛЙЕ ЛПЕ-ЗДЕ ЕЭЕ РП ВЩЧЫЙН ХУБДШВБН ПУФБМЙУШ, ДПЦЙЧБАФ ЧЕЛ. б ФПЗДБ ЙИ ВЩМП ЧП НОПЦЕУФЧЕ. х ЛБЦДПЗП РБОБ, УЮЙФБК.
ч ФПФ РЕТЧЩК ЗПД С ТБВПФБМ Ч ТБКПОЕ ЪБЧЕДХАЭЙН. ыЛПМЩ РПЮФ ЧУЕ ОПЧЩЕ, НБМЕОШЛЙЕ, ФП Ч ПУБДОЙГЛЙИ, Б ФП Й РТПУФП Ч ДЕТЕЧЕОУЛЙИ ИБФБИ. хЮЕВОЙЛПЧ, ЙОЧЕОФБТС ОЕ ИЧБФБМП, ДБ Й У ХЮЙФЕМСНЙ ФХЗП ВЩМП ДП ЛТБКОПУФЙ. ч ЬФПН уЕМШГЕ ЧНЕУФЕ У нПТПЪПН ТБВПФБМБ рПДЗБКУЛБС, РБОЙ сДС, ЛБЛ НЩ ЕЕ ЪЧБМЙ. рПЦЙМБС ФБЛБС ЦЕОЭЙОБ, ЦЙМБ ФХФ Й РТЙ зБВТХУЕ Ч ФПН УБНПН ЖМЙЗЕМЕ. фПОЛБС ВЩМБ РБОЙ, УФБТБС ДЕЧБ. тХУУЛЙН СЪЩЛПН РПЮФЙ ОЕ ЧМБДЕМБ, ВЕМПТХУУЛЙК ОЕНОПЗП РПОЙНБМБ, ЪБФП ЮФП ЛБУБЕФУС ПУФБМШОПЗП - ПЗП! чПУРЙФБОЙС ВЩМБ УБНПЗП ФПОЛПЗП.
й ЧПФ ЛБЛ-ФП РПД ЧЕЮЕТ УЙЦХ С Ч УЧПЕН ЛХФЛЕ Ч ТБКПОП, ЪБТЩМУС Ч ВХНБЗЙ - ПФЮЕФЩ, РМБОЩ, ЧЕДПНПУФЙ: ЕЪДЙМ РП ТБКПОХ, ОЕДЕМА ОЕ ВЩМ ОБ НЕУФЕ, ЧУЕ ЪБРХУФЙМ - ЦХФШ! оЕ УТБЪХ Й ХУМЩЫБМ, ЛБЛ ЛФП-ФП УЛТЕВЕФУС Ч ДЧЕТШ, - ЪБИПДЙФ ЬФБ УБНБС РБОЙ сДС. нБМЕОШЛБС ФБЛБС, ЭХРМЕОШЛБС, ОП У МЙУПК ОБ ЫЕЕ Й Ч ЫЙЛБТОПК ЪБЗТБОЙЮОПК ЫМСРЛЕ. "рТПЫХ ЙЪЧЙОЙФШ, РБО ЫЕЖ, С, РТПЫХ РБОБ, РП РЕДБЗПЗЙЮЕУЛПНХ ЧПРТПУХ", - "юФП ЦЕ, УБДЙФЕУШ, РПЦБМХКУФБ, УМХЫБА".
уБДЙФУС ОБ ЛТБЕЫЕЛ ЛТЕУМБ, РПРТБЧМСЕФ УЧПА ЧЕМЙЛПМЕРОХА ЫМСРЛХ Й ОБЮЙОБЕФ УЩРБФШ РПЮФЙ УРМПЫШ РП-РПМШУЛЙ - ЕДЧБ ТБЪВЙТБА. чУЕ НБОЕТЩ ЙЪЩУЛБООП ЧПУРЙФБООПК РБОЕОЛЙ, Б УБНПК МЕФ ЪБ РСФШДЕУСФ, ФБЛПЕ УНПТЭЕООПЕ, ИЙФТЕОШЛПЕ МЙЮЙЛП. юФП ЦЕ ПЛБЪЩЧБЕФУС? пЛБЪЩЧБЕФУС, ЙНЕЕФ ЛПОЖМЙЛФ УП УЧПЙН ЫЕЖПН Ч уЕМШГЕ, ЛПММЕЗПК нПТПЪПН. пЛБЪЩЧБЕФУС, ЬФПФ нПТПЪ ОЕ РПДДЕТЦЙЧБЕФ ДЙУГЙРМЙОЩ, ЛБЛ ТБЧОЩК ЧЕДЕФ УЕВС У ХЮЕОЙЛБНЙ, ХЮЙФ ВЕЪ ОЕПВИПДЙНПК УФТПЗПУФЙ, ОЕ ЧЩРПМОСЕФ РТПЗТБНН ОБТЛПНБФБ Й УБНПЕ ЗМБЧОПЕ - ЗПЧПТЙФ ХЮЕОЙЛБН, ЮФП ОЕ ОБДП ИПДЙФШ Ч ЛПУФЕМ, РХУФШ ФХДБ ИПДСФ ВБВХЫЛЙ.
оХ ОБУЮЕФ ЛПУФЕМБ С, ЕУФЕУФЧЕООП, ОЕ УМЙЫЛПН ПВЕУРПЛПЙМУС, РПДХНБМ: РТБЧЙМШОП ДЕМБЕФ нПТПЪ, ЕУМЙ ФБЛ УПЧЕФХЕФ. б ЧПФ ЮФП ЛБУБЕФУС РБОЙВТБФУФЧБ, ДЙУГЙРМЙОЩ, ЙЗОПТЙТПЧБОЙС ОБТЛПНБФПЧУЛЙИ РТПЗТБНН, ЬФП НЕОС ЧУФТЕЧПЦЙМП. оП ЛФП ЬФПФ УБНЩК нПТПЪ, РПОСФЙС ОЕ ЙНЕА, Ч уЕМШГЕ ОЙ ТБЪХ ЕЭЕ ОЕ ВЩМ. мБДОП, ДХНБА, РТЙ РЕТЧПК ЦЕ ЧПЪНПЦОПУФЙ НБИОХ, РПУНПФТА, ЮФП Х ОЕЗП ФБН ЪБ РПТСДЛЙ.
уМХЮБК ДМС ЬФПЗП РПДЧЕТОХМУС, ПДОБЛП, ОЕ УЛПТП, ОП ЧУЕ ЦЕ ОЕДЕМЙ ЮЕТЕЪ ДЧЕ ЛБЛ-ФП ЧЩТЧБМУС, ЧЪСМ Х ИПЪСЙОБ, Х ЛПФПТПЗП ЛЧБТФЙТПЧБМ, ЕЗП ЧЕМПУЙРЕД, ТПЧБТ РП-ЪДЕЫОЕНХ, Й ТЧБОХМ РП ЬФПНХ ЧПФ ЫПУУЕ. ыПУУЕ, ЛПОЕЮОП, ВЩМП ОЕ ФП ЮФП ОЩОЮЕ - ВХМЩЦОЙЛ. еИБФШ РП ОЕНХ ОБ РПДЧПДЕ ЙМЙ ОБ ТПЧБТЕ - ЧУЕ ТБЧОП ЛЙЫЛЙ ЧЩФТСУЕЫШ. оП РПЕИБМ. рПДОБЦБМ ЛБЛ УМЕДХЕФ ОБ РЕДБМЙ Й ЮЕТЕЪ ЮБУ РТЙЛБФЙМ Ч ФХ УБНХА БММЕКЛХ РПД ЧСЪБНЙ. иПФЕМ РПРБУФШ ОБ ХТПЛ, ОП ПРПЪДБМ - ЪБОСФЙС ХЦЕ ЪБЛПОЮЙМЙУШ. еЭЕ ЙЪДБМЙ ЧЙЦХ - ОБ ДЧПТЕ РПМОП ДЕФЧПТЩ, ДХНБА, ЙЗТБ ЛБЛБС, ОП ОЕФ, ОЕ ЙЗТБ, - ПЛБЪЩЧБЕФУС, ЙДЕФ ТБВПФБ. ъБЗПФБЧМЙЧБАФ ДТПЧБ. вХТЕК РПЧБМЙМП ФП УБНПЕ ЪБНПТУЛПЕ ДЕТЕЧП ЧП ДЧПТЕ, ЧПФ ФЕРЕТШ ЕЗП РЙМСФ, ЛПМАФ Й УОПУСФ Ч УБТБКЮЙЛ. нОЕ ЬФП РПОТБЧЙМПУШ. дТПЧ ФПЗДБ ОЕ ИЧБФБМП, ЛБЦДЩК ДЕОШ ЦБМПВЩ ЙЪ ЫЛПМ ОБУЮЕФ ФПРМЙЧБ, Б ФТБОУРПТФБ Ч ТБКПОЕ ОЙЛБЛПЗП - ЗДЕ ЧЪСФШ, ПФЛХДБ РТЙЧЕЪФЙ? б ЬФЙ, ЧЙЫШ, УППВТБЪЙМЙ Й ОЕ ЦДХФ, ЛПЗДБ ФБН Ч ТБКПОП ОБДХНБАФ ПВЕУРЕЮЙФШ ЙИ ФПРМЙЧПН, - УБНЙ П УЕВЕ ЪБВПФСФУС.
уМЕЪ С У ЧЕМПУЙРЕДБ, ЧУЕ ОБ НЕОС УНПФТСФ, С ОБ ОЙИ: ЗДЕ ЦЕ ЪБЧЕДХАЭЙК? "с ЪБЧЕДХАЭЙК", - ЗПЧПТЙФ ПДЙО, ЛПФПТПЗП С ОЕ УТБЪХ Й ЪБНЕФЙМ, РПФПНХ ЮФП УФПСМ ПО ЪБ ФПМУФЕООЩН ЛПНМЕН - РЙМЙМ ЕЗП У РБТОЙЫЛПК, ДПМЦОП ВЩФШ РЕТЕТПУФЛПН, МБДОЩН ФБЛЙН НБМШГПН МЕФ рСФОБДГБФЙ. оХ ВТПУБЕФ РЙМХ, РПДИПДЙФ. й УТБЪХ ЪБНЕЮБА: ИТПНБЕФ. пДОБ ОПЗБ ЛБЛ-ФП ЧЩЧЕТОХФБ Ч УФПТПОХ Й ЧТПДЕ ОЕ ТБЪЗЙВБЕФУС, РПЬФПНХ ПО ЪДПТПЧП ОБ ОЕЕ РТЙРБДБЕФ Й ЛБЦЕФУС ЛБЛ ВЩ ОЙЦЕ ТПУФПН. б ФБЛ ОЙЮЕЗП РБТЕОШ - РМЕЮЙУФЩК, МЙГП ПФЛТЩФПЕ, ЧЪЗМСД УНЕМЩК, ХЧЕТЕООЩК. оБЧЕТОП, ДПЗБДЩЧБЕФУС, ЛФП РЕТЕД ОЙН, ОП ОЙЛБЛПК ФБН ТБУФЕТСООПУФЙ ЙМЙ ЪБНЕЫБФЕМШУФЧБ. рТЕДУФБЧМСЕФУС: нПТПЪ бМЕУШ йЧБОПЧЙЮ. тХЛХ РПЦЙНБЕФ ФБЛ, ЮФП УТБЪХ РПОЙНБЕЫШ: УЙМЕО. мБДПОШ ЫЕТЫБЧБС, ФЧЕТДБС, ДПМЦОП ВЩФШ, ФБЛБС ТБВПФБ ЕНХ ОЕ ЧРЕТЧПК. б ОБРБТОЙЛ ЕЗП УФПЙФ ФБН ЦЕ Й РТПВХЕФ ЧПДЙФШ РЙМПК. оП РЙМБ ОЙ У НЕУФБ - РПРБМБ ОБ УХЛ, Б ФПМЭЙОБ Ч ЛПНМЕ ВПМШЫЕ НЕФТБ. нПТПЪ ЙЪЧЙОЙМУС, ЧЕТОХМУС, ЮФПВЩ ЪБЛПОЮЙФШ ЪБТЕЪ, ОП Й ЧДЧПЕН, ЗМСЦХ, ОЕ ПЮЕОШ ХРТБЧСФУС - РЙМХ ЮЕН ДБМШЫЕ, ФЕН УЙМШОЕК ЪБЦЙНБЕФ Ч ТБУРЙМЕ. рПРСФОПЕ ДЕМП: ОБДП ЮФП-ОЙВХДШ РПДМПЦЙФШ. юФПВЩ РПДМПЦЙФШ, ОБДП УРЕТЧБ РТЙРПДОСФШ. нПТПЪ ВТПУЙМ РЙМХ, УФБМ РТЙРПДОЙНБФШ ЛПНЕМШ, ДБ Ч ПДЙОПЮЛХ ТБЪЧЕ РПДОЙНЕЫШ. фХФ ТЕВСФЙЫЛЙ, ЛФП РПУФБТЫЕ, ФПЦЕ ПВМЕРЙМЙ ВТЕЧОП, Б ПОП ОЙ У НЕУФБ. лПТПЮЕ ЗПЧПТС, РПМПЦЙМ ОБ ФТБЧХ С УЧПК ТПЧБТ Й ФПЦЕ ЪБ ФПФ ЛПНЕМШ ЧЪСМУС. уЙМЙМЙУШ, УЙМЙМЙУШ, ЛБЦЕФУС, РТЙРПДОСМЙ, ЕЭЕ ВЩ ОБ УБОФЙНЕФТ - Й НПЦОП РБМЛХ РПДУХОХФШ, ДБ ЬФПФ РПУМЕДОЙК УБОФЙНЕФТ, ЛБЛ ЧУЕЗДБ, УБНЩК ФТХДОЩК. й ФХФ, ЛБЛ ОБ ЗТЕИ, ЙЪ-ЪБ ХЗМБ ЧЩРМЩЧБЕФ ФБ УБНБС РБОЙ сДС. хЧЙДЕМБ ТПЧБТ, НЕОС ЧПЪМЕ ЛПНМС, ДБ ФБЛ Й ПУФПМВЕОЕМБ.
рПФПН, ЛПЗДБ С ЗПЧПТЙМ У ОЕК, РПОСФШ ОЙЮЕЗП ОЕ НПЗМБ, ЧУЕ РПНЙОБМБ НБФЛХ ВПУЛХ Й ОЕДПХНЕЧБМБ: ЮФП ЪБ ХЮЙФЕМС Х уПЧЕФПЧ, ЙНЕАФ МЙ ПОЙ ИПФШ НБМЕКЫЕЕ РПОСФЙЕ П РЕДБЗПЗЙЮЕУЛПН ФБЛФЕ Й БЧФПТЙФЕФЕ УФБТЫЙИ? оЕ ВЕДБ, ЗПЧПТА, РБОЙ сДС, БЧФПТЙФЕФБ ПФ ФПЗП ОЕ ХВБЧЙФУС, Б ДТПЧБ Ч ЫЛПМЕ ВХДХФ. ч ФЕРМЕ ТБВПФБФШ ВХДЕФЕ. оП ЬФП РПФПН. б ФПЗДБ ЧУЕ ЦЕ ТБУРЙМЙМЙ НЩ ЬФХ ЮЕТФПЧХ ЛПМПДХ, Й С ХЦЕ РПЮФЙ ЪБВЩМ, ЪБЮЕН РТЙЕИБМ, УЛЙОХМ УЧПК ЕДЙОУФЧЕООЩК РЙДЦБЮПЛ Й РЙМЙМ ОБ РБТХ У нПТПЪПН, РПФПН ЛПМПМЙ. рПРПФЕМ ЧЧПМА. дЕФЙ РЕТЕОЕУМЙ ДТПЧБ Ч УБТБКЮЙЛ, Й нПТПЪ ПФРХУФЙМ ЧУЕИ РП ДПНБН.
оПЮЕЧБФШ РТЙЫМПУШ ФБН ЦЕ, Ч ЫЛПМЕ. нПТПЪ ЦЙМ Ч ВПЛПЧХЫЛЕ РТЙ ЛМБУУЕ, УРБМ ОБ ТПУЛПЫОПК, Ч УФЙМЕ ВБТПЛЛП, РБОУЛПК ЛХЫЕФЛЕ У ЧЩЗОХФЩНЙ ОБРПДПВЙЕ МШЧЙОЩИ МБР ОПЦЛБНЙ. оБЛТЩЧБМУС РБМШФП, ПДЕСМБ, ЛПОЕЮОП, ОЕ ВЩМП. оБ ФХ ОПЮШ ЛХЫЕФЛБ ДПУФБМБУШ НОЕ, ХЛТЩМУС С УЧПЙН РЙДЦБЮЛПН. рЕТЕД ФЕН ЛБЛ МЕЮШ, РПЕМЙ ВХМШВПЮЛЙ, НБФШ ПДОПЗП ХЮЕОЙЛБ ТБДЙ ФБЛПЗП УМХЮБС РТЙОЕУМБ У ИХФПТБ ЛХУПЛ ЛПМВБУЩ Й ЛТЩОЛХ РТПУФПЛЧБЫЙ. хЦЙОБМЙ Й ЪОБЛПНЙМЙУШ. иПФС, РПЛБ РЙМЙМЙ ДТПЧБ, НОЕ ЛБЪБМПУШ, ЮФП ЪОБА ЕЗП ЧУА ЦЙЪОШ. тПДПН ПО ВЩМ У нПЗЙМЕЧЭЙОЩ, ХЦЕ РСФШ МЕФ ХЮЙФЕМШУФЧПЧБМ РПУМЕ ПЛПОЮБОЙС РЕДФЕИОЙЛХНБ. оПЗБ ФБЛБС У ДЕФУФЧБ, ДПМЗП ВПМЕМБ ДБ ФБЛ Й ПУФБМБУШ. с ПУФПТПЦОЕОШЛП ЪБЧЕМ ТЕЮШ П ОБЫЙИ ПВЩЮОЩИ ДЕМБИ: РТПЗТБННБИ, ХУРЕЧБЕНПУФЙ, ДЙУГЙРМЙОЕ. й ФПЗДБ ХУМЩЫБМ ПФ ОЕЗП ФБЛПЕ, ЮФП УОБЮБМБ ЧЩЪЧБМП ЧП НОЕ ОЕУПЗМБУЙЕ. б РПФПН С УФБМ ДПРХУЛБФШ, ЮФП, ЧПЪНПЦОП, ПО Ч ЮЕН-ФП Й РТБЧ. лБЛ ФЕРЕТШ РПЗМСЦХ У ЧЩУПФЩ НПЕЗП РЕОУЙПООПЗП ЧПЪТБУФБ, ФБЛ ВЩМ ПО БВУПМАФОП РТБЧ.
дБ, ПО ВЩМ РТБЧ, ФБЛ ЛБЛ УНПФТЕМ ЫЙТЕ Й, ЧПЪНПЦОП, ДБМШЫЕ, ЮЕН ЬФП РТЙОСФП УНПФТЕФШ, ПЗТБОЙЮЙЧБС УЧПК ЛТХЗПЪПТ РТПЖЕУУЙПОБМШОЩНЙ ОПТНБНЙ. оПТНЩ, ПОЙ, ВТБФ, ИПТПЫБС ЧЕЭШ, ЕУМЙ ОЕ ЪБЛПУФЕОЕМЙ, ОЕ ЪБУПИМЙ ПФ ЧТЕНЕОЙ, ОЕ РТЙЫМЙ Ч РТПФЙЧПТЕЮЙЕ У ЦЙЪОША. уМПЧПН, РТЙНЕОСФШ ЙИ, ЛБЛ Й ЧУСЛЙЕ ОПТНЩ, ОБДП У ХНПН, УНПФТС РП ПВУФПСФЕМШУФЧБН. б Х ОБУ ЛБЛ ВЩЧБЕФ? фЕРЕТШ Л ЛБЦДПК ОБХЛЕ РТЙУФБЧМЕО УРЕГЙБМЙУФ-РТЕДНЕФОЙЛ, Й ЛБЦДЩК ДПВЙЧБЕФУС ОБЙМХЮЫЙИ ЪОБОЙК РП УЧПЕК УРЕГЙБМШОПУФЙ. й РПФПНХ, УЛБЦЕН, НБФЕНБФЙЮЛЕ ЛБЛПК-МЙВП ВЙОПН оШАФПОБ Ч УФП ТБЪ ДПТПЦЕ ЧУЕК РПЬФЙЛЙ рХЫЛЙОБ ЙМЙ ЮЕМПЧЕЛПЧЕДЕОЙС фПМУФПЗП. б ДМС СЪЩЛПЧЕДБ ХНЕОЙЕ ПВПУПВМСФШ ДЕЕРТЙЮБУФОЩЕ ПВПТПФЩ - НЕТЙМП ЧУЕИ ДПУФПЙОУФЧ ЫЛПМШОЙЛБ. ъБ ЬФЙ УЧПЙ ЪБРСФЩЕ ПО ЗПФПЧ ТЕВЕОЛБ ОБ ЧФПТПК ЗПД ПУФБЧЙФШ Й Ч ЙОУФЙФХФ ОЕ ДБФШ ИПДХ. нБФЕНБФЙЮЛБ ФПЦЕ. й ОЙЛФП ОЕ РПДХНБЕФ, ЮФП ЬФПФ ВЙОПН, НПЦЕФ, - Й ОБЧЕТОСЛБ - ОЙЛПЗДБ Ч ЦЙЪОЙ ЕНХ ОЕ РПОБДПВЙФУС, ДБ Й ВЕЪ ЪБРСФЩИ РТПЦЙФШ НПЦОП. б ЧПФ ЛБЛ РТПЦЙФШ ВЕЪ фПМУФПЗП? нПЦОП МЙ Ч ОБЫЕ ЧТЕНС ВЩФШ ПВТБЪПЧБООЩН ЮЕМПЧЕЛПН, ОЕ ЮЙФБС фПМУФПЗП? дБ Й ЧППВЭЕ, НПЦОП МЙ ВЩФШ ЮЕМПЧЕЛПН?
фЕРЕТШ, РТБЧДБ, ХЦЕ РТЙУНПФТЕМЙУШ Л фПМУФПНХ Й ЛП НОПЗПНХ РТПЮЕНХ, РТЙПВЧЩЛМЙ, ХФТБФЙМЙ УЧЕЦЕУФШ ЧПУРТЙСФЙС. б ФПЗДБ ЧУЕ ЧЩЗМСДЕМП ЧОПЧЕ, ЪОБЮЙФЕМШОЕЕ, Й нПТПЪ, ПЮЕЧЙДОП, ПФТЕБЗЙТПЧБМ ОБ ЬФП ПУФТЕЕ, ЮЕН С. иПФШ С Й ВЩМ УФБТЫЕ ЕЗП МЕФ ОБ РСФШ, ЮМЕОПН РБТФЙЙ Й ЪБЧЕДПЧБМ ЧУЕН ТБКПОЕ. й ПО НОЕ УЛБЪБМ ФПК ОПЮША, ЛПЗДБ НЩ МЕЦБМЙ ТСДПН - С ОБ ЕЗП ЛХЫЕФЛЕ, Б ПО ОБ УФПМЕ, - РТЙНЕТОП УМЕДХАЭЕЕ: "у РТПЗТБННБНЙ Ч ЫЛПМЕ ДЕКУФЧЙФЕМШОП ОЕ ЧУЕ Ч РПТСДЛЕ, ХУРЕЧБЕНПУФШ ОЕ ВМЕУФСЭБС. тЕВСФБ ХЮЙМЙУШ Ч РПМШУЛПК ЫЛПМЕ, НОПЗЙЕ, ПУПВЕООП ЛБФПМЙЛЙ, РМПИП УРТБЧМСАФУС У ВЕМПТХУУЛПК ЗТБННБФЙЛПК, ЙИ ОБЮБМШОЩЕ ЪОБОЙС ОЕ УППФЧЕФУФЧХАФ ОБЫЙН РТПЗТБННБН. оП ЧПЧУЕ ОЕ ЬФП ЗМБЧОПЕ. зМБЧОПЕ, ЮФПВЩ ТЕВСФБ ФЕРЕТШ РПОСМЙ, ЮФП ПОЙ МАДЙ, ОЕ ВЩДМП, ОЕ ЛБЛЙЕ-ФП ФБН ЧБИМБЛЙ, ЛБЛЙНЙ РБОЩ РТЙЧЩЛМЙ УЮЙФБФШ ЙИ ПФГПЧ, Б УБНЩЕ РПМОПРТБЧОЩЕ ЗТБЦДБОЕ. лБЛ ЧУЕ. й ПОЙ, Й ЙИ ХЮЙФЕМС, Й ЙИ ТПДЙФЕМЙ, Й ЧУЕ ТХЛПЧПДЙФЕМЙ Ч ТБКПОЕ - ЧУЕ ТБЧОЩЕ Ч УЧПЕК УФТБОЕ, ОЙ РЕТЕД ЛЕН ОЕ ОБДП ХОЙЦБФШУС, ОБДП ФПМШЛП ХЮЙФШУС, РПУФЙЗБФШ ФП УБНПЕ ЗМБЧОПЕ, ЮФП РТЙПВЭБЕФ МАДЕК Л ЧЕТЫЙОБН ОБГЙПОБМШОПК Й ПВЭЕЮЕМПЧЕЮЕУЛПК ЛХМШФХТЩ". ч ЬФПН ПО ЧЙДЕМ УЧПА ОБЙРЕТЧЕКЫХА РЕДБЗПЗЙЮЕУЛХА ПВСЪБООПУФШ. й ПО ДЕМБМ ЙЪ ОЙИ ОЕ ПФМЙЮОЙЛПЧ ХЮЕВЩ, ОЕ РПУМХЫОЩИ ЪХВТЙМ, Б РТЕЦДЕ ЧУЕЗП МАДЕК. уЛБЪБФШ ФБЛПЕ, ЛПОЕЮОП, МЕЗЛП, ФТХДОЕЕ ЬФП РПОСФШ, Б ЕЭЕ ФТХДОЕЕ - ДПВЙФШУС. фБЛПЕ Ч РТПЗТБННБИ Й НЕФПДЙЛБИ ОЕ ПЮЕОШ-ФП ТБЪТБВПФБОП, ЮБУЩ ОБ ЬФП ОЕ РТЕДХУНПФТЕОП. й нПТПЪ УЛБЪБМ, ЮФП ДПУФЙЮШ ЬФПЗП НПЦОП ФПМШЛП МЙЮОЩН РТЙНЕТПН Ч РТПГЕУУЕ ЧЪБЙНППФОПЫЕОЙК ХЮЙФЕМС У ХЮЕОЙЛБНЙ.
оБЧЕТОП, НЩ ЧУЕ-ФБЛЙ РМПИП ЪОБЕН Й НБМП ЙЪХЮБЕН, ЮЕН ВЩМП ОБЫЕ ХЮЙФЕМШУФЧП ДМС ОБТПДБ ОБ РТПФСЦЕОЙЙ ЕЗП ЙУФПТЙЙ. дХИПЧЕОУФЧП - ЬФП ЙЪЧЕУФОП, ЪДЕУШ ЕЭЕ ЕУФШ ВПМЕЕ ЙМЙ НЕОЕЕ ДПУФПЧЕТОБС ЛБТФЙОБ. тПМШ РПРБ, ЛУЕОДЪБ ОБ ЛБЦДПН ЙУФПТЙЮЕУЛПН ЬФБРЕ РТПУМЕЦЕОБ. б ЧПФ ЮФП ФБЛПЕ УЕМШУЛПЕ ХЮЙФЕМШУФЧП Ч ОБЫЙИ ЫЛПМБИ, ЮФП ПОП ЪОБЮЙМП ДМС ОБЫЕЗП ОЕЛПЗДБ ФЕНОПЗП ЛТЕУФШСОУЛПЗП ЛТБС ЧП ЧТЕНЕОБ ГБТЙЪНБ, тЕЮЙ рПУРПМЙФПК, Ч ЧПКОХ, ОБЛПОЕГ, ДП Й РПУМЕ ЧПКОЩ? ьФП УЕКЮБУ УРТПУЙ МАВПЗП ПЗПМШГБ, ЛЕН ПО УФБОЕФ, ЛБЛ ЧЩТБУФЕФ, - УЛБЦЕФ: ЧТБЮПН, МЕФЮЙЛПН, Б ФП Й ЛПУНПОБЧФПН. дБ, ФЕРЕТШ ЕУФШ ФБЛБС ЧПЪНПЦОПУФШ. й Ч ДЕКУФЧЙФЕМШОПУФЙ ФБЛ ВЩЧБЕФ, ДП ЛПУНПОБЧФБ ЧЛМАЮЙФЕМШОП. б РТЕЦДЕ? еУМЙ ТПУ, ВЩЧБМП, УНЩЫМЕОЩК РБТОЙЫЛБ, ИПТПЫП ХЮЙМУС, ЮФП П ОЕН ЗПЧПТЙМЙ ЧЪТПУМЩЕ? чЩТБУФЕФ - ХЮЙФЕМЕН ВХДЕФ. й ЬФП ВЩМП ЧЩУЫЕК РПИЧБМПК. лПОЕЮОП, ОЕ ЧУЕН ДПУФПКОЩН ХДБЧБМПУШ ДПУФЙЗОХФШ ХЮЙФЕМШУЛПК УХДШВЩ, ОП Л ОЕК УФТЕНЙМЙУШ. ьФП ВЩМ РТЕДЕМ ЦЙЪОЕООПК НЕЮФЩ. й РТБЧЙМШОП. й ОЕ РПФПНХ, ЮФП РПЮЕФОП ЙМЙ МЕЗЛП. йМЙ ЪБТБВПФПЛ ИПТПЫЙК - ОЕ ДБК ВПЗ ХЮЙФЕМШУЛПЗП ИМЕВБ, ДБ ЕЭЕ ОБ ДЕТЕЧОЕ. дБ Ч ФЕ ДБЧОЙЕ ЧТЕНЕОБ. оХЦДБ, ВЕДОПУФШ, ЮХЦЙЕ ХЗМЩ, ДЕТЕЧЕОУЛБС ЗМХЫШ Й Ч ЛПОГЕ - РТЕЦДЕЧТЕНЕООБС НПЗЙМБ ПФ ЮБИПФЛЙ... й ФЕН ОЕ НЕОЕЕ, УЛБЦХ ФЕВЕ, ОЕ ВЩМП ОЙЮЕЗП ВПМЕЕ ЧБЦОПЗП Й ОХЦОПЗП, ЮЕН ФБ ЕЦЕДОЕЧОБС, УЛТПНОБС, ОЕРТЙНЕФОБС ТБВПФБ ФЩУСЮ ВЕЪЧЕУФОЩИ УЕСФЕМЕК ОБ ЬФПК ДХИПЧОПК ОЙЧЕ. с ФБЛ ДХНБА: Ч ФПН, ЮФП НЩ УЕКЮБУ ЕУФШ ЛБЛ ОБГЙС Й ЗТБЦДБОЕ, ЗМБЧОБС ЪБУМХЗБ УЕМШУЛЙИ ХЮЙФЕМЕК. рХУФШ, НПЦЕФ, Й С ПЫЙВБАУШ, ОП ФБЛ УЮЙФБА.
й ФХФ, ЛБЛ ЬФП ЮБУФП ВЩЧБЕФ, ОЕ ПВИПДЙФУС ВЕЪ УЧПЙИ ЬОФХЪЙБУФПЧ. нПТПЪ ВЩМ ЙНЕООП ПДОЙН ЙЪ ФЕИ, ЛФП УДЕМБМ ДМС МАДЕК НОПЗПЕ, РПДЮБУ ОБ УЧПК УФТБИ Й ТЙУЛ, ОЕЧЪЙТБС ОБ ФТХДОПУФЙ Й ОЕХДБЮЙ. б ОЕХДБЮ Й ТБЪОЩИ ЛПОЖМЙЛФПЧ Х ОЕЗП ИЧБФБМП.
рПНОА, ЛБЛ-ФП РПЕИБМ Ч уЕМШГП ЙОУРЕЛФПТ ЙЪ ПВМБУФЙ - ЮЕТЕЪ ДЕОШ ЧПЪЧТБЭБЕФУС ТБЪЗОЕЧБООЩК Й ЧПЪНХЭЕООЩК. пЛБЪЩЧБЕФУС, ПЮЕТЕДОПК УЛБОДБМ. оЕ ХУРЕМ ФПЧБТЙЭ ЙОУРЕЛФПТ ЧПКФЙ Ч зБВТХУЕЧХ ХУБДШВХ, ЛБЛ Ч БММЕЕ ЕЗП БФБЛПЧБМЙ УПВБЛЙ. пДОБ ЮЕТОБС, ОБ ФТЕИ МБРБИ, Б ЧФПТБС - ЪМБС ФБЛБС, НБМЕОШЛБС Й ЧЕТФМСЧБС (РПМЙГБЙ РПФПН Ч ЧПКОХ ЙИ РПУФТЕМСМЙ). дБ. оХ, РПЛБ ЙОУРЕЛФПТ ПРПНОЙМУС, УПВБЛЙ Й ТБУРПМПУПЧБМЙ ЕНХ ЫФБОЙОХ, нПТПЪХ, ЛПОЕЮОП, РТЙЫМПУШ ЙЪЧЙОСФШУС, Б РБОЙ сДС ЪБЫЙЧБМБ РБОХ ЙОУРЕЛФПТХ ВТАЛЙ, РПЛБ ФПФ УЙДЕМ Ч РХУФПН ЛМБУУЕ Ч УЧПЙИ ОЕ УМЙЫЛПН, ОБЧЕТОП, УЧЕЦЙИ РПДЫФБООЙЛБИ. пЛБЪЩЧБЕФУС, УПВБЛЙ ВЩМЙ ЫЛПМШОЩЕ. йНЕООП ФБЛ. оЕ УЕМШУЛЙЕ, ОЕ ПФЛХДБ-ФП У ИХФПТБ Й ДБЦЕ ОЕ МЙЮОП ХЮЙФЕМС, Б ПВЭЙЕ, ЫЛПМШОЩЕ. тЕВСФБ ЗДЕ-ФП РПДПВТБМЙ ЬФХ ОЕРПФТЕВЭЙОХ, ТПДЙФЕМЙ ОБЛБЪБМЙ ХФПРЙФШ, ОП РЕТЕД ФЕН Ч ЛМБУУЕ ЮЙФБМЙ ФХТЗЕОЕЧУЛХА "нХНХ", Б ЧПФ бМЕУШ йЧБОПЧЙЮ ТЕЫЙМ: РПУЕМЙФШ ЭЕОЛПЧ Ч ЫЛПМЕ Й РП ПЮЕТЕДЙ ЙИ ДПУНБФТЙЧБФШ. фБЛ Ч уЕМШГЕ ЪБЧЕМЙУШ ЫЛПМШОЩЕ УПВБЛЙ.
б РПФПН РПСЧЙМУС ЫЛПМШОЩК УЛЧПТЕГ. пУЕОША ПФУФБМ ПФ УЧПЕК УФБЙ, РПКНБМЙ ЕЗП ОБ МХЗХ, НПЛТПЗП ДПИПДСЗХ, Й нПТПЪ ФПЦЕ РПУЕМЙМ ЕЗП Ч ЫЛПМЕ. уОБЮБМБ МЕФБМ РП ЛМБУУХ, Б РПФПН УНБУФЕТЙМЙ ЛМЕФЛХ - ВПМШЫЕ ДМС ФПЗП, ЮФПВЩ ОЕ УЯЕМ ЛПФ. оХ, ЛПОЕЮОП, ВЩМ ФБН Й ЛПФ, ЦБМЛПЕ ФБЛПЕ УПЪДБОЙЕ УМЕРПЕ, ОЙЮЕЗП ОЕ ЧЙДЙФ, Б ФПМШЛП НСХЛБЕФ - ЕУФШ РТПУЙФ.
фЕН ЧТЕНЕОЕН ВЩУФТП ФЕНОЕМП. уЕТБС МЕОФБ ДПТПЗЙ, ЧЩЗЙВБСУШ ОБ РТЙЗПТЛБИ, РТПРБДБМБ Ч УХНЕТЕЮОПК ДБМЙ. зПТЙЪПОФ ЧПЛТХЗ ФПЦЕ ХФПОХМ Ч УХНЕТЛБИ, ЧЕЮЕТОЕК ДЩНЛПК РПЛТЩМЙУШ РПМС, Б МЕУ ЧДБМЙ ЛБЪБМУС ФХУЛМПК ЗМХИПК РПМПУПК. оЕВП ОБД ДПТПЗПК УПЧУЕН РПНЕТЛМП, ФПМШЛП ЪБЛБФОЩК ЛТБЕЫЕЛ ЕЗП ЪБ ОБЫЙНЙ УРЙОБНЙ ЕЭЕ УПЮЙМУС ДБМЕЛЙН ПФУЧЕФПН ЪБЫЕДЫЕЗП УПМОГБ. нБЫЙОЩ РП ЫПУУЕ ЫМЙ У ЧЛМАЮЕООЩНЙ ЖБТБНЙ, ОП, ЛБЛ ОБЪМП, ЧУЕ ЙЪ ЗПТПДБ, ОБН ОБЧУФТЕЮХ. рПУМЕ ОЙЛЕМЙТПЧБООПК "чПМЗЙ" ОБУ ОЕ ПВПЗОБМБ ОЙ ПДОБ НБЫЙОБ. уМХЫБС фЛБЮХЛБ, С ЧТЕНС ПФ ЧТЕНЕОЙ ПЗМСДЩЧБМУС Й ЕЭЕ ЙЪДБМЕЛБ ЪБНЕФЙМ ДЧЕ УЧЕФМЩЕ ФПЮЛЙ ВЩУФТП РТЙВМЙЦБАЭЙИУС БЧФПНПВЙМШОЩИ ЖБТ.
ЙДЕФ ЛБЛБС-ФП.
фЛБЮХЛ ЪБНПМЮБМ, ПУФБОПЧЙМУС Й ЧЗМСДЕМУС ФПЦЕ; ЕЗП ИНХТЩК НБУУЙЧОЩК РТПЖЙМШ ЮЕФЛП ПВПЪОБЮЙМУС ОБ УЧЕФМПН ЖПОЕ ЪБЛБФОПЗП ОЕВБ.
БЧФПВХУ, - УЛБЪБМ ПО У ХЧЕТЕООПУФША.
И вот опоздал.
В небольшом придорожном леске с высоко вознесшимися над дорогой шапками сосен шоссе начинало плавное широкое закругление, за которым показалось наконец и Сельцо. Когда-то это была помещичья усадьба с пышно разросшимися за много десятков лет суковатыми кронами старых вязов и лип, скрывавшими в своих недрах старосветский особняк – школу. Машина неторопливо приближалась к повороту в усадьбу, и это приближение новой волной печали и горечи охватило меня – я подъезжал. На миг появилось сомнение: зачем? Зачем я еду сюда, на эти печальные похороны, надо было приехать раньше, а теперь кому я могу быть тут нужен, да и что тут может понадобиться мне? Но, по-видимому, рассуждать таким образом уже не имело смысла, машина стала замедлять ход. Я крикнул парнишке-попутчику, который, судя по его спокойному виду, ехал дальше, чтобы тот постучал шоферу, а сам по шершавым рулонам толя подобрался к борту, готовясь спрыгнуть на обочину.
Ну вот и приехал. Машина, сердито стрельнув из выхлопной трубы, покатила дальше, а я, разминая затекшие ноги, немного прошел по обочине. Знакомая, не раз виденная из окна автобуса, эта развилка встретила меня со сдержанной похоронной печалью. Возле мостика через канаву торчал столбик со знаком автобусной остановки, за ним был виден знакомый обелиск с пятью юношескими именами на черной табличке. В сотне шагов от шоссе вдоль дороги к школе начиналась старая узковатая аллея из толстых, развалившихся в разные стороны вязов. В дальнем конце ее на школьном дворе ждали кого-то «газик» и черная, видимо, райкомовская «Волга», но людей там не было видно. «Наверно, люди теперь в другом месте», – подумал я. Но я даже толком не знал, где здесь находится кладбище, чтобы пойти туда, если еще имело какой-то смысл туда идти.
Так, не очень решительно, я вошел в аллею под многоярусные кроны деревьев. Когда-то, лет пять назад, я уже бывал тут, но тогда этот старый помещичий дом, да и эта аллея не показались мне такими подчеркнуто молчаливыми: школьный двор тогда полнился голосами детей – как раз была перемена. Теперь же вокруг стояла недобрая погребальная тишина – даже не шелестела, затаившись в предвечернем покое, поредевшая желтеющая листва старых вязов. Укатанная гравийная дорожка вскоре вывела на школьный двор – впереди высился некогда пышный, в два этажа, но уже обветшалый и запущенный, с треснувшей по фасаду стеной старосветский дворец: фигурная балюстрада веранды, беленые колонны по обе стороны парадного входа, высокие венецианские окна. Мне следовало спросить у кого-нибудь, где хоронят Миклашевича, но спросить было не у кого. Не зная, куда деваться, я растерянно потоптался возле машин и уже хотел войти в школу, как из той же парадной аллеи, едва не наехав на меня, выскочил еще один запыленный «газик». Он тут же лихо затормозил, и из его брезентового нутра вывалился знакомый мне человек в измятой зеленой болонье. Это был зоотехник из областного управления сельского хозяйства, который теперь, как я слышал, работал где-то в районе. Лет пять мы не виделись с ним, да и вообще наше знакомство было шапочным, но сейчас я искренне обрадовался его появлению.
– Здорово, друг, – приветствовал меня зоотехник с таким оживлением на упитанном самодовольном лице, словно мы явились сюда на свадьбу, а не на похороны. – Тоже, да?
– Тоже, – сдержанно ответил я.
– Они там, в учительском доме, – сразу приняв мой сдержанный тон, тише сказал приехавший. – А ну давай пособи.
Ухвативши за угол, он выволок из машины ящик со сверкающими рядами бутылок «Московской», за которой, видно, и ездил в сельпо или в город. Я подхватил ношу с другой стороны, и мы, минуя школу, пошли по тропке меж садовых зарослей куда-то в сторону недалекого флигеля с квартирами учителей.
– Как же это случилось? – спросил я, все еще не в состоянии свыкнуться с этой смертью.
– А так! Как все случается. Трах, бах – и готово. Был человек – и нет.
– Хоть болел перед тем или как?
– Болел! Он всю жизнь болел. Но работал. И доработался до ручки. Пойдем вот да выпьем, пока есть такая возможность.
В старом, с облупившейся штукатуркой флигеле за поредевшими кустами сирени, среди которых свежо и сочно рдела осыпанная гроздьями рябина, слышался приглушенный говор многих людей, по которому можно было судить, что самое важное и последнее тут уже окончено. Шли поминки. Низкие окна приземистого флигеля были настежь раскрыты, между раздвинутых занавесок виднелась чья-то спина в белой нейлоновой сорочке и рядом льняная копна высокой женской прически. У крыльца стояли и курили двое небритых, в рабочей одежде мужчин. Они скупо переговаривались о чем-то, потом умолкли, перехватили у нас ящик и понесли его в дом. По узкому коридорчику мы пошли за ними.
В небольшой комнате, из которой теперь было вынесено все, что можно вынести, стояли сдвинутые впритык столы с остатками питья и закусок. Десятка два сидевших за ними людей были заняты разговорами, сигаретный дым витками тянулся к окнам. Заметно угасший темп поминок свидетельствовал, что идут они не первый уже час, и я понял, что мое запоздалое появление хуже отсутствия и легко могло быть истолковано не в мою пользу. Но не браться же за шапку, коль уж приехал.
– Садитесь, вот и местечко есть, – скорбным голосом пригласила к столу пожилая женщина в темной косынке, не спрашивая, кто я и зачем пришел: наверно, такое появление тут было делом обычным.
Я послушно сел на низковатую за высоким столом табуретку, стараясь не привлекать к себе внимания этих людей. Но рядом кто-то уже поворачивал ко мне свое отечное немолодое, мокрое от пота лицо.
– Опоздал? – просто сказал человек. – Ну что ж… Нет больше нашего Павлика. И уже не будет. Выпьем, товарищ.
Он сунул мне в руку явно не допитый кем-то, со следами чужих пальцев стакан водки, сам взял со стола другой.
– Давай, брат. Земля ему пухом.
– Что ж, пусть будет пухом.
Мы выпили. Чьей-то вилкой я подцепил с тарелки кружок огурца, сосед непослушными пальцами принялся вылущивать из помятой пачки «Примы», наверно, последнюю там сигарету. В это время женщина в темном платье поставила на стол несколько новых бутылок «Московской», и мужские руки стали разливать ее по расставленным всюду стаканам.
– Тише! Товарищи, прошу тише! – сквозь шум голосов раздался откуда-то из переднего угла громкий, не очень трезвый голос. – Тут хотят сказать. Слово имеет…
– Ксендзов, заведующий районо, – густо дохнув сигаретным дымом, прогудел над ухом сосед. – Что он может сказать? Что он знает?
В дальнем конце стола поднялся с места молодой еще человек с привычной начальственной уверенностью на жестком волевом лице, поднял стакан с водкой.
– Тут уже говорили о нашем дорогом Павле Ивановиче. Хороший был коммунист, передовой учитель. Активный общественник. И вообще… Одним словом, жить бы ему да жить…
– Жил бы, если бы не война, – вставил быстрый женский голос, должно быть, учительницы, сидевшей рядом с Ксендзовым.
Заврайоно запнулся, словно сбитый с толку этой репликой, поправил на груди галстук. Говорить ему, судя по всему, было трудно, непривычно на такую тему, он с натугой подбирал слова – может, не было у него нужных на такой случай слов.
– Да, если б не война, – наконец согласился оратор. – Если б не развязанная немецким фашизмом война, которая принесла нашему народу неисчислимые беды. Теперь, спустя двадцать лет после того, как залечены раны войны, восстановлено разрушенное войной хозяйство и советский народ добился выдающихся успехов во всех отраслях экономики, а также культуры, науки и образования и особенно больших успехов в области…
– При чем тут успехи! – вдруг грохнуло над моим ухом, и пустая бутылка на столе, подскочив, покатилась между тарелок. – При чем тут успехи? Мы похоронили человека!
За два долгих года я так и не выбрал времени съездить в ту не очень и далекую от города сельскую школу. Сколько раз думал об этом, но все откладывал: зимой – пока ослабнут морозы или утихнет метель, весной – пока подсохнет да потеплеет; летом же, когда было и сухо и тепло, все мысли занимал отпуск и связанные с ним хлопоты ради какого-то месяца на тесном, жарком, перенаселенном юге. Кроме того, думал: подъеду, когда станет свободней с работой, с разными домашними заботами. И, как это бывает в жизни, дооткладывался до того, что стало поздно собираться в гости – пришло время ехать на похороны.
Узнал об этом также не вовремя: возвращаясь из командировки, встретил на улице знакомого, давнишнего товарища по работе. Немного поговорив о том о сем и обменявшись несколькими шутливыми фразами, уже распрощались, как вдруг, будто вспомнив что-то, товарищ остановился.
– Слыхал, Миклашевич умер? Тот, что в Сельце учителем был.
– Как умер?
– Так, обыкновенно. Позавчера умер. Кажется, сегодня хоронить будут.
Товарищ сказал и пошел, смерть Миклашевича для него, наверно, мало что значила, а я стоял и растерянно смотрел через улицу. На мгновение я перестал ощущать себя, забыл обо всех своих неотложных делах – какая-то еще не осознанная виноватость внезапным ударом оглушила меня и приковала к этому кусочку асфальта. Конечно, я понимал, что в безвременной смерти молодого сельского учителя никакой моей вины не было, да и сам учитель не был мне ни родней, ни даже близким знакомым, но сердце мое остро защемило от жалости к нему и сознания своей непоправимой вины – ведь я не сделал того, что теперь уже никогда не смогу сделать. Наверно, цепляясь за последнюю возможность оправдаться перед собой, ощутил быстро созревшую решимость поехать туда сейчас же, немедленно.
Время с той минуты, как я принял это решение, помчалось для меня по какому-то особому отсчету, вернее – исчезло ощущение времени. Изо всех сил я стал торопиться, хотя удавалось это мне плохо. Дома никого из своих не застал, но даже не написал записки, чтобы предупредить их о моем отъезде, – побежал на автобусную станцию. Вспомнив о делах на службе, пытался дозвониться туда из автомата, который, будто назло мне, исправно глотал медяки и молчал, как заклятый. Бросился искать другой и нашел его только у нового здания гастронома, но там в терпеливом ожидании стояла очередь. Ждал несколько минут, выслушивая длинные и мелочные разговоры в синей, с разбитым стеклом будке, поссорился с каким-то парнем, которого принял сначала за девушку, – штаны клеш и льняные локоны до воротника вельветовой курточки. Пока наконец дозвонился да объяснил, в чем дело, упустил последний автобус на Сельцо, другого же транспорта в ту сторону сегодня не предвиделось. С полчаса потратил на тщетные попытки захватить такси на стоянке, но к каждой подходившей машине бросалась толпа более проворных, а главное, более нахальных, чем я. В конце концов пришлось выбираться на шоссе за городом и прибегнуть к старому, испытанному в таких случаях способу – голосовать. Действительно, седьмая или десятая машина из города, доверху нагруженная рулонами толя, остановилась на обочине и взяла нас – меня и парнишку в кедах, с сумкой, набитой буханками городского хлеба.
В пути стало немного спокойнее, только порой казалось, что машина идет слишком медленно, и я ловил себя на том, что мысленно ругаю шофера, хотя на более трезвый взгляд ехали мы обычно, как и все тут ездят. Шоссе было гладким, асфальтированным и почти прямым, плавно покачивало на пологих взгорках – то вверх, то вниз. День клонился к вечеру, стояла середина бабьего лета со спокойной прозрачностью далей, поредевшими, тронутыми первой желтизной перелесками, вольным простором уже опустевших полей. Поодаль, у леса, паслось колхозное стадо – несколько сот подтелков, все одного возраста, роста, одинаковой буро-красной масти. На огромном поле по другую сторону дороги тарахтел неутомимый колхозный трактор – пахал под зябь. Навстречу нам шли машины, громоздко нагруженные льнотрестой. В придорожной деревне Будиловичи ярко пламенели в палисадниках поздние георгины, на огородах в распаханных бороздах с сухой, полегшей ботвой копались деревенские тетки – выбирали картофель. Природа полнилась мирным покоем погожей осени; тихая человеческая удовлетворенность просвечивала в размеренном ритме извечных крестьянских хлопот; когда урожай уже выращен, собран, большинство связанных с ним забот позади, оставалось его обработать, подготовить к зиме и до следующей весны – прощай, многотрудное и многозаботное поле.
Но меня эта умиротворяющая благость природы, однако, никак не успокаивала, а только угнетала и злила. Я опаздывал, чувствовал это, переживал и клял себя за мою застаревшую лень, душевную черствость. Никакие мои прежние причины не казались теперь уважительными, да и вообще были ли какие-нибудь причины? С такой медвежьей неповоротливостью недолго было до конца прожить отпущенные тебе годы, ничего не сделав из того, что, может, только и могло составить смысл твоего существования на этой грешной земле. Так пропади она пропадом, тщетная муравьиная суета ради призрачного ненасытного благополучия, если из-за него остается в стороне нечто куда более важное. Ведь тем самым опустошается и выхолащивается вся твоя жизнь, которая только кажется тебе автономной, обособленной от других человеческих жизней, направленной по твоему, сугубо индивидуальному житейскому руслу. На самом же деле, как это не сегодня замечено, если она и наполняется чем-то значительным, так это прежде всего разумной человеческой добротой и заботою о других – близких или даже далеких тебе людях, которые нуждаются в этой твоей заботе.
Наверно, лучше других это понимал Миклашевич.
И, кажется, не было у него особой на то причины, исключительной образованности или утонченного воспитания, которые выделяли бы его из круга других людей. Был он обыкновенным сельским учителем, наверно, не лучше и не хуже тысяч других городских и сельских учителей. Правда, я слышал, что он пережил трагедию во время войны и чудом спасся от смерти. И еще – что он очень болен. Каждому, кто впервые встречался с ним, было очевидно, как изводила его эта болезнь. Но я никогда не слыхал, чтобы он пожаловался на нее или дал бы кому-либо понять, как ему трудно. Вспомнилось, как мы с ним познакомились во время перерыва на очередной учительской конференции. С кем-то беседуя, он стоял тогда у окна в шумном вестибюле городского Дома культуры, и вся его очень худая, остроплечая фигура с выпирающими под пиджаком лопатками и худой длинной шеей показалась мне сзади удивительно хрупкой, почти мальчишечьей. Но стоило ему тут же обернуться ко мне своим увядшим, в густых морщинах лицом, как впечатление сразу менялось – думалось, что это довольно побитый жизнью, почти пожилой человек. В действительности же, и я это знал точно, в то время ему шел только тридцать четвертый год.
– Слышал о вас и давно хотел обратиться с одним запутанным делом, – сказал тогда Миклашевич каким-то глухим голосом.
Он курил, стряхивая пепел в пустой коробок из-под спичек, который держал в пальцах, и я, помнится, невольно ужаснулся, увидев эти его нервно дрожащие пальцы, обтянутые желтой сморщенной кожей. С недобрым предчувствием я поспешил перевести взгляд на его лицо – усталое, оно было, однако, удивительно спокойным и ясным.
– Печать – великая сила, – шутливо и со значением процитировал он, и сквозь сетку морщин на его лице проглянула добрая, со страдальческой грустью усмешка.
Я знал, что он ищет что-то в истории партизанской войны на Гродненщине, что сам еще подростком принимал участие в партизанских делах, что его друзья-школьники расстреляны немцами в сорок втором и что хлопотами Миклашевича в их честь поставлен небольшой памятник в Сельце. Но вот, оказывается, было у него и еще какое-то дело, в котором он рассчитывал на меня. Что ж, я был готов. Я обещал приехать, поговорить и по возможности разобраться, если дело действительно запутанное, – в то время я еще не потерял охоту к разного рода запутанным, сложным делам.
И вот опоздал.
В небольшом придорожном леске с высоко вознесшимися над дорогой шапками сосен шоссе начинало плавное широкое закругление, за которым показалось, наконец, и Сельцо. Когда-то это была помещичья усадьба с пышно разросшимися за много десятков лет суковатыми кронами старых вязов и лип, скрывавшими в своих недрах старосветский особняк – школу. Машина неторопливо приближалась к повороту в усадьбу, и это приближение новой волной печали и горечи охватило меня – я подъезжал. На миг появилось сомнение: зачем? Зачем я еду сюда, на эти печальные похороны, надо было приехать раньше, а теперь кому я могу быть тут нужен, да и что тут может понадобиться мне? Но, по-видимому, рассуждать таким образом уже не имело смысла, машина стала замедлять ход. Я крикнул парнишке-попутчику, который, судя по его спокойному виду, ехал дальше, чтобы тот постучал шоферу, а сам по шершавым рулонам толя подобрался к борту, готовясь спрыгнуть на обочину.
Ну вот и приехал. Машина, сердито стрельнув из выхлопной трубы, покатила дальше, а я, разминая затекшие ноги, немного прошел по обочине. Знакомая, не раз виденная из окна автобуса эта развилка встретила меня со сдержанной похоронной печалью. Возле мостика через канаву торчал столбик со знаком автобусной остановки, за ним был виден знакомый обелиск с пятью юношескими именами на черной табличке. В сотне шагов от шоссе вдоль дороги к школе начиналась старая узковатая аллея из широкостволых, развалившихся в разные стороны вязов. В дальнем конце ее на школьном дворе ждали кого-то «газик» и черная, видимо райкомовская «Волга», но людей там не было видно. «Наверно, люди теперь в другом месте», – подумал я. Но я даже толком не знал, где здесь находится кладбище, чтобы пойти туда, если еще имело какой-то смысл туда идти.
Так, не очень решительно, я вошел в аллею под многоярусные кроны деревьев. Когда-то, лет пять назад, я уже бывал тут, но тогда этот старый помещичий дом, да и эта аллея не показались мне такими подчеркнуто молчаливыми: школьный двор тогда полнился голосами детей – как раз была перемена. Теперь же вокруг стояла недобрая погребальная тишина – даже не шелестела, затаившись в предвечернем покое, поредевшая желтеющая листва старых вязов. Укатанная гравийная дорожка вскоре вывела на школьный двор – впереди высился некогда пышный, в два этажа, но уже обветшалый и запущенный, с треснувшей по фасаду стеной старосветский дворец: фигурная балюстрада веранды, беленые колонны по обе стороны парадного входа, высокие венецианские окна. Мне следовало спросить у кого-нибудь, где хоронят Миклашевича, но спросить было не у кого. Не зная, куда деваться, я растерянно потоптался возле машин и уже хотел войти в школу, как из той же парадной аллеи, едва не наехав на меня, выскочил еще один запыленный «газик». Он тут же лихо затормозил, и из его брезентового нутра вывалился знакомый мне человек в измятой зеленой «болонье». Это был зоотехник из областного управления сельского хозяйства, который теперь, как я слышал, работал где-то в районе. Лет пять мы не виделись с ним, да и вообще наше знакомство было шапочным, но сейчас я искренне обрадовался его появлению.
– Здорово, друг, – приветствовал меня зоотехник с таким оживлением на упитанном самодовольном лице, словно мы явились сюда на свадьбу, а не на похороны. – Тоже, да?
– Тоже, – сдержанно ответил я.
– Они там, в учительском доме, – сразу приняв мой сдержанный тон, тише сказал приехавший. – А ну давай пособи.
Ухвативши за угол, он выволок из машины ящик со сверкающими рядами бутылок «Московской», за которой, видно, и ездил в сельпо или в город. Я подхватил ношу с другой стороны, и мы, минуя школу, пошли по тропке меж садовых зарослей куда-то в сторону недалекого флигеля с квартирами учителей.
– Как же это случилось? – спросил я, все еще не в состоянии свыкнуться с этой смертью.
– А так! Как все случается. Трах, бах – готово. Был человек – и нет.
– Хоть болел перед этим или как?
– Болел! Он всю жизнь болел. Но работал. И доработался до ручки. Пойдем вот да выпьем, пока есть такая возможность.
В старом, довольно обветшалом, с облупившейся штукатуркой флигеле за поредевшими кустами сирени, среди которых свежо и сочно рдела осыпанная гроздьями рябина, слышался приглушенный говор многих людей, по которому можно было судить, что самое важное и последнее тут уже окончено. Шли поминки. Низкие окна приземистого флигеля были настежь раскрыты, между раздвинутых занавесок виднелась чья-то спина в белой нейлоновой сорочке и рядом льняная копна высокой женской прически. У крыльца стояли и курили двое небритых, в рабочей одежде мужчин. Они скупо переговаривались о чем-то, потом умолкали, перехватили у нас ящик и понесли его в дом. По узкому коридорчику мы пошли за ними.
В небольшой комнате, из которой теперь было вынесено все, что можно вынести, стояли сдвинутые впритык столы с остатками питья и закусок. Десятка два сидевших за ними людей были заняты разговорами, сигаретный дым витыми космами тянулся к окнам. Заметно угасший темп поминок свидетельствовал, что идут они не первый уже час, и я понял, что мое запоздалое появление хуже отсутствия и легко могло быть истолковано не в мою пользу. Но не браться же за шапку, коль уж приехал.
– Садитесь, вот и местечко есть, – скорбным голосом пригласила к столу пожилая женщина в темной косынке, не спрашивая, кто я и зачем пришел: наверное, такое появление тут было делом обычным.
Я послушно сел на низковатую за высоким столом табуретку, стараясь не привлекать к себе внимания этих людей. Но рядом кто-то уже поворачивал ко мне свое отечное немолодое, мокрое от пота лицо.
– Опоздал? – просто сказал человек. – Ну что ж... Нет больше нашего Павлика. И уже не будет. Выпьем, товарищ.
Он сунул мне в руки явно недопитый кем-то, со следами чужих пальцев стакан водки, сам взял со стола другой.
– Давай, брат. Земля ему пухом.
– Что ж, пусть будет пухом.
Мы выпили. Чьей-то вилкой я подцепил с тарелки кружок огурца, сосед непослушными пальцами принялся вылущивать из помятой пачки «Примы», наверно, последнюю там сигарету. В это время женщина в темном платье поставила на стол несколько новых бутылок «Московской», и мужские руки стали разливать ее по стаканам.
– Тише! Товарищи, прошу тише! – сквозь шум голосов раздался откуда-то из переднего угла громкий, не очень трезвый голос. – Тут хотят сказать. Слово имеет...
– Ксендзов, заведующий районо, – густо дохнув сигаретным дымом, прогудел над ухом сосед. – Что он может сказать? Что он знает?
В дальнем конце стола поднялся с места молодой еще человек с привычной начальственной уверенностью на жестком волевом лице, поднял стакан с водкой.
– Тут уже говорили о нашем дорогом Павле Ивановиче. Хороший был коммунист, передовой учитель. Активный общественник. И вообще... Одним словом, жить бы ему да жить...
– Жил бы, если бы не война, – вставил быстрый женский голос, должно быть учительницы, сидевшей рядом с Ксендзовым.
Заврайоно запнулся, словно сбитый с толку этой репликой, поправил на груди галстук. Говорить ему, судя по всему, было трудно, непривычно на такую тему, он с натугой подбирал слова – может, не было у него нужных на такой случай слов.
– Да, если б не война, – наконец согласился оратор. – Если б не развязанная немецким фашизмом война, которая принесла нашему народу неисчислимые беды. Теперь, спустя двадцать лет после того, как залечены раны войны, восстановлено разрушенное войной хозяйство, и советский народ добился выдающихся успехов во всех отраслях экономики, а также культуры, науки и образования и особенно больших успехов в области...
– При чем тут успехи! – вдруг грохнуло над моим ухом, и пустая бутылка на столе, подскочив, покатилась между тарелок. – При чем тут успехи? Мы похоронили человека!
Заврайоно недобро умолк на полуслове, а все сидевшие за столом настороженно, почти с испугом начали озираться на моего соседа. Немолодые уже глаза того на покрасневшем, болезненно потном лице явно наливались гневом, большой, перевитый набрякшими венами кулак угрожающе лежал на скатерти. Заведующий районо многозначительно помолчал с минуту и спокойно, с достоинством заметил, словно нарушившему порядок школьнику:
– Товарищ Ткачук, ведите себя пристойно.
– Тише, тише. Ну что вы! – озабоченно склонилась к моему соседу сидевшая рядом с ним женщина.
Но Ткачук, по-видимому, вовсе не хотел сидеть тихо, он медленно поднимался из-за стола, неуклюже распрямляя свое грузное немолодое тело.
– Это вам надо пристойно. Что вы тут несете про какие-то успехи? Почему вы не вспомните про Мороза?
Похоже, назревал скандал, и я чувствовал себя не очень удобно в таком соседстве. Но я тут был человек посторонний и не считал себя вправе вмешиваться, кого-то успокаивать или за кого-то вступаться. Заведующему районо, однако, нельзя было отказать в надлежащей на такой случай выдержке.
– Мороз тут ни при чем, – со спокойной твердостью остановил он выпад моего соседа. – Мы не Мороза хороним.
– Очень даже при чем! – почти крикнул сосед. – Это Мороза надо благодарить за Миклашевича! Он из него человека сделал!
– Миклашевич – другое дело, – согласился заврайоно и поднял до половины налитый стакан. – Выпьем, товарищи, за его память. Пусть его жизнь послужит для нас примером.
За столом началось обычное после тоста оживление, все выпили. Один только помрачневший Ткачук демонстративно отодвинулся от стола и откинулся к спинке стула.
– Мне с него пример брать поздно. Это он с меня брал пример, если хотите знать, – зло бросил он, ни к кому не обращаясь, и ему никто не ответил.
Заведующий районо старался больше не замечать спорщика, а остальные были поглощены закуской. Тогда Ткачук повернулся ко мне.
– Скажи ты про Мороза. Пусть знают...
– Про какого Мороза? – не понял я.
– Что, и ты не знаешь Мороза? Дожили! Сидим пьем в Сельце, и никто не вспомнит Мороза! Которого здесь должен знать каждый. Что вы так на меня смотрите? – совсем уже разозлился он, поймав на себе чей-то укоризненный взгляд. – Я знаю, что говорю. Мороз – вот кто пример для всех нас. Как для Миклашевича был.
За столом притихли. Тут происходило что-то такое, чего я не понимал, но что, должно быть, отлично понимали другие. После минутного замешательства все тот же заведующий районо произнес с завидной начальственной твердостью в голосе:
– Прежде чем говорить, следует подумать, товарищ Ткачук.
– Я думаю, что говорю.
– Вот именно.
– Ну хватит! Тимофей Титович! Хватит вам, – с настойчивой кротостью начала успокаивать его молодая соседка. – Лучше съешьте колбаски. Это домашняя. В городе небось такой нет. А то вы совсем не закусываете...
Но Ткачук, видно, не хотел закусывать и, выдавив желваки на морщинистых щеках, только скрежетал зубами. Потом взял недопитый стакан с водкой и залпом выпил его до дна. На какую-то минуту мутные, покрасневшие его глаза страдальчески упрятались под бровями.
За столами стало тише, все молча закусывали, некоторые курили. Я повернулся к соседу справа – молодому парню в зеленом свитере, с виду учителю или какому-то специалисту из колхоза, – и кивнул в сторону Ткачука:
– Не знаете, кто это?
– Тимофей Титович. Бывший здешний учитель.
– А теперь?
– Теперь на пенсии. В городе живет.
Я внимательно присмотрелся к моему соседу. Нет, в городе я, кажется, его не встречал, может, он недавно переехал откуда-то. На вид он уже стал безразличен ко всему тут и отчужденно примолк, уставясь на клетчатый край скатерти.
– Из города? – вдруг спросил он, вероятно, заметив мой к нему интерес.
– Из города.
– Чем приехал?
– Попутной.
– Своей не имеешь?
– Пока нет.
– Ну пейте, поминайте, я поехал.
– А вы чем поедете?
– Чем-нибудь. Не первый раз.
– Тогда и я с вами, – вдруг решил я. Оставаться тут, кажется, не имело смысла.
Сейчас мне трудно объяснить, почему я пошел за этим человеком, почему, с трудом добравшись до Сельца, так скоро и охотно расставался с усадьбой и школой. Конечно, прежде всего я опоздал. Того, ради которого я направлялся сюда, уже не было на свете, а люди за этими столами меня занимали мало. Но и мой новый попутчик в то время совсем не казался мне ни интересным, ни чем-нибудь привлекательным. Скорее напротив. Я видел возле себя изрядно подвыпившего, привередливого пенсионера; от его слов о своем превосходстве над покойным несло обычной стариковской похвальбой, всегда не слишком приятной. Даже если он и говорил правду.
Тем не менее с неясным еще чувством облегчения я встал из-за стола и вышел из комнаты. Ткачук был грузноватым, кряжистым человеком, в ботинках и сером поношенном костюме с двумя орденскими планками на груди. Похоже, что он крепко выпил, хотя в этом не было ничего удивительного – пережил на похоронах, немного понервничал в споре, причина которого так и осталась для меня непонятной. Но, видно по всему, он не на шутку разозлился и теперь шел впереди по тропинке, подчеркивая свое нерасположение к какому бы то ни было общению.
Так мы молча миновали усадьбу и прошли в аллею. Не доходя до шоссе, пропустили на нем грузовик, кажется, порожний и шедший в направлении города. Можно было бы крикнуть и немного пробежать, но мой спутник не прибавил шагу, и я тоже не проявил особого беспокойства. У столбика со знаком автобусной остановки никого не было, шоссе в обе стороны лежало пустое, до блеска наглянцованное за день.
Мы дошли до развилки и остановились. Ткачук поглядел в одну сторону дороги, в другую и сел где стоял, опустив ноги в неглубокую сухую канаву. Разговаривать со мной он не хотел, это было очевидным, и, чтобы не докучать ему, я отошел в сторонку, не упуская из виду дорогу. Из-за лесного поворота показалась легковушка, частный «Москвич» с горбатым, навьюченным багажом верхом, – обдав нас бензинным запахом, он покатил дальше. В той же стороне шоссе, которая теперь больше всего интересовала нас, было совершенно пусто. Низко над дорогой заходило за тучку вечернее солнце. Его пологие лучи слепили глаза, но всматриваться туда, кажется, не имело большого смысла – машин там не было. Теряя интерес к дороге, я по-над канавой прошел к памятнику.
Это был приземистый бетонный обелиск в оградке из штакетника, просто и без лишней затейливости сооруженный руками каких-то местных умельцев. Выглядел он более чем скромно, если не сказать, бедно, теперь даже в селах устанавливают куда более роскошные памятники. Правда, при всей его незатейливости не было в нем и следа заброшенности или небрежения: сколько я помню, всегда он был тщательно досмотрен и прибран, с чисто подметенной и посыпанной свежим песком площадкой, с небольшой, обложенной кирпичными уголками клумбой, на которой теперь пестрело что-то из поздней цветочной мелочи. Этот чуть выше человеческого роста обелиск за каких-нибудь десять лет, что я его помнил, несколько раз менял свою окраску: был то белоснежный, беленный перед праздниками известкой, то зеленый, под цвет солдатского обмундирования; однажды проездом по этому шоссе я видел его блестяще-серебристым, как крыло реактивного лайнера. Теперь же он был серым, и, пожалуй, из всех прочих цветов этот наиболее соответствовал его облику.
Обелиск часто менял свой вид, неизменной оставалась лишь черная металлическая табличка с пятью именами школьников, совершивших известный в нашей местности подвиг в годы войны. Я уже не вчитывался в них, я их знал на память. Но теперь удивился, увидев, что тут появилось новое имя – Мороз А.И., которое было не очень умело выведено над остальными белой масляной краской.
На дороге со стороны города вновь показалась машина, на этот раз самосвал, он промчал по пустынному шоссе мимо. Поднятая им пыль заставила моего спутника встать с его не слишком подходящего для отдыха места. Ткачук вышел на асфальт и озабоченно посмотрел на дорогу.
– Черт их дождется! Давай потопаем. Нагонит какая, так сядем.
Что ж, я согласился, тем более что погода под вечер стала еще лучше: было тепло и безветренно, ни один листочек на вязах не шелохнулся, а глянцевитая лента пустынного шоссе так и манила дать волю ногам. Я перепрыгнул канаву, и мы с давно не испытанным наслаждением пошагали по гладкому асфальту, изредка оглядываясь назад.
– Давно вы знали Миклашевича? – спросил я просто для того, чтобы нарушить наше затянувшееся молчание, которое начинало уже угнетать.
– Знал? Всю жизнь. На моих глазах вырос.
– А я совсем его мало знал, – признался я. – Так, встречались несколько раз. Слышал: неплохой был учитель, детей хорошо учил...
– Учил! Учили и другие не хуже. А вот он настоящим человеком был. Ребята за ним табуном ходили.
– Да, теперь это редкость.
– Теперь редкость, а прежде часто бывало. И он тоже в табуне за Морозом ходил. Когда пацаном был.
– Кстати, а кто этот Мороз? Ей-богу, я ничего о нем не слышал.
– Мороз – учитель. Когда-то вместе тут начинали. Я ведь сюда в ноябре тридцать девятого приехал. А он в октябре эту школу открыл. На четыре класса всего.
– Да, погиб, – сказал Ткачук, неторопливо, вразвалку шагая рядом.
Пиджак его был расстегнут, узел галстука небрежно сполз набок, под уголок воротника. По тяжелому, не слишком тщательно выбритому лицу промелькнула тень горечи.
– Мороз был нашей болячкой. На совести у обоих. У меня и у него. Ну да я что... Я сдался. А он нет. И вот – победил. Добился своего. Жаль, сам не выдержал.
Кажется, я что-то начинал понимать, о чем-то догадываться. Какая-то история со времен войны. Но Ткачук объяснял так отрывисто и скупо, что многое оставалось неясным. Наверно, надо было бы расспросить понастойчивей, но я не хотел показаться назойливым и только для поддержания разговора вставлял свои банальные фразы.
– Так уж заведено. За все хорошее надо платить. И порой дорогой ценой.
– Да, уж куда дороже... Главное, прекрасная была преемственность... Теперь же столько разговоров о преемственности, о традициях отцов... Правда, Мороз не был ему отцом, но преемственность была. Просто на диво! Бывало, смотрю и не могу нарадоваться: ну словно он брат Морозу Алесю Ивановичу. Всем: и характером, и добротой, и принципиальностью. А теперь... Хотя не может быть, что-то там от него останется. Не может не остаться. Такое не пропадает. Прорастает. Через год, пять, десять, а что-то проклюнется. Увидишь.
– Это возможно.
– Не возможно, а точно. Не может быть, чтобы работа этих людей пропала зазря. Тем более после таких смертей. Смерть, она, брат, свой смысл имеет. Великий, я тебе скажу, смысл. Смерть – это абсолютное доказательство. Самый неопровержимый документ. Помнишь, как у Некрасова: «Иди в огонь за честь отчизны, за убежденье, за любовь, иди и гибни безупречно, умрешь не даром: дело вечно, когда под ним струится кровь». Вот! А тут крови пролилось ого сколько! Не может быть, чтобы зря. Да и Мороз доказал это самым красноречивым образом. Хотя ты ведь не знаешь...
– Не знаю, – честно признался я. – Когда-то Миклашевич собирался рассказать...
– Знаю. Он говорил. Он тогда к кому только не обращался. И к тебе хотел. Да вот... не успел.
– Ты же из редакции? – искоса глянул на меня Ткачук. – Знаю. Фельетончики пишешь и так далее. За правду-матку воюешь. Вот он тогда и задумал подключить тебя к этому делу – вступиться за Мороза. Да нет, Мороз не осужденный, не пугайся. И не какой-то там прислужник немецкий. Тут дело другое...
– Интересно, – сказал я, когда Ткачук ненадолго смолк. – Знал бы я раньше...
– Теперь уже все сделано, нашлись, где надо, и заступники. Теперь можно и рассказывать. И написать можно. И нужно бы. Миклашевич добился правды. Только вот сам... У тебя закурить найдется? – спросил он, похлопывая себя по пустым карманам.
Я дал ему сигарету, мы оба закурили, посторонились, пропуская черную, блеснувшую никелем «Волгу», которая шустро проскочила мимо. Наверно, «Волга» шла в город, но теперь ни он, ни я не сделали никакой попытки остановить ее – я предчувствовал, что Ткачук продолжит рассказ, а он как-то сосредоточенно ушел в себя, провожая рассеянным взглядом машину.
– Может, взяла бы? А, шут с ней. Пусть едет. Пойдем потихоньку. Тебе сколько лет? Сорок, говоришь? Ну, молодой еще век, многое впереди. Не все, конечно, но многое еще осталось. Если, конечно, здоровье в норме. У меня вот здоровье не сказать чтоб плохое, иной раз еще и чарку могу взять. Но уже не то, что раньше. Раньше я, брат, этого автобуса редко когда и дожидался. А уж в те давнишние времена так и автобусов никаких не было. Надо в город – берешь палку и айда. Двадцать километров за три с половиной часа – и в городе. Теперь, наверно, больше потребуется, давно не ходил. Ноги еще ничего. Хуже вот – нервы сдают. Знаешь, не могу смотреть кино, если жалостливое какое или особенно про войну. Как увижу то горе наше, хоть и давно уже все пережито и помалу забывается, и, знаешь, что-то сжимает в горле. Да еще музыка. Не всякая, конечно, не джазы какие, а песни, которые тогда пели. Как услышу, ну просто нервы пилой пилит.
– Подлечиться надо. Теперь ведь нервы неплохо лечат.
– Нет, мои уже не вылечат. Шестьдесят два года, что ты хочешь! Жизнь вдрызг истрепала, веревки вила из моих нервов. А ученые говорят – нервные клетки не восстанавливаются... Да. А когда-то тоже был молодой, неженатый, здоровый, что твой Жаботинский. В тридцать девятом после воссоединения Наркомат просвещения направил в Западную организовать школы. Организовывал школы, колхозы, крутился, мотался, сам в школах работал. Вот и в этом самом Сельце после войны семь лет отгрохал...
– Время идет.
– Не идет, а мчится. Когда-то все думал: ну год-два поработаю, а потом в Минск подамся, в пединституте учиться хотел. Я ведь до войны только учительский двухгодичный окончил. Ну а жизнь иначе закомандовала. Война началась, никакого педа не вышло, и вот тут и прикипел на всю жизнь. Раньше райком не отпускал, школа, квартира, а теперь вот когда можно катиться на все стороны, никуда уже не тянет. Так, видно, и придется остаться в этой земле вместе с Морозом. Разве что с некоторым опозданием.
Он замолчал. Я докурил сигарету и тоже молчал. Мы уже миновали лесок, дорога бежала в выемке, по обе стороны которой высились песчаные откосы с соснами. Тут уже заметно сгустились вечерние сумерки, и даже вершины елей стояли в тени, только безоблачное небо в вышине еще светилось прощальным отсветом зашедшего солнца.
– Сегодня какое число? Четырнадцатое? Как раз в эту пору первый раз приехал в Сельцо. Теперь уже привычное дело все эти стежки-дорожки, а тогда все было новое, интересное. Усадьба эта, где школа, тогда не была такой запущенной, дом стоял ухоженный, раскрашенный, как игрушка. Пан Габрусь в сентябре дал драпака, бросил все, подался, говорили, к румынам, и тут Мороз школу открыл. На школьном дворе перед парадным высились два раскидистых дерева с какой-то серебристой листвой. Не деревья, а прямо-таки гиганты вроде американских секвой. Теперь такие кое-где еще по бывшим усадьбам остались, доживают век. А тогда их было во множестве. У каждого пана, считай.
В тот первый год я работал в районе заведующим. Школы почти все новые, маленькие, то в осадницких, а то и просто в деревенских хатах. Учебников, инвентаря не хватало, да и с учителями туго было до крайности. В этом Сельце вместе с Морозом работала Подгайская, пани Ядя, как мы ее звали. Пожилая такая женщина, жила тут и при Габрусе в том самом флигеле. Тонкая была пани, старая дева. Русским языком почти не владела, белорусский немного понимала, зато что касается остального – ого! Воспитания была самого тонкого.
И вот как-то под вечер сижу я в своем закутке в районо, зарылся в бумаги – отчеты, планы, ведомости: ездил по району, неделю не был на месте, все запустил – жуть! Не сразу и услышал, как кто-то скребется в дверь, – заходит эта самая пани Ядя. Маленькая такая, щупленькая, но с лисой на шее и в шикарной заграничной шляпке. «Прошу извинить, пан шеф, я, прошу пана, по педагогическому вопросу». – «Что же, садитесь, пожалуйста, слушаю».
Садится на краешек кресла, поправляет свою великолепную шляпку и начинает сыпать почти сплошь по-польски – едва разбираю. Все манеры изысканно воспитанной паненки, а самой лет за пятьдесят, такое сморщенное, хитренькое личико. Что же оказывается? Оказывается, имеет конфликт со своим шефом в Сельце, коллегой Морозом. Оказывается, этот Мороз не поддерживает дисциплины, как равный ведет себя с учениками, учит без необходимой строгости, не выполняет программ наркомата и самое главное – говорит ученикам, что не надо ходить в костел, пусть туда ходят бабушки.
Ну насчет костела я, естественно, не слишком обеспокоился, подумал: правильно делает Мороз, если так советует. А вот что касается панибратства, дисциплины, игнорирования наркоматовских программ, это меня встревожило. Но кто этот самый Мороз, понятия не имею, в Сельце ни разу еще не был. Ладно, думаю, при первой же возможности махну, посмотрю, что у него там за порядки.
Случай для этого подвернулся, однако, не скоро, но все же недели через две как-то вырвался, взял у хозяина, у которого квартировал, его велосипед, ровар по-здешнему, и рванул по этому вот шоссе. Шоссе, конечно, было не то что нынче – булыжник. Ехать по нему на подводе или на роваре – все равно кишки вытрясешь. Но поехал. Поднажал как следует на педали и через час прикатил в ту самую аллейку под вязами. Хотел попасть на урок, но опоздал – занятия уже закончились. Еще издали вижу – на дворе полно детворы, думаю, игра какая, но нет, не игра, – оказывается, идет работа. Заготавливают дрова. Бурей повалило то самое заморское дерево во дворе, вот теперь его пилят, колют и сносят в сарайчик. Мне это понравилось. Дров тогда не хватало, каждый день жалобы из школ насчет топлива, а транспорта в районе никакого – где взять, откуда привезти? А эти, вишь, сообразили и не ждут, когда там в районо надумают обеспечить их топливом, – сами о себе заботятся.
Слез я с велосипеда, все на меня смотрят, я на них: где же заведующий? «Я заведующий», – говорит один, которого я не сразу и заметил, потому что стоял он за толстенным комлем – пилил его с парнишкой, должно быть переростком, ладным таким мальцом лет пятнадцати. Ну бросает пилу, подходит. И сразу замечаю: хромает. Одна нога как-то вывернута в сторону и вроде не разгибается, поэтому он здорово на нее припадает и кажется как бы ниже ростом. А так ничего парень – плечистый, лицо открытое, взгляд смелый, уверенный. Наверно, догадывается, кто перед ним, но никакой там растерянности или замешательства. Представляется: Мороз Алесь Иванович. Руку пожимает так, что сразу понимаешь: силен. Ладонь шершавая, твердая, должно быть, такая работа ему не впервой. А напарник его стоит там же и пробует водить пилой. Но пила ни с места – попала на сук, а толщина в комле больше метра. Мороз извинился, вернулся, чтобы закончить зарез, но и вдвоем, гляжу, не очень управятся – пилу чем дальше, тем сильней зажимает в распиле. Понятное дело: надо что-нибудь подложить. Чтобы подложить, надо сперва приподнять. Мороз бросил пилу, стал приподнимать комель, да в одиночку разве поднимешь. Тут ребятишки, кто постарше, тоже облепили бревно, а оно ни с места. Короче говоря, положил на траву я свой ровар и тоже за тот комель взялся. Силились, силились, кажется, приподняли, еще бы на сантиметр – и можно палку подсунуть, да этот последний сантиметр, как всегда, самый трудный. И тут, как на грех, из-за угла выплывает та самая пани Ядя. Увидела ровар, меня возле комля, да так и остолбенела.
Потом, когда я говорил с ней, понять ничего не могла, все поминала матку боску и недоумевала: что за учителя у Советов, имеют ли они хоть малейшее понятие о педагогическом такте и авторитете старших? Не беда, говорю, пани Ядя, авторитета от того не убавится, а дрова в школе будут. В тепле работать будете. Но это потом. А тогда все же распилили мы эту чертову колоду, и я уже почти забыл, зачем приехал, скинул свой единственный пиджачок и пилил на пару с Морозом, потом кололи. Попотел вволю. Дети перенесли дрова в сарайчик, и Мороз отпустил всех по домам.
Ночевать пришлось там же, в школе. Мороз жил в боковушке при классе, спал на роскошной, в стиле барокко, панской кушетке с выгнутыми наподобие львиных лап ножками. Накрывался пальто, одеяла, конечно, не было. На ту ночь кушетка досталась мне, укрылся я своим пиджачком. Перед тем как лечь, поели бульбочки, мать одного ученика ради такого случая принесла с хутора кусок колбасы и крынку простокваши. Ужинали и знакомились. Хотя, пока пилили дрова, мне казалось, что знаю его всю жизнь. Родом он был с Могилевщины, уже пять лет учительствовал после окончания педтехникума. Нога такая с детства, долго болела да так и осталась. Я осторожненько завел речь о наших обычных делах: программах, успеваемости, дисциплине. И тогда услышал от него такое, что сначала вызвало во мне несогласие. А потом я стал допускать, что, возможно, он в чем-то и прав. Как теперь погляжу с высоты моего пенсионного возраста, так был он абсолютно прав.
Да, он был прав, так как смотрел шире и, возможно, дальше, чем это принято смотреть, ограничивая свой кругозор профессиональными нормами. Нормы, они, брат, хорошая вещь, если не закостенели, не засохли от времени, не пришли в противоречие с жизнью. Словом, применять их, как и всякие нормы, надо с умом, смотря по обстоятельствам. А у нас как бывает? Теперь к каждой науке приставлен специалист-предметник, и каждый добивается наилучших знаний по своей специальности. И потому, скажем, математичке какой-либо бином Ньютона в сто раз дороже всей поэзии Пушкина или человековедения Толстого. А для языковеда умение обособлять деепричастные обороты – мерило всех достоинств школьника. За эти свои запятые он готов ребенка на второй год оставить и в институт не дать ходу. Математичка тоже. И никто не подумает, что этот бином, может, – и наверняка – никогда в жизни ему не понадобится, да и без запятых прожить можно. А вот как прожить без Толстого? Можно ли в наше время быть образованным человеком, не читая Толстого? Да и вообще, можно ли быть человеком?
Теперь, правда, уже присмотрелись к Толстому и ко многому прочему, приобвыкли, утратили свежесть восприятия. А тогда все выглядело внове, значительнее, и Мороз, очевидно, отреагировал на это острее, чем я. Хоть я и был старше его лет на пять, членом партии и заведовал всем районо. И он мне сказал той ночью, когда мы лежали рядом – я на его кушетке, а он на столе, – примерно следующее: «С программами в школе действительно не все в порядке, успеваемость не блестящая. Ребята учились в польской школе, многие, особенно католики, плохо справляются с белорусской грамматикой, их начальные знания не соответствуют нашим программам. Но вовсе не это главное. Главное, чтобы ребята теперь поняли, что они люди, не быдло, не какие-то там вахлаки, какими паны привыкли считать их отцов, а самые полноправные граждане. Как все. И они, и их учителя, и их родители, и все руководители в районе – все равные в своей стране, ни перед кем не надо унижаться, надо только учиться, постигать то самое главное, что приобщает людей к вершинам национальной и общечеловеческой культуры». В этом он видел свою наипервейшую педагогическую обязанность. И он делал из них не отличников учебы, не послушных зубрил, а прежде всего людей. Сказать такое, конечно, легко, труднее это понять, а еще труднее – добиться. Такое в программах и методиках не очень-то разработано, часы на это не предусмотрены. И Мороз сказал, что достичь этого можно только личным примером в процессе взаимоотношений учителя с учениками.
Наверно, мы все-таки плохо знаем и мало изучаем, чем было наше учительство для народа на протяжении его истории. Духовенство – это известно, здесь еще есть более или менее достоверная картина. Роль попа, ксендза на каждом историческом этапе прослежена. А вот что такое сельское учительство в наших школах, что оно значило для нашего некогда темного крестьянского края во времена царизма, Речи Посполитой, в войну, наконец, до и после войны? Это сейчас спроси любого огольца, кем он станет, как вырастет, – скажет: врачом, летчиком, а то и космонавтом. Да, теперь есть такая возможность. И в действительности так бывает, до космонавта включительно. А прежде? Если рос, бывало, смышленый парнишка, хорошо учился, что о нем говорили взрослые? Вырастет – учителем будет. И это было высшей похвалой. Конечно, не всем достойным удавалось достигнуть учительской судьбы, но к ней стремились. Это был предел жизненной мечты. И правильно. И не потому, что почетно или легко. Или заработок хороший – не дай бог учительского хлеба, да еще на деревне. Да в те давние времена. Нужда, бедность, чужие углы, деревенская глушь и в конце – преждевременная могила от чахотки... И тем не менее, скажу тебе, не было ничего более важного и нужного, чем та ежедневная, скромная, неприметная работа тысяч безвестных сеятелей на этой духовной ниве. Я так думаю: в том, что мы сейчас есть как нация и граждане, главная заслуга сельских учителей. Пусть, может, я и ошибаюсь, но так считаю.
И тут, как это часто бывает, не обходится без своих энтузиастов. Мороз был именно одним из тех, кто сделал для людей многое, подчас на свой страх и риск, невзирая на трудности и неудачи. А неудач и разных конфликтов у него хватало.
Помню, как-то поехал в Сельцо инспектор из области – через день возвращается разгневанный и возмущенный. Оказывается, очередной скандал. Не успел товарищ инспектор войти в Габрусеву усадьбу, как в аллее его атаковали собаки. Одна черная, на трех лапах, а вторая – злая такая, маленькая и вертлявая (полицаи потом в войну их постреляли). Да. Ну, пока инспектор опомнился, собаки и располосовали ему штанину, Морозу, конечно, пришлось извиняться, а пани Ядя зашивала пану инспектору брюки, пока тот сидел в пустом классе в своих не слишком, наверно, свежих подштанниках. Оказывается, собаки были школьные. Именно так. Не сельские, не откуда-то с хутора и даже не лично учителя, а общие, школьные. Ребята где-то подобрали эту непотребщину, родители наказали утопить, но перед тем в классе читали тургеневскую «Муму», и вот Алесь Иванович решил: поселить щенков в школе и по очереди их досматривать. Так в Сельце завелись школьные собаки.
А потом появился школьный скворец. Осенью отстал от своей стаи, поймали его на лугу, мокрого доходягу, и Мороз тоже поселил его в школе. Сначала летал по классу, а потом смастерили клетку – больше для того, чтобы не съел кот. Ну, конечно, был там и кот, жалкое такое создание слепое, ничего не видит, а только мяукает – есть просит.
Тем временем быстро темнело. Серая лента дороги, выгибаясь на пригорках, пропадала в сумеречной дали. Горизонт вокруг тоже утонул в сумерках, вечерней дымкой покрылись поля, а лес вдали казался тусклой глухой полосой.
Небо над дорогой совсем померкло, только закатный краешек его за нашими спинами еще сочился далеким отсветом зашедшего солнца. Машины по шоссе шли с включенными фарами, но, как назло, все из города, нам навстречу. После никелированной «Волги» нас не обогнала ни одна машина. Слушая Ткачука, я время от времени оглядывался и еще издалека заметил две светлые точки быстро приближающихся автомобильных фар.
– Идет какая-то.
Ткачук замолчал, остановился и вгляделся тоже; его хмурый массивный профиль четко обозначился на светлом фоне закатного неба.
– Автобус, – сказал он с уверенностью.
Должно быть, мой спутник был дальнозорким, я на таком расстоянии не мог отличить легковушки от грузовой. И правда, вскоре мы уже оба увидели на шоссе большой серый автобус, который быстро нагонял нас. Вот он ненадолго исчез в невидимой отсюда ложбинке, чтобы затем еще отчетливее появиться из-за пригорка; ярче засверкали колючие огоньки его фар и даже стал виден тусклый отсвет салона. Автобус, однако, замедлил ход, мигнул одной фарой и остановился, чуть съехав к обочине. Он не дошел до нас каких-нибудь метров триста, и мы, вдруг обнадеженные возможностью подъехать, бросились ему навстречу. Я несколько поспешно сорвался с места. Ткачук тоже попытался бежать, но тут же отстал, и я подумал, что надо хоть мне успеть, чтобы на минуту задержать автобус.
Бежать было легко, под уклон, подошвы гулко стучали по асфальту. Все время казалось, автобус вот-вот тронется, но он терпеливо стоял на дороге. Из него даже вышел кто-то, должно быть водитель, оставив открытой дверцу, обошел машину и чем-то раза два стукнул. Я уже был совсем близко и еще больше напряг силы, казалось – добегу, но тут резко хлопнула дверца, и автобус сорвался с места.
Все еще не теряя надежды, я остановился на асфальте и отчаянно замахал рукой: дескать, стой же, возьми! Мне даже показалось, что автобус притормозил, и тогда я снова бросился к нему чуть ли не под самые колеса. Но на ходу открылась дверца кабины, и сквозь взметенную автобусом пыль донесся голос водителя:
Я остался один посреди гладкой полосы асфальта. Вдали, затихая, гудел мотор комфортабельного «Икаруса», на взгорке смутно маячила одинокая фигура Ткачука.
– Чтоб ты провалился, гад! – вырвалось у меня: надо же так обмануть.
Было обидно, хотя я и понимал, что не такое уж это большое несчастье – действительно, разве здесь была остановка? А раз не было, так какая нужда междугородному скоростному экспрессу подбирать разных ночных бродяг – для этого есть автобусы местных линий.
И все-таки вид у меня был, наверно, довольно убитый, когда я добрел до Ткачука. Терпеливо дождавшись меня, тот спокойно заметил:
– Не взял? И не возьмет. Они такие. Раньше бы всех подобрал, чтобы на бутылку сшибить. А теперь нельзя – контроль, ну и жмет. Назло себе и другим.
– Говорит, остановки нет.
– Но ведь останавливался. Мог бы... Да что там. Я уже в таких случаях предпочитаю помалкивать: себе дешевле обойдется.
Может, он и был прав: не надо было надеяться – не было бы и разочарования. Значит, придется помаленьку топать дальше. Правда, ноги уже порядком устали, но раз мой попутчик молчал, то и мне, пожалуй, следовало вести себя сдержаннее.
– Да, так, значит, про Мороза, – начал Ткачук, возвращаясь к прерванному рассказу. – Второй раз наведался я в Сельцо зимой. Холода стояли лютые, помнишь же, наверно, зиму сорокового – сорок первого года: сады вымерзли. Мне-то еще повезло, подъехал с каким-то дядькой в санях, ноги зарыл в сено, и то замерзли, думал, отморозил совсем. До школы едва добежал, было поздно, вечер, но в окошке горит свет, постучал. Вижу, будто кто-то глядит сквозь намерзшее стекло, а не открывает. Что, думаю, за напасть, уж не завел ли тут мой Алесь Иванович какие-нибудь шуры-муры? «Открой, – говорю. – Это я, Ткачук, из района». Наконец открывается дверь, где-то лает собака, вхожу. Передо мной парнишка с лампой в руках. «Ты что тут делаешь?» – спрашиваю. «Ничего, – говорит. – Чистописание пишу». – «А почему домой не идешь? Или, может, Алесь Иванович после уроков оставил?» Молчит. «А где сам учитель?» – «Повел Ленку Удодову с Ольгой». – «Куда повел?» – «Домой». Ничего, не понимаю: какая нужда учителю учеников по домам разводить? «А что, он всех домой провожает?» – спрашиваю, а сам уже злюсь за такую встречу. «Нет, – говорит, – не всех. А этих потому, что маленькие, а через лес идти надо».
Ну, что ж, думаю, ладно. Разделся, начал отогреваться, настроение пошло на улучшение. Но вот минул час, а Мороза все нет. «Так сколько до того села будет?» – спрашиваю. Говорит: «Версты три будет». Ладно, что ж делать, сидим ждем. Парнишка в тетрадке пишет. «А тебя он, наверное, оставил печку топить? – спрашиваю. – Ты где живешь?» – «Тут и живу, – отвечает. – Меня Алесь Иванович к себе взял, а то мой татка дерется». Э, вот оно, оказывается, в чем дело. Как бы оно не обернулось новыми неприятностями. И скажу тебе, забегая вперед, так и вышло. Как я предчувствовал, так и получилось.
Часа через три возвращается Мороз. Ни стука, ни шагов, ничего, кажется, не было слышно, только парнишка тот, Павлик... Да, да, ты угадал. Именно Павлик, Павел Иванович, будущий товарищ Миклашевич... Тогда был таким черноглазым, шустрым мальчонкой. Так вот Павлик срывается, бежит через класс и открывает дверь. Вваливается Мороз, весь заиндевелый, заснеженный, ставит в угол свою палочку с ручкой наподобие козлиной головы. Поздоровались. Объясняет, почему задержался. Оказывается, довел он этих девчушек домой, а там неприятность: что-то случилось с коровой, не могла растелиться, вот и задержался учитель, помогал матери. А девчушки? Ну это простая история. Наступили холода, мать забрала их из школы: дескать, обувка плохая и ходить далеко. В ту пору все это было делом обычным, но девчушки, славные такие близнята, хорошо учились, и Мороз понимал, что это означало для матери-вдовы (отец в тридцать девятом погиб под Гдыней). И он уломал бабу, купил девочкам по паре ботинок – стали учиться. Только когда прибыло ночи, забоялись одни ходить через лес, надо было проводить кому-то. Обычно это делал переросток Коля Бородич, тот, что некогда с учителем пилил колоду. А в тот день Бородич почему-то не пришел в школу, дома понадобился, вот и довелось учителю идти в провожатые.
Рассказал это он, я молчу. Черт знает, что ему сказать, педагогично это или нет, тут все наши педпостулаты попутались. Мороз вообще был мастер путать постулаты, и я уже стал привыкать к этой его особенности. А про его квартиранта мы тогда не очень-то говорили. Он сказал только, что парнишка побудет пока в школе, дома, мол, нелады. Ну что ж, думаю, пусть. Тем более такие холода стоят.
И вот спустя каких-нибудь две недели вызывают меня к прокурору. Что, думаю, за напасть, не любил я этих законников, от них всегда жди неприятностей. Прихожу, а там сидит незнакомый дядька в кожухе, и прокурор района товарищ Сивак строго так наказывает мне ехать в Сельцо и забрать у гражданина Мороза сына вот этого гражданина Миклашевича. Я попытался было возразить, но не тут-то было. Прокурор в таких случаях, как дубинкой, бил одним аргументом: закон! Ладно, думаю, закон так закон. Сели в милицейский возок и с участковым да с Миклашевичем покатили в Сельцо.
Приехали, помню, к концу занятий, вызвали Мороза, стали объяснять в чем дело: постановление прокурора, на стороне гражданина Миклашевича закон, надо вернуть парнишку. Мороз выслушал все молча, позвал Павла. Тот как увидел отца – съежился, будто зверек, близко не подходит. А тут вся детвора за дверьми, оделись, а по домам не расходятся, ждут, что будет дальше. Мороз и говорит Павлику: так, мол, и так, поедешь домой, так надо. А тот ни с места. «Не пойду, – говорит. – Я у вас хочу жить». Ну, Мороз неубедительно так, конечно, неискренне объясняет, что жить у него больше нельзя, что по закону сын должен жить с отцом и, в данном случае, с мачехой (мать недавно умерла, отец женился на другой, ну и пошли нелады с мальчишкой – известное дело). Едва уговорил парня. Тот, правда, заплакал, но надел свой пиджачок, собрался в дорогу.
И вот картина! Как сейчас все перед глазами, хоть минуло уже... Сколько же это? Должно быть, лет тридцать. Мы стоим на веранде, дети толпятся во дворе, а Миклашевич-старший в длинном красном кожухе ведет к шоссе Павлика. Атмосфера напряженная, детвора на нас смотрит, милиционер молчит. Мороз просто оцепенел. Те двое далековато уже отошли по аллейке и тут, видим, останавливаются, отец тормошит сына за руку, тот начинает вырываться, да куда там, не вырвешься. Потом Миклашевич снимает одной рукой с кожуха ремень и начинает бить сына. Не дождавшись, пока уйдут с чужих глаз. Павлик вырывается, плачет, детвора во дворе шумит, некоторые поворачиваются в нашу сторону с упреком в глазах, чего-то ждут от своего учителя. И что ты думаешь? Мороз вдруг срывается с веранды и, хромая, через двор – туда. «Стойте, – кричит, – прекратите избиение!»
Миклашевич и впрямь остановился, перестал бить, сопит, зверем смотрит на учителя, а тот подходит, вырывает Павлову руку из отцовской и говорит прерывающимся от волнения голосом: «Вы у меня его не получите! Понятно?» Миклашевич, разъяренный, – к учителю, но и Мороз, не глядя, что калека, тоже грудью вперед и готов в драку. Но тут уже мы подоспели, разняли, не дали подраться.
Разнять-то разняли, а что дальше? Павлик убежал в школу, отец ругается и грозится, я молчу. Милиционер ждет – он что, он исполнитель. Кое-как утихомирили обоих. Миклашевич пошел на шоссе, а мы втроем остались – что делать? Тем более что Мороз сразу же объявил с присущей ему категоричностью: такому отцу парня не отдам.
Вернулись с милиционером в район ни с чем, наказ прокурорский не выполнили. Передали все дело на исполком, назначили комиссию, а отец тем временем подал в суд. Да, было хлопот и неприятностей и ему и мне – хватило обоим. Но Мороз все-таки своего добился: комиссия решила передать парня в детдом. Правда, с выполнением этого соломонова решения Мороз не спешил и, наверное, правильно делал.
Тут еще надо вспомнить одно обстоятельство. Дело в том, что как я уже говорил, школы создавались заново, почти всего не хватало. Каждый день в район приезжали из деревень учителя, жаловались на условия, просили то парты, то доски, то дрова, то керосин, то бумагу – и, уж конечно, учебники. Учебников не хватало, мало было библиотек. А читали здорово, читали все: школьники, учителя, молодежь. Книги добывали где только было возможно. Мороз, когда приезжал в местечко, наседал на меня чаще всего с одной просьбой: дайте книг. Кое-что я, конечно, ему давал, но, понятно, немного. К тому же, признаться, думал: школа маленькая, зачем ему там большая библиотека? Тогда он взялся добывать книги сам.
Километрах в трех от райцентра, может, знаешь, есть село Княжево. Село как село, ничего там княжеского нет, но когда-то неподалеку от него была панская усадьба – в войну при немцах сгорела. А при поляках там жил какой-то богатый пан, после него осталась всякая всячина и, понятно, библиотека. Я там был как-то, поглядел – казалось, ничего подходящего. Книг много, новые и старые, но все на польском да на французском. Мороз выпросил разрешение съездить туда, отобрать кое-что для школы.
И знаешь, ему повезло. Где-то на чердаке, кажется, откопал сундук с русскими книгами, и среди всего не слишком стоящего – разных там годовых комплектов «Нивы», «Мира божьего», «Огонька» – оказалось полное собрание сочинений Толстого. Мне об этом ничего не сказал, а в первый же выходной взял в Сельце фурманку, ученика того, переростка – и в Княжево. Но дело было к весне, дорога раскисла, как на беду, снесло мост, близко к усадьбе никак не подъехать. Тогда он начал носить книги через реку по льду. Все шло хорошо, но в самом конце, уже в потемках, провалился у берега. Правда, ничего страшного не случилось, но ноги промочил до колен, простудился и слег. Да слег основательно, на месяц. Воспаление легких. Мне сказал об этом приезжий дядька из Сельца, и вот я ломаю голову: как быть? Учитель болеет, школу хоть закрывай. Пани Ядя, помнится, тогда уже не работала, выехала куда-то, замены ему никакой нет, ребятам раздолье. Знаю, надо бы съездить, да времени нет – мотаюсь по району: открываем школы, организуем колхозы. И все же как-то проездом завернул в ту аллейку. Дай, думаю, проведаю Мороза, как он там, жив ли?
Захожу в коридор – на вешалке полно одежды, ну, думаю, слава богу, значит, поправился, наверно, идут занятия. Открываю дверь в класс: стоит штук шесть парт – и пусто. Что, думаю, за лихо, где же дети? Прислушался: как будто разговор где-то, тихий такой, складный, словно молится кто-то. Еще прислушался: совсем чудно – слышу монолог князя Андрея под Аустерлицем. Помнишь: «Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидел нынче... И страдания этого я не знал также... Да, я ничего этого не знал до сих пор. Но где я?..»
Мне тоже почудилось: где я? Такого я не слышал уже лет десять, а когда-то, студентом, этот отрывок сам декламировал на литературном вечере.
Тихонько открываю дверь – в Морозовой боковушке полно детей, расселись кто где: на столе, на скамейках, на подоконнике и на полу. Сам Мороз лежит на своей кушетке укрытый кожушком и читает. Читает Толстого. И такая тишина и внимание, что муха пролетит – услышишь. На меня никто не оглянулся – не замечают. И я стою, не знаю, что делать. Первое побуждение: просто закрыть дверь и уехать.
Но все-таки вспомнил, что я начальство, заведующий районо и ответственный за педпроцесс в районе. Это хорошо – читать Толстого, но, наверно, и программу выполнять надо. А уж если ты можешь читать «Войну и мир», так, должно быть, и учить можешь? А то зачем же ученикам брести за столько километров в это Сельцо?
Примерно так я и сказал Морозу, когда мы отправили учеников и остались одни. А он говорит в ответ, что все те программы, весь тот материал, что он пропустил за месяц болезни, не стоят двух страничек Толстого. Я позволил себе не согласиться, и мы поспорили.
В ту весну Мороз изучал усиленно Толстого, сам перечитал всего, много прочитал ребятам. То была наука! Это теперь любой студент или старшеклассник, только заведи с ним разговор о Толстом или Достоевском, перво-наперво начнет тебе толковать об их недостатках и заблуждениях. В чем состоит величие этих гениев, надо еще допытываться, а вот их недостатки у каждого наперечет. Вряд ли кто помнит, на какой горе лежал раненный под Аустерлицем князь Андрей, а вот по части ошибочности непротивления злу насилием с уверенностью судит каждый. А Мороз не ворошил толстовские заблуждения – он просто читал ученикам и сам вбирал в себя все дочиста, душой вбирал. Чуткая душа, она прекрасно сама разберется, где хорошее, а где так себе. Хорошее войдет в нее как свое, а прочее быстро забудется. Отвеется, как на ветру зерно от половы. Теперь я это понял отлично, а тогда что ж... Был молод, да еще начальник.
Обычно в мальчишеской компании находится кто-то постарше или посообразительнее, который своим характером или авторитетом подчиняет себе остальных. В той школе в Сельце, как мне потом говорил Миклашевич, таким заводилой стал Коля Бородич. Если ты помнишь, его фамилия стояла первой на памятнике, а теперь вторая, после Мороза. И это правильно. Во всей этой истории с мостом именно Коля сыграл первую скрипку...
Я видел его несколько раз, всегда он был рядом с Морозом. Плечистый такой, приметный парень, упрямого, молчаливого характера. Судя по всему, очень любил учителя. Просто был предан ему безгранично. Правда, никогда я не слышал от него ни единого слова – всегда он поглядывает исподлобья и молчит, словно сердится за что-то. Было ему в ту пору шестнадцать лет. При панах, понятно, не очень учился, у Мороза ходил в четвертый класс. Да, еще один факт: в сороковом закончил четвертый, надо было подаваться в НСШ за шесть километров, в Будиловичи. Так он не пошел. Знаешь, попросился у Мороза ходить второй год в четвертый. Лишь бы в Сельце.
Мороз, кроме того, что учил по программе и устраивал читку книг вне программы, занимался еще и самодеятельностью. Ставили, помню, «Павлинку», какие-то пьески, декламировали, пели, как обычно. Ну и, конечно, были в их репертуаре антирелигиозные номера, всякие там басни про попа и ксендза. И вот об этих-то номерах прослышал ксендз из Скрылева, который во время службы в очередной праздник пренебрежительно отозвался об учителе из сельцовской школы. Как выяснилось потом, довольно подло оскорбил его за хромоту, словно тот был в этом повинен. Кстати, об этом узнали позже. А сперва случилось вот что.
Как-то встречает меня в столовке все тот же наш прокурор Сивак, говорит: зайди в прокуратуру. Я уже говорил, что страх как не любил этих визитов, но что поделаешь, не откажешься – надо идти. И вот, оказывается, в прокуратуру поступила жалоба от скрылевского ксендза на злоумышленника, который влез в святой храм и осквернил алтарь или как там у них, католиков, называется эта штуковина. Что-то написал там. Служки, однако, поймали осквернителя, им оказался сельцовский школьник Микола Бородич. Теперь ксендз и группа прихожан ходатайствуют перед властями о наказании школьника, а заодно и его учителя.
Что тут делать – опять разбираться? Через неделю в Сельцо выезжают следователь, участковый, какое-то духовное начальство из Гродно. Бородич не отпирается: да, хотел отомстить ксендзу. Но за кого и за что – не говорит. Ему втолковывают: не признаешься честно – засудят, не посмотрят, что малолеток. «Ну и пусть, – говорит, – засудят».
И что же ты думаешь, чем это кончилось? Мороз всю вину взял на себя, доложил начальству, будто все это результат его не совсем продуманного воспитания. Хлопотал, ездил куда-то в центр – и парня оставили в покое. Надо ли тебе говорить, что после этого не только школьники в Сельце, но и крестьяне со всей округи стали смотреть на Мороза как на какого-то своего заступника. Что у кого было трудного или хлопотного, со всем шли к нему в школу. Настоящий консультационный пункт открыл по различным вопросам. И не только разъяснял или давал советы, но еще и самому забот невпроворот было. Каждую свободную минуту – то в район, то в Гродно. Вот по этой самой дороге – на фурманках или попутных, не частых тогда, машинах, а то и пешком. И это хромой человек с палочкой! И не за деньги, не по обязанности – просто так. По призванию сельского учителя.
По-видимому, мы протопали по шоссе час, если не больше. Стемнело, земля целиком погрузилась во мрак, туман затянул низины. Хвойный лес невдалеке от дороги зачернел неровным зубчатым гребнем на светловатом закрайке неба, в котором одна за другой зажигались звезды. Было тихо, не холодно, скорее свежо и очень привольно на опустевшей осенней земле. В воздухе тянуло ароматом свежей пашни, от дороги пахло асфальтом и пылью.
Я слушал Ткачука и подсознательно впитывал в себя торжественное величие ночи, неба, где над сонной землей начиналась своя, необъяснимая и недосягаемая ночная жизнь звезд. Крупно и ярко горело в стороне от дороги созвездие Большой Медведицы, над нею мигал ковшик Малой с Полярной в хвосте, а впереди, как раз в том направлении, куда уходила дорога, тоненько и остро поблескивала звездочка Ригеля, словно серебряный штемпель на уголке звездного конвертика Ориона. И мне подумалось, как все же выспренни и неестественны в своей высокопарной красивости древние мифы, хотя бы вот и об этом красавце Орионе, возлюбленном богини Эос, которого из ревности убила Артемида, как будто не было в их мифической жизни других, более страшных бед и более важных забот. Тем не менее эта красивая выдумка древних подкупает и очаровывает человечество куда больше, чем самые захватывающие факты его истории. Может, даже и в наше время многие согласились бы на такую легендарную смерть и особенно последующее за ней космическое бессмертие в виде этого туманного созвездия на краю звездного ночного неба. К сожалению или к счастью, но это не дано никому. Мифические трагедии не повторяются, а земля полнится собственными, подобными той, что некогда случилась в Сельце и о которой сейчас, переживая все заново, рассказывал мне Ткачук.
И тут – война.
Сколько мы к ней ни готовились, как ни укрепляли оборону, сколько ни читали и ни думали о ней, а обрушилась она нежданно-негаданно, как гром среди ясного дня. Через три дня от начала, как раз в среду, здесь уже были немцы. Которые местные, здешние крестьяне, те уже, знаешь, привыкли на своем веку к частым переменам: как-никак при жизни одного поколения – третья смена власти. Привыкли, словно так и должно быть. А мы – восточники. Это было такое несчастье – разве думали мы тогда, что на третий день окажемся под немцем. Помню, пришел приказ: организовывать истребительный отряд, чтобы вылавливать немецких диверсантов и парашютистов. Я бросился собирать учителей, объездил шесть школ, в обед на роваре прикатил в райком, а там пусто. Говорят, райкомовцы только что погрузили в полуторку свои пожитки и покатили на Минск, шоссе, мол, уже перерезано немцами. Я поначалу опешил: не может быть. Если немцы, так должны же где-то отступать наши. А то с начала войны тут ни одного нашего солдата никто не видел и вдруг – немцы. Но те, что говорили так, не обманывали – под вечер в местечко и впрямь вкатило штук шесть вездеходов на гусеничном ходу, и в них полно самых настоящих фрицев.
Я да еще трое хлопцев – два учителя и инструктор райкома – огородами прошмыгнули в жито, через него в лес и подались на восток. Три дня шли – без дорог, через принеманские болота, несколько раз попадали в такие переделки, что врагу не пожелаешь, думали: каюк. Учителя одного, Сашу Крупеню, ранило в живот. А где фронт – черт его знает, не догонишь, наверно. Поговаривают, что уже и Минск под немцем. Видим, до фронта не дойдем, погибнем. Что делать? Оставаться – а где? У чужих людей не очень удобно, да и как попросишься? Решили возвращаться назад, все же в своем районе хоть люди знакомые. За полтора года по селам да хуторам перезнакомились со всякими.
И тут, понимаешь, оказалось, что все-таки плохо мы знали наших людей. Сколько было встреч, бесед, за чаркой иной раз сидели, казалось, все добрые, хорошие, честные. А на деле обернулось совсем иначе. Приволоклись мы в Старый Двор – хутор такой близ леса, в стороне от дорог, немцев там будто еще и не было. Ну, думаю, самое подходящее место пересидеть здесь каких пару недель, пока наши погонят немцев. На большее тогда не рассчитывали – что ты! Если бы кто сказал, что война на четыре года затянется, его провокатором или паникером посчитали бы. Крупеня тем временем уже доходит, идти дальше нельзя. И я вспомнил, что в Старом Дворе есть у меня знакомец, активист, грамотный человек Усолец Василь. Как-то ночевал у него после собрания, поговорили от души, понравился человек: умный, хозяйственный. И жена – моложавая такая женщина, гостеприимная, чистюля, не в пример другим. Грибками солеными угощала. В хате цветов полно – все подоконники ими заставлены. Вот мы поздно ночью и заявились к этому Усольцу. Так и так, мол, надо помочь, раненый и так далее. И что, думаешь, наш знакомец? Выслушал и на порог не пустил. «Кончилась тут, – говорит, – ваша власть!» И так грохнул дверью, что аж с подстрешья посыпалось.
Приютила нас простая, никому не знакомая тетка – трое малых детей, старший глухонемой, муж в армии. Как прослышала, что раненый (мы перед этим к другой семье в крайнюю хату зашли), как узнала, кто такие, всех перетащила к себе. Бедолагу Крупеню обмыла, накормила куриным бульончиком и спрятала под снопами в пуньке. И все, помню, охала: может, и мой, бедненький, где так мучается! Значит, любила своего бедненького, а это, брат, всегда что-то да значит. Ну, а Крупеня через неделю помер, не помог и куриный бульончик; пошло заражение. Втихую закопали ночью на краю кладбища. И что же дальше? Посидели еще неделю у тетки Ядвиги, и я взялся нащупывать каких-нибудь партизан. Думаю, должны же быть где-нибудь наши. Не все же на восток поудирали. Без партизан ни одна война у нас не обходилась – сколько об этом книг написано да фильмов поставлено – было на что надеяться.
И знаешь, напал-таки на группу окруженцев, человек тридцать бывших бойцов. Командовал ими майор Селезнев, из кавалеристов, решительный такой мужик, родом с Кубани, мастер ругаться в семь этажей, накричать, даже пристрелить под горячую руку мог. А вообще-то справедливый. И что интересно: никогда не угадаешь, как он к тебе отнесется. Только что грозил пустить пулю в лоб за ржавый затвор, а через час уже объявляет тебе благодарность за то, что на переходе первым заметил хутор, в котором оказалась возможность отдохнуть и подкрепиться. А про затвор он уже и забыл. Такой был человек. Поначалу он меня удивлял, потом ничего, привык к этому его кавалерийскому норову. В сорок втором под Дятловом шел первым по тропке, за ним адъютант Сема Цариков и остальные. И надо же – какой-то паршивый полицай с перепугу пальнул от моста и прямо командиру в сердце. Вот тебе и судьба. В скольких страшных боях участвовал, и ничего. А тут за всю ночь одна пуля – и в командира.
Да, Селезнев был мужик особенный, крутой, своенравный, но, знаешь, голову на плечах имел, на рожон не лез, как некоторые. Заядлый на словах больше, а так – умел думать. Первые несколько месяцев просидели в лесу на Волчьих ямах – урочище так называется за Ефимовским кордоном. Потом уже, в сорок третьем, там обосновалась Кировская бригада, мы перебрались в пущу. А поначалу мы эти ямы обживали. Отличное, скажу тебе, место: болото, бугры, ямы да увалы – сам черт ногу сломает. Ну погрелись мы малость в землянках, попривыкли к волчьей жизни в лесу. Не знаю, подсказал кто или майор сам понял, что война не на несколько месяцев, может, побольше протянется и что без местных ему не обойтись. Поэтому-то и принял в свое кадровое войско меня и еще некоторых: начальника милиции из Пружан, студента одного, председателя сельсовета с секретарем. А на Октябрьские праздники и прокурор наш, товарищ Сивак, заявляется, тоже до фронта не дошел, вернулся. Сначала рядовым был, а потом начальником особого отдела поставили. Но это потом уже, как Селезнева не стало. А в то время решили, что, пока спокойно, надо оглядеться да наладить кое-какие связи с селами, возобновить знакомства с надежными людьми, пощупать на хуторах окруженцев, которые из частей разбежались да к молодицам пристроились. Перво-наперво разослал майор всех местных, здешних, а таких тогда уже человек двенадцать набралось, кого куда. Меня с прокурором, понятно, в наш бывший район. Риску, конечно, тут было побольше, чем в другом месте – все-таки многие нас тут помнили, могли опознать. Но зато и мы знали больше и немного ориентировались, кому довериться, а кому нет. Да и вид у нас был не прежний, не сразу узнаешь – обросли бородами, обносились. Прокурор в черной железнодорожной шинели, я в армяке и сапогах. У обоих торбы за спинами. Как нищие какие.
Поначалу решили зайти в Сельцо.
Не на усадьбу, конечно, а в село – ты, может, знаешь, что через выгон от школы. В селе у прокурора был знакомый один, бывший сельский активист, вот к нему мы и направились. Но сперва из предосторожности зашли в одну хату на Гриневских хуторах – ту самую, что после войны завмаг из Рандулич купил и возле сельмага поставил. Хозяйка в Польшу выехала, года три хата стояла пустая, вот завмаг и откупил. А в войну в ней жили три девки при матери, невестка – сынова женка (сын в польско-германскую войну пропал, потом аж у Андерса объявился). Вот, пока мы портянки сушили, девки нам все и рассказали. И про новости в Сельце тоже. Оказывается, хорошо сделали, что сначала зашли к этим полячкам, а то бы не миновать беды. Дело в том, что этот прокурорский знакомый ходит уже с белой повязкой на рукаве – стал полицаем. Покряхтел прокурор от такой новости, а я, признаться, порадовался; было бы, наверно, хуже, если бы сразу сунулись полицаю в лапы. Однако скоро пришла и моя очередь удивиться и озадачиться – это когда я спросил про Мороза. Невестка и говорит: «Мороз все в школе работает». – «Как работает?» – «Детей, – говорит, – учит». Оказывается, тех самых своих пацанов собрал по селам, немцы дали разрешение открыть школу, вот он и учит. Правда, уже не в Габрусевой усадьбе – там теперь полицейский участок, – а в одной хате в Сельце.
Вот так метаморфоза! От кого-кого, а от Мороза такого не ждал. А тут прокурор высказывается в том смысле, что в свое время, мол, надо было этого Мороза репрессировать – не наш человек. Я молчу. Думаю, думаю, и никак в голове не укладывается, что Мороз – немецкий учитель. Сидим возле печки, глядим в огонь и молчим. Наладили, называется, связи. Один – полицай, другой – немецкий прихвостень, ничего себе кадры подготовили в районе за два предвоенных года.
И знаешь, думал я, думал и надумал сходить все-таки ночью к Морозу. Неужели, думаю, он меня продаст? Да я его, если что, гранатой взорву. Винтовки не было, а граната имелась в кармане. Селезнев запретил брать с собой оружие, но гранату я все-таки прихватил на всякий непредвиденный случай.
Прокурор отговаривал меня от этой затеи, но я не поддался. Характер уж такой с детства: чем больше меня убеждают в чем-то, с чем я не согласен, тем больше мне хочется сделать по-своему. Не очень-то это помогает в жизни, да что поделаешь. Правда, прокурор тут ни при чем. Просто боялся за меня, думал, как бы одному не пришлось возвращаться в лагерь.
Девчата рассказали, как в деревне найти Мороза. Третья хата от колодца, со двора крыльцо. Живет у бабки-бобылки. Через улицу в другой хате теперь его школа.
Стемнело – пошли. Дождик моросит, грязюка, ветер. Начало ноября, а холодина собачья. Договорились с напарником, что я зайду один, а он меня подождет в загуменье, за кустиками. Ждать будет час, не приду – значит, дело плохо, что-то стряслось. Все же, думаю, за час управлюсь. Уж я разгадаю душу этого Мороза.
Прокурор остался за пунькой, а я вдоль межи – к хате. Темно. Тихо. Только дождь усиливается и шуршит в соломе на стрехах. За изгородью на ощупь добрел до калитки во двор, а она проволокой закручена. Я и так и этак – ничего не получается. Надо перелезать через изгородь, а изгородь высоковатая, жерди мокрые, скользкие. Наступил сапогом да как поскользнусь – грудью об жердь, та хрясть пополам, а я носом в грязь. И тут – собака. Так зашлась в лае, что я лежу в грязи, боюсь пошевелиться и не знаю, что лучше: удирать или звать на помощь.
И вот, слышу, кто-то выходит на крыльцо, скрипнул дверьми, прислушивается. Потом спрашивает вполголоса: «Кто тут?» И собаке: «Гулька, пошла! Пошла! Гулька!» Ну, ясно, это же школьная собачонка, трехлапая, что когда-то инспектора укусила. А человек на крыльце – Мороз, голос знакомый. Но как отозваться? Лежу и молчу. А собака опять в лай. Тогда он сходит с крыльца, хромая (слышно по грязи: чу-чвяк, чу-чвяк), топает к забору.
Встаю и говорю напрямик: «Алесь Иванович, это я. Твой бывший заведующий». Молчит. И я молчу. Ну что тут делать: назвался, так надо вылезать. Встаю, перелезаю забор. Мороз тихо так: «Тут левей держите, а то корыто лежит». Успокаивает собаку и ведет меня в хату. В хате горит коптилка, окно занавешено, на табуретке – раскрытая книга. Алесь Иванович пододвигает табурет ближе к печке. «Садитесь. Пальто снимите, пусть сохнет». – «Ничего, – говорю, – пальто мое еще высохнет». – «Есть хотите? Картошка найдется». – «Не голодный, ел уже». Отвечаю вроде спокойно, а у самого нервы напряжены – к кому попал? А он как ни в чем не бывало, спокоен, будто мы с ним вчера только расстались: никаких вопросов, никакого замешательства. Разве только излишняя озабоченность в голосе. И взгляд не такой открытый, как прежде. Вижу, небрит, должно быть, дней пять – русая бородка пробилась.
Сижу мокрый, не снимая армяка, и он наконец присел на лавку. Коптилку поставил на табурет. «Как живем?» – спрашиваю. – «Известно как. Плохо». – «А что такое?» – «Все то же. Война». – «Однако, слышал, на тебе-то война не очень отразилась. Все учишь?» Он кисло, одной стороной лица усмехнулся, уставился вниз на коптилку. «Надо учить». – «А по каким программам, интересно? По советским или немецким?» – «Ах, вот вы о чем!» – говорит он и встает. Начинает расхаживать по хате, а я исподтишка внимательно так наблюдаю за ним. Молчим оба. Потом он остановился, зло глянул на меня и говорит: «Мне когда-то казалось, что вы умный человек». – «Возможно, и был умным». – «Так не задавайте глупых вопросов».
Сказал как отрезал – и смолк. И знаешь, стало мне малость не по себе. Почувствовал, что, наверно, дал маху, сморозил глупость. Действительно, как я мог сомневаться в нем! Зная, как он тут жил и кем был прежде, как можно было подумать, что он за три месяца переродился? И знаешь, почувствовал я без слов, без заверений, без божбы, что он наш – честный, хороший человек.
Но ведь – школа! И с разрешения немецких властей...
«Если вы имеете в виду мое теперешнее учительство, то оставьте ваши сомнения. Плохому я не научу. А школа необходима. Не будем учить мы – будут оболванивать они. А я не затем два года очеловечивал этих ребят, чтобы их теперь расчеловечили. Я за них еще поборюсь. Сколько смогу, разумеется».
Вот так он говорит, шаркая по хате, и не смотрит на меня. А я сижу, греюсь и думаю: а что, если он прав? Немцы ведь тоже не дремлют, свою отраву в миллионах листовок и газет сеют по городам и селам, сам видел, читал кое-что. Так складно пишут, так заманчиво врут, и даже партию свою как назвали: национал-социалистическая рабочая партия. И будто эта партия борется за интересы германской нации против капиталистов, плутократов евреев и большевистских комиссаров. А молодежь и есть молодежь. Она, брат, как малышня на дифтерит, заразительна на всякие малопонятные штучки. Люди постарше, те уж понимают такие хитрости, всякого насмотрелись в жизни, мужика-белоруса на мякине не проведешь. А молодые?
«Теперь все хватаются за оружие, – говорит Мороз, расхаживая по хате. – Потребность в оружии в войну всегда больше, чем потребность в науке. И это понятно: мир борется. Но одному винтовка нужна, чтобы стрелять в немцев, а другому – чтобы перед своими выпендриваться. Ведь перед своими форсить оружием куда безопасней, да и применить его можно вполне безнаказанно, вот и находятся такие, что идут в полицию. Думаете, все понимают, что это значит? Далеко не все. Не задумываются, что будет дальше. Как дальше жить. Им бы только получить винтовку. Вон в районе уже набирают полицию. И из Сельца двое туда подались. Что из них выйдет, нетрудно себе представить». И это правда, думаю. Но все-таки Мороз этот добровольно работает под немецкой властью. Как же тут быть?
И внезапно, хорошо помню, подумалось, как-то само собой: ну и пусть! Пусть работает. Неважно где – важно как. Хоть и под немецким контролем, но наверняка не на немцев. На нас работает. Если не на наше нынешнее, так на будущее. Ведь будет же и у нас будущее. Должно быть. Иначе для чего же тогда и жить? Разом в омут головой – и конец.
Но, оказывается, Мороз этот работал не только для будущего. Делал кое-что и для настоящего.
Час, должно быть, уже прошел, я побоялся за прокурора, вышел позвать его. Тот сначала упирался, не хотел идти, но холод донял, побрел следом. Поздоровался с Морозом сдержанно, не сразу включился в разговор. Но исподволь осмелел. Еще поговорили, потом разделись, стали сушиться. Морозова бабка что-то на стол собрала, даже бутылочка «мутной» нашлась.
Так посидели мы тогда, поговорили откровенно обо всем. И надо сказать, именно тогда впервые открылось мне, что Мороз этот не нам ровня, умнее нас обоих. Ведь случается так, что все работают вместе, по одним правилам, кажется, и по уму все равны. А когда жизнь разбросает в разные стороны, разведет по своим стежкам-дорожкам и кто-то вдруг неожиданно выдвинется, мы удивляемся: смотри-ка, а был ведь как и все. Кажется, и не умнее других. А как выскочил!
Вот тогда я и почувствовал, что Мороз своим умом обошел нас и берет шире и глубже. Пока мы по лесам шастали да заботились о самом будничном – подкрепиться, перепрятаться, вооружиться да какого-нибудь немца подстрелить, – он думал, осмысливал эту войну. Он и на оккупацию как бы изнутри смотрел и видел то, чего мы не замечали. И главное, он ее больше морально ощущал, с духовной, так сказать, стороны. И знаешь, даже мой прокурор это понял. Когда мы уже вдоволь наговорились, совсем сблизились, я и сказал Морозу: «А может, бросай всю эту шарманку да айда с нами в лес. Партизанить будем». Помню, Мороз насупился, сморщил лоб, а прокурор тогда и говорит: «Нет, не стоит. Да и какой из него, хромого, партизан! Он здесь нам будет нужнее». И Мороз с ним согласился: «Сейчас, наверно, я тут больше к месту. Все меня знают, помогают. Вот уж когда нельзя будет...»
Ну и я согласился. Действительно, зачем ему в лес? Да еще с такой ногой. Наверно, и нам будет выгодней иметь своего человека в Сельце.
Вот так мы тогда погостили у него и со спокойной душой распрощались. И скажу тебе, этот Мороз стал для нас самым драгоценным помощником среди всех наших деревенских помощников. Главное, как потом выяснилось, приемник достал. Не сам, конечно, – мужики передали. Так его уважали, так с ним считались, что, как и раньше, не к попу или ксендзу, а к нему шли и с плохим и хорошим. И когда отыскался где-то этот приемничек, так первым делом передали его своему учителю, Алесю Ивановичу. И тот потихонечку стал его покручивать в овине. Вечером, бывало, забросит антенну на грушу и слушает. А после запишет, что услышал. Главное – сводки Совинформбюро, на них самый большой спрос был. У нас в отряде ничего не имели, а он вот разжился. Селезнев, правда, когда дознался, хотел тот приемничек для себя забрать, но передумал. У нас бы те новости человек тридцать пять слушало, а так вся округа ими пользовалась. Тогда сделали так: Мороз два раза в неделю передавал сводки в отряд – у лесной сторожки висела дуплянка на сосне, туда пацаны их клали, а ночью мы забирали. Помню, сидели мы той зимой по своим ямам, как волки, все сплошь замело снегом, холодина, глухомань, со жратвой туго, и только радости, что эта Морозова почта. Особенно когда немцев из-под Москвы шибанули, каждый день бегали к дуплянке... Постой, кажется, едет кто-то...
Вам также будет интересно:
Беспокоят тянущие или резкие боли внизу живота, нерегулярные месячные или их отсутствие,...
Сладкий (болгарский) перец – овощная культура, выращиваемая в средних и южных широтах. Овощ...
Белокочанная капуста - низкокалорийный овощ, и хотя в зависимости от способа тепловой...
Отдел образования – это группа структурных подразделений: Аппарат:
Начальник отдела...
Русский язык сложен для иностранцев, пытающихся ее выучить, по причине изобилия слов,...
