program of essentially opposing world image disembodiment. But from the very start of his opposition to emptiness there appeared many signs showing that a conspirator against non-being did not seem so utterly devoted to the declared ideas as one might expect him to.

Key words: being, non-being, symbolism, acmeism, facets, stone, emptiness.

В. И. Демин

МИФ О ЧАПАЕВЕ В РОМАНЕ ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА «ЧАПАЕВ

И ПУСТОТА»

Статья посвящена анализу романов Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» и Дм. Фурманова «Чапаев». Автор рассматривает ключевые эпизоды мифа о Чапаеве в опыте соцреалистического и постмодернистского романа.

Ключевые слова: В. Пелевин, Д. Фурманов, литературный процесс 90-х гг. XX века, Чапаев.

Виктор Пелевин - один из самых обсуждаемых российских писателей, каждое новое его произведение порождает бурную дискуссию - как среди читателей, так и среди авторитетных литературных критиков. Многие из них, впрочем, склоняются к мнению, что «проект Ре^ут»1 исчерпал себя. Отношения самого писателя с критикой и критиками, высказывающимися в его адрес, - вопрос, требующий отдельного рассмотрения. Как заметил в своей статье «Технология писательской власти (О двух последних романах В. Пелевина)» М. Свердлов, «... Пелевин не любит оценки и классификации. Тем более он не любит тех, кто оценивает и классифицирует, - коллег-литераторов и, конечно, критиков»2. Не жалуя критику, Пелевин, однако, сам создает тексты, имманентно содержащие критический анализ современной ему литературы, становится своеобразным «барометром» текущего литературного процесса. Его произведения наполнены современными аллюзиями и параллелями, отсылками к продуктам массовой культуры, без знания которых зачастую трудно понять тот или иной фрагмент романа либо же повести (так, например, фрагменты романа «Чапаев и Пустота» будет затруднительно понять без знания сюжета «Терминатора» или сериала «Просто Мария»). Вместе с тем Пелевин актуализирует и другие, отнюдь не массовые пласты культурно-исторического знания. Одним из таких пластов является буддистский, постоянно присутствующий практически во всех произведениях писателя. Как отмечает Г. А. Сорокина, «.буддизм стал для автора плодотворным источником образотворчества, реализованного на основе современных реалий, представле-

1 Шайтанов 2003, 3.

2 Свердлов 2003, 33.

ний и знаковых систем. При этом происходит сближение архаичной символики и реалий современной жизни, что следует рассматривать как яркое интересное литературное и философско-культурологическое явление»3. Эзотеричность текстов Пелевина позволяет сопоставлять его романы с произведениями американского писателя, антрополога и этнографа Карлоса Кастанеды, чьим внимательным, но и ироническим читателем он является4. Еще одним средством создания интертекстуальной насыщенности произведений Пелевина является использование сказочных сюжетов. Марк Липовецкий, анализируя роман «Священная книга оборотня», выделяет три основных сказочных сюжета, присутствующих в этом тексте: сказка про Лису и Волка; аллюзии на «Аленький цветочек»; отсылки к «Крошечке-Хаврошечке»5.

Кроме названных трех пластов интертекстуальности, можно выделить и еще один: это отсылки к классическим произведениям литературы (Шекспир, Кальде-рон, Достоевский, Толстой). Постоянно используя материалы как массовой, так и элитарной культуры, Пелевин встраивает цитаты в совершенно иной контекст, тем самым обыгрывая на тематическом и идейном поле те произведения, из которых они заимствованы. Приемом интертекстуальной пародической игры писатель воспользовался также в одном из своих самых известных произведений, романе «Чапаев и Пустота». Это произведение представляет собой в некотором роде цитатную мозаику, сложенную из различных фрагментов. В предисловии Пелевин отсылает читателя к рассказу Борхеса «Сад расходящихся тропок» (в романе «Чапаев и Пустота» - «Сад расходящихся Петек»; своеобразный намек на психическое состояние Петра Пустоты, но также и на «фрактальность»6 романа самого Пелевина) и к стихотворению Николая Олейникова «Бублик» (в романе - «Черный бублик»). Пелевин смешивает, пусть и иронично, два пласта: пласт постмодернистской культуры и пласт культуры советской - тем самым, уравнивая их в контексте своего произведения. Уже здесь можно увидеть двойственность, которая является свойством романной действительности: действие происходит в абсолютной Пустоте (здесь, вероятно, «Пустота» выступает и как абстрактное философское понятие, и как определенный «топос» - сознание пациента психиатрической лечебницы Петра Пустоты), распадающейся на два временных пласта - революционный, после свержения власти царя, и постсоветский. Аллюзиями на постсоветскую действительность наводнена «современная» половина романа. Пелевин обращается к фильму Джеймса Кэмерона «Терминатор», к популярному в 1993-1994 годах в России сериалу «Просто Мария», к реалиям эпохи «первоначального накопления капитала» (у Пелевина в романе появляются и неудачливые предприниматели, и «новые русские»). Одним из наиболее явно присутствующих в тексте романа культурных артефактов является текст романа Дмитрия Фурманова «Чапаев» (1923) и кинофильм, созданный братьями Васильевыми на основе этого произведения.

Чапаев является для советской и постсоветской культуры одним из самых ярких и привлекательных образов. Подобный неподдельный интерес вызван, ве-

3 Сорокина 2007, 343.

4 Шохина 2006.

5 Липовецкий 2008, 650-652.

6 Пронина 2003, 5-30.

роятно, тем, что Чапаев представляет собой амбивалентный образ, схему, матрицу, реализовать которую можно по-разному - и на разных культурных уровнях. Если в советскую эпоху Чапаев приходил к читателю в первую очередь через роман Фурманова (1923) и порожденные им тексты1 и фильм братьев Васильевых (1934), то сегодня, когда соцреалистический роман утратил свою популярность, Чапаев становится героем серийных игровых квестов. Советская культура достаточно активно эксплуатировала образ Чапаева, постоянно множа полудокументальные повести для читателей взрослого возраста, переложения чапаевской биографии для детей и подростков. Интересно отметить, что в советской культуре и литературе в отношении Чапаева возникает явление, свойственное скорее массовой культуре и комиксам о супергероях - сегодня мы его назвали бы «прикве-лом», то есть рассказом о событиях, предшествующих основной части. Вместе с тем несомненно, что весь этот официальный корпус текстов о Чапаеве, «чапаевский эпос» является одним из средств идеологической обработки, в то время как народное творчество, анекдоты, отталкиваясь от официальной догмы, творило свою, неофициальную историю героя. Впрочем, ни официальная, ни неофициальная версии, разумеется, не ставили перед собой задачу прояснить исторический фон, мотивы действий Чапаева - то есть все то, что является объектом научного, исторического исследования.

Роман Фурманова был одним из знаковых произведений для своей эпохи. Связано это, вероятно, с реализацией в тексте произведения идеологических установок, насаждаемых партийным аппаратом. Американская славистка Катерина Кларк, основываясь на «официальных речах, произносимых на съездах советских писателей»7, составила «Официальный список образцовых романов» соцреализма, куда, помимо произведений Федора Гладкова, Максима Горького, Николая Островского и многих других, был включен «Чапаев» Фурманова. Рассматривая это произведение в контексте эпохи соцреализма, Кларк, используя современный аналитический инструментарий, отмечает, что «романы соцреализма тяготеют к формам популярной литературы и, как большинство подобный литературных образований, - к формульности. Это делает целесообразным их сопоставление с такими видами формульной литературы, как детективы или романы с продолжениями»8. Советский роман, по Кларк, является «хранилищем мифов»9 и ритуалом10, участвует в создании большевистской идеологии. В числе основополагающих черт романа эпохи соцреализма, Кларк выделяет еще одну важную их черту: агиографичность, восходящую к предшествующей литературной традиции. Установление непосредственных генеалогических связей между христианской и советской литературой является темой отдельного исследования, считает Кларк, но нельзя не отметить, что между обеими этими литературами существуют определенные сходства: клише, штампы, формулы. Так, «если в качестве предмета изображения выбираются реальные исторические фигуры, детали их жизни упрощаются, приукрашиваются или даже игнорируются, чтобы при-

7 Кларк 2002, 223.

8 Там же, 9.

9 Там же, 19.

10 Там же, 23.

близить героя к идеалу»11. Подобное «упрощение», схематизация как сюжетных линий, так и мотивов поведения персонажей позволяет актуализировать мифологическое сознание. Чапаев в романе Фурманова - изначально заданная актанта, герой, о чем автор не переставая упоминает на страницах книги: он носитель «магического, удивительного имени»12, олицетворяющий «все неудержимое, стихийное, гневное протестующее»13, герой, о котором пели «восторженные гимны, воскуряли фимиам, рассказывали про его же чапаевскую непобедимость»14. Одним из ключевых слов романа Фурманова является слово «поход», которое отсылает читателя к рыцарскому роману, хроникам крестового похода; Фурманов пишет о своих героях: «Сражались героями, умирали как красные рыцари»15. Целью похода Чапаева и его соратников является обретение нового царства: «Чувствовалось приближение целой эпохи, новой полосы, большого дня, от которого начнется новое, большое расчисление...»16, а основным вопросом становится: «...быть или не быть тогда Советской России?»17. Особого внимания заслуживает в романе Фурманова речь Чапаева и производимый ею эффект на слушателей. Речь начдива исполнена неявного, сакрального смысл, уловить который не всегда удается, однако героям романа доподлинно известно, что он существует: «- Икспла-таторы, - выговорил с трудом Чапаев... - Оружием-то оружием, - встряхнул головой Чапаев, - да воевать трудно, и то бы что... - Федор не понял, к чему Чапай это сказал, по почувствовал, что тут надо разуметь что-то особое под этими словами»18 и далее: «Кой-где произносил он «речи». Эффект и успех были обеспечены: дело было не в речах, а в имени Чапаева. Это имя имело магическую силу, - оно давало знать, что за «речами», быть может, бессодержательными и ничего не значащими, скрываются значительные, большие дела.»19. Речь Чапаева, темная и непонятная - это речь оракула, проводника высших сил, поддающая множеству трактовок, речь власти. Рассматривая роман Виктора Пелевина в соотнесении с «Чапаевым» Фурманова, можно сказать, что Пелевин уравнивает дискурс власти с галлюцинаторным бредом Григория Котовского - еще одного мифологического персонажа гражданской воны. Чапаев в романе Фурманова - персонаж во многом мифологический, искупающий становление новой власти, нового царства своей жертвой; примечательно, что гибнет он в реке, своеобразном мифологическом пространстве. Вольно или невольно, но Фурманов актуализирует мифологическую матрицу в сознании советского читателя, гибелью Чапаева узаконивая становление нового государства.

Пелевин в своем романе опирается на узловые эпизоды романа Фурманова, инкорпорирует их практически без изменений в свой текст, тем самым обыгрывая

11 Там же, 49.

12 Фурманов 1985, 25.

13 Там же, 57.

14 Фурманов 1985, 93-94.

15 Там же, 165.

16 Там же, 118.

17 Там же, 124.

18 Там же, 62.

19 Там же, 101.

Примечательна сцена на вокзале, перед отправкой поезда, в обоих романах. У Фурманова читаем: « - Я вам скажу на прощанье, товарищи, что мы будем фронтом, а вы, например, тылом, но как есть одному без другого никак не устоять. Выручка, наша выручка - вот в чем главная теперь задача (...) А ежели у вас тут кисель пойдет - какая она будет война?»20. Почти дословно этот фрагмент у Пелевина: «Как есть одному без другого никак не устоять. А ежели у вас кисель пойдет - какая она будет война?»21. В этой сцене Пелевин вводит в действие автора романа «Чапаев» Дмитрия Фурманова:

«Кто-то дернул меня за рукав. Похолодев, я обернулся и увидел короткого молодого человека с жидкими усиками, розовым от мороза лицом и цепкими глазами цвета спитого чая.

Ф-фу, - сказал он.

Что? - переспросил я.

Ф-фурманов, - сказал он и сунул мне широкую короткопалую ладонь»22.

Интересен не только факт введения этого персонажа в роман, но и наличие

у него речевых нарушений, которые пропадают только тогда, когда Фурманов начинает говорить с трибуны: «Говорил он уже не заикаясь, а плавно и певуче»23. Пелевинский Чапаев, рассуждая с Петром о смысле своей непонятной речи, произнесенной с трибуны, говорит: «Знаете, Петр, когда приходится говорить с массой, совершенно неважно, понимаешь ли сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить желание толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит масса, а я предпочитаю действовать напрямую. Так что, если вы хотите узнать, что такое «зарука», вам надо спрашивать не у меня, а у тех, кто стоит сейчас на площади»24.

Таким образом, Пелевин дискредитирует как речь фурмановского героя в частности, так и речь всей советской власти в целом, дискредитирует речь как инструмент власти.

В этом же эпизоде интересно впечатление от толпы, «революционной массы»: насколько оно восторженно у Фурманова, настолько же оно гнетуще у Пелевина. У Фурманова, в романе «Чапаев»: «Федор обвел глазами и не увидел концов черной массы, - они, концы, были где-то за площадью, освещенной в газовые рожки. Ему показалось, что за этими вот тысячами, что стоят у него на виду, тесно примыкая, пропадая в густую тьму, стоят новые, а за теми - новые тысячи, и так без конца. В эту последнюю минуту он с острой болью почувствовал вдруг, как любима, дорога ему черная толпа, как тяжело с ней расставаться»25. У Пелевина: «Было тяжело смотреть на этих людей и представлять себя мрачные маршруты их судеб. Они были обмануты с детства, и, в сущности, для них теперь ничего не изменилось из-за того, что теперь их обманывали по-другому, но топорность, издевательская примитивность этих обманов - и старых, и новых - поистине была бесчеловечна. Чувства и мысли стоящих на площади были так же уродливы,

20 Там же, 10.

21 Пелевин 2003, 99.

22 Там же, 98.

23 Там же, 100.

24 Там же, 101.

25 Фурманов 1985, 9.

как надетое на них тряпье, и даже умирать они уходили, провожаемые глупой клоунадой случайных людей»26.

Второй значимой сценой, позаимствованной Пелевиным у Фурманова, является эпизод в поезде. Он также подвергается ироническому переосмыслению, высвечивающему бессмысленность и идеологизированность фурмановского текста. У Фурманова читаем: «По теплушкам книжная читка гудит, непокорная скрипит учеба, мечутся споры галочьей стаей, а то вдруг песня рванет по морозной чистоте - легкая, звонкая, красноперая:

Мы кузнецы - и дух наш молод, Куем мы счастия ключи. Вздымайся выше, наш тяжкий молот, В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи!!

И на черепашьем ходу вагонном, перемежая и побеждая ржавые песни колес, - несутся над равнинами песни борьбы, победным гулом кроют пространство»27.

У Пелевина в аналогичном эпизоде: «Действительно, сквозь грохот вагонных колес пробивалось довольно красивое и стройное пение. Прислушавшись, я разобрал слова:

Мы кузнецы - и дух наш Молох, Куем мы счастия ключи. Вздымайся выше, наш тяжкий молот, В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи!!

Странно, - сказал я, - почему они поют, что они кузнецы, если они ткачи? И почему Молох - их дух?

Не Молох, а молот, - сказала Анна.

Молот? - переспросил я. - А, ну разумеется. Кузнецы, потому и молот. То есть потому, что они поют, что они кузнецы, хотя на самом деле они ткачи. Черт знает что»28.

В этом эпизоде Пелевин цитирует не только Фурманова, но и раннего себя: «. человек чем-то похож на этот поезд. Он точно так же обречен вечно тащить за собой из прошлого цепь темных, страшных, неизвестно от кого доставшихся в наследство вагонов. А бессмысленный грохот этой случайной сцепки надежд, мнений и страхов он называет своей жизнью»29 - цитата отсылает одновременно к повести «Желтая стрела» и к небольшому эссе «Мост, который я хотел перейти».

Путешествие героев романа Фурманова по степи находит отражение в небольшом очерке «Ночные огни». Описанная здесь атмосфера таинственности, «чертовщины», «заколдованности» использована Пелевиным в его описании путешествия барона Юнгерна и Петра Пустоты в Валгаллу30.

Явной перекличкой с романом Фурманова является эпизод с представлением, спектаклем. У Фурманова: «.пригласили на. спектакль. Что-то необычное. Назавтра такое серьезное дело, тут рядом окопы противника, - и вдруг

26 Пелевин 2003, 99.

27 Фурманов 1985, 14.

28 Пелевин 2003, 109-110.

29 Там же, 110.

30 Пелевин 2003, 267-268; Фурманов 1985, 248-250.

спектакль!»31. У Пелевина: «Сегодня будет своего рода концерт - знаешь, бойцы будут показывать друг другу всякие... э-э... штуки, кто что умеет»32. Восторженное внимание Фурманова в «Чапаеве и Пустоте» сменяется иронией и отвращением: «Конь с двумя х... ми - это еще что. Сейчас перед вами выступит рядовой Страминский, который умеет говорить слова русского языка своей жопой и до освобождения народа работал артистом в цирке. Говорит он тихо, так что просьба молчать и не ржать»33.

Герои романа Фурманова движутся от одного степного города к другому; маршрут можно проследить по оглавлению: многие главы названы по ключевым точкам маршрута Чапаева и его дивизии («Уральск», «Александров-Гай», «В Бу-гуруслан», «До Белебея», «Уфа»). В романе «Чапаев и Пустота» Анна и Петр, сидя в кафе «Сердце Азии», обсуждают положение на фронте. Пелевин иронизирует:

«- А скажите, Анна, какая сейчас ситуация на фронтах? Я имею в виду общее положение.

Честно говоря, не знаю. Как сейчас стали говорить, не в курсе. Газет здесь нет, а слухи самые разные. Да и потом, знаете, надоело все это. Берут и отдают какие-то непонятные города с дикими названиями - Бугуруслан, Бугульма и еще... как его... Белебей. А где это все, кто берет, кто отдает - не очень ясно и, главное, не особо интересно»34.

Ключевой сценой во всех четырех художественных текстах, посвященных Чапаеву, является эпизод его гибели - Чапаев тонет в Урале. В романе Фурманова знак, обозначение, слово равно означаемому, Урал - это река, в которой трагически тонет комдив. Чапаев выполнил свою функцию. У Пелевина мотив смерти Чапаева обыгрывается. Во-первых, Урал у него - это «условная река абсолютной любви», в которой нельзя ни погибнуть, ни утонуть. Пелевин меняет модус повествования, более того, если у Фурманова с гибелью главного героя повествование завершается, то у Пелевина роман продолжается.

Если роман Фурманова является мифом, мифологическим, «тоталитарным сказанием», по выражению Михала Гловиньского35, то Виктор Пелевин, используя мифы о Чапаеве и о советской действительности, инкорпорируя в свой роман фрагменты соцреалистического произведения, создает одновременно и свой миф, и «антимиф», демифологизируя образ легендарного начдива Василия Чапаева.

ЛИТЕРАТУРА

Гловиньский М. 1996: «Не пускать прошлого на самотек». «Краткий курс ВКП(б)» как мифическое сказание // НЛО. 22, 142-160.

Кларк К. 2002: Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург.

Липовецкий М. 2008: Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920-2000-х годов. М.

Пелевин В. О. 2003: Чапаев и пустота. М.

31 Фурманов 1985, 256.

32 Пелевин 2003, 337.

33 Там же, 343.

34 Там же, 154.

35 Гловиньский 1996, 144.

Пронина Е. 2003: Фрактальная логика Виктора Пелевина // ВЛ. 4, 5-30. Свердлов М. 2003: Технология писательской власти (О двух последних романах В. Пелевина) // ВЛ. 4, 31-47.

Сорокина Г. А. 2007: Буддийские коннотации в повести В. Пелевина «Желтая стрела» // Литература ХХ века: итоги и перспективы изучения / Н. Н. Андреева, Н. А. Литви-ненко, Н. Т. Пахсарьян (ред.). М., 337-344. Фурманов Д. А. 1985: Чапаев. Мятеж. М. Шайтанов И. 2003: Проект Ре1еуш // ВЛ. 4, 3-4.

Шохина В. 2006: Чапай, его команда и простодушный ученик // НГ-Ех иьпб. М.

MYTH ABOUT CHAPAYEV IN V. PELEVIN"S NOVEL "CHAPAYEV

The article presents the analysis of two novels - Victor Pelevin"s "Chapayev and the Void" and D. Furmanov"s "Chapayev". The author considers key episodes of the myth about Chapayev in the light of socialist realism novel and postmodernism novel.

Key words: V Pelevin, D. Furmanov, literary process of the 1990-s, Chapayev.

Уже достаточно давно имя Виктора Пелевина прогремело на всю страну. Его книги читают, перечитывают, обсуждают, а в разговоре о современной литературе то и дело проскакивает «А ты Пелевина читал?», причём совет ознакомиться с его творчеством исходит от совершенно разных людей. Я пропустил «пелевинский бум», когда знакомые зачитывались романами «Чапаев и Пустота» и «Generation “П”». Сейчас понимаю, что и к лучшему: книгам, чья популярность подобна большому взрыву, стоит дать время «настояться», провериться временем (как говорится, во избежание).

Именно поэтому «Чапаев и Пустота» я решил прочитать лишь спустя ни много, ни мало десять лет после его выхода в свет. Впечатления разные.

Спойлер (раскрытие сюжета)

Роман рассказывает нам историю поэта-декадента Петра Пустоты, который одновременно является пациентом психбольницы в России 90-ых годов. Повествование расслаивается на две реальности: в одной живут Чапаев, Анка, «белые» и «красные», в другой – троица психологически нездоровых людей, составляющих Петру компанию, и врач, использующий для их исцеления достаточно нестандартные методы. Есть ещё пустота, но о ней после.

Краткий пересказ композиции не даст вам никакого впечатления о том, что происходит в романе. Начавшись как исторический роман, «Чапаев и Пустота» уже спустя одну главу начинается трансформироваться то в фантасмагорию, то в сюрреализм, то в форменный дурдом. Чего стоит только удивительная история о любви Просто Марии и Арнольда Шварценеггера.

Поразительно, что жонглируя совершенно пустыми подчас образами и символами без особого наполнения, автор умудряется пробудить в читателе мысль, заставить самому искать (придумывать?!) смыслы, которые он заложил в текст. В процессе чтения я не раз ловил себя на мысли, что не понимаю, что автор имел ввиду и имел лишь ввиду хоть что-то. К примеру, в галлюцинациях пациентов то и дело проскакивают идея об «алхимическом браке» России то с Западом, то с Востоком. Подразумевал ли Пелевин выбор «западного» и «восточного» пути развития? Пытался проанализировать, что и откуда взяла новая страна в 90-ые? Серьёзно ли он рассуждает на эту тему на страницах романа или иронически перемигивается с читателем? Ответов на эти вопросы в книге нет. Возникает двойственное ощущение одновременно и приятной недосказанности, и неуютной неопределённости.

Пожалуй, единственное, что можно сказать о романе это то, что к нему не знаешь, как относиться. С одной стороны отдельные сцены замечательно написаны и представляют живейший интерес. Первая глава, реконструирующая Москву 1919 года. Разговор наркоманов в лесу о совести. Диалог Петра и доктора, когда каждый говорит о революции с позиции своего понимания: Пётр считает, что обитает в 1919, доктор уверен, что речь идёт о 90-ых – сходство подчёркнуто автором просто замечательно. Полно в романе и мелких шуточек, наиболее запомнился случай с бюстом Аристотеля, который больным положено рисовать в рамках терапии. Стоит упомянуть, что «Чапаев и Пустота» выдвигает к читателю ряд интеллектуальных требований: к примеру, в этой истории с Аристотелем не всякому будет понятно, о каких «форме» и «наполнении» идёт речь и почему то, что внутри бюста пустота – это смешно.

Многие элементы романа покажутся вам небезынтересными, их можно вырывать из текста и обсуждать вне зависимости от основного сюжета – они жизнеспособны и так. Цитировать автора можно смело – книга явно не глупа.

Однако главный недостаток для меня укрылся в самой сути романа. «Пустота» - это слово не просто фамилия главного героя, это и лейтмотив истории, её завязка, кульминация и единственный явный смысл. Не знаю, почему, но в течение всего текста Пелевин с маниакальной настойчивостью пытался доказать мне и остальным читателям, что окружающий мир – это иллюзия, как впрочем и все другие миры, и лишь осознав это можно почувствовать пустоту и обрести вечное счастье. И если поначалу это послание воспринималось мной иронично (в конце концов, герой – пациент дурдома, понимай как хочешь!), то финал не оставляет места для трактовок – столь интересный поначалу дуализм жизни Пера свёлся к дзен-буддизму с оттенком солипсизма. Идея пустоты и нереальности происходящего вокруг со временем затмевает текст, убивая художественность: если всё – иллюзия, то какой смысл в любви Петра к Анне? Если всё – иллюзия, то разве сам роман – не иллюзия, так зачем я его читаю? Чувства героев и, собственно, история души человеческой, становятся совершенно не важны (роман вообще скорее уму, а не сердцу). Не знаю, почему для автора так важно донести идею с «Внутренней Монголией» до читателя, но читатель, которому эта идея иллюзорности всего сущего, не близка, скорее будет раздражён, чем заинтересован. Тем более, что каких-то новых аргументов за эту позицию Пелевин не высказал.

Если попытаться сформулировать впечатления одной мыслью, скажу так: текст словно ёлка, у которой за кучей игрушек не видно зелени. А если снять все игрушки, то окажется, что за ними и ёлки-то нет. Как к этому относиться? Как и к любой другой пустоте.

Оценка: 9

Согласен в одном - роман уникальный (пока ничего, хоть отдаленно похожего не читал), и да, это тоже первый и пока единственный роман читанный мной у Пелевина. Впечатления - самые противоречивые, но негатив перевешивает. Не могу не согласится с талантами автора: чтобы все это описать, увязать в цельную структуру, заправить философией, эзотерикой, выкладками из психиатрии и много чем еще, использовать обрывки общественных мифов, штампы современной поп-культуры, взращенной на Шварцнегерах, просто Мариях, японских якудза и т.п, красиво даже обработать затертые анекдоты, это надо быть очень образованным, начитанным, многогранным и талантливым человеком, а в нашем случае, еще и владеющим ярким, своеобразным (отличающимся от других) авторским языком. Мне, кажется, удалось даже постичь цельную картину произведения, и тут выбранное место действия - психиатрическая клиника - подходит наилучшим образом, просто попутно автор еще размышляет о том, что в отдельном сознании все его возможные картины бытия, будь то сон или альтернативная реальность вызванная психическим расстройством - равновероятны и каждый из нас в своем сознании имеет свою собственную вселенную, которая может и не пересекаться с вселенными других сознаний.. как то так.. В общем это я уже полез в дебри - читайте роман и пробуйте осознать эти идеи самостоятельно:) (тут автор не первый, есть и другая литература на эту тему, но, наверно, он первый облекший эти идеи в яркую художественную форму). Вся эта психоделика увязана автором в достаточно четкую, хоть и неординарную (что здесь плюс) структуру романа с определенным смыслом и идеей. В отличии от многих психоделически-маразматических бессмысленных некоторых произведений других авторов (да у того же Шекли можно найти определенные примеры), здесь есть смысл и чувствуется идея, выложенные оригинально и неординарно, что литературе в основном, повторюсь, во благо.

Но, восприятие философии, идей солипсизма, дзен-буддизма и теряюсь чего еще, меня занимало только первую половину произведения, а дальше наступило прозрение, что автор просто играет со своим читателем и за всеми этими выкладками нет никаких четких логических увязок и законченных сущностей, за фасадом скрывается п у с т о т а. Пелевин и Пустота. Ломать мозг пытаясь уловить в тексте то, чего там нет, перестало быть интересным. Это что касается философии, в конечном итоге я пришел к выводу, что все поверхностно и наносное, не хватает истинной глубины. Язык. Меня коробит от вульгарности и матершины. Можете считать это снобизмом или чем еще, но употребление матерных выражений даже в дозированных количествах у меня однозначно ассоциируется с бескультурьем и отталкивает. Да я осознаю, что в наш век это общепринятая практика и большинство с этим настолько срослось, что может даже не замечать, но это не отменяет вывода, что весь наш век/мир мелкий, пустой, безкультурный, материальный и бездуховный. Мне милей изъяснения в духе: «Сэр, разрешите с Вами не согласиться, Вы мне настолько противны, что я вынужден буду набить Вам морду», чем «Да пошел ты на..., твою... так... ... ...». Хоть я тут немного и утрирую. А философствования укуренных новорусских братков на полянке с грибочками... только дополняют эти ощущения. В этот же разряд стоит отнести и неясный кокаиновый дымок/шарм укутывающий все произведение.

Ну а в любой цельной и законченной системе ценностей, философии, должна быть цель, что в конце, цель существования. Гармония, духовность, единение с природой и т.п. на одной стороне весов, и Я центр вселенной! - на другой. Ну ты центр, ну ты осознал, что есть лишь пустота и ты в ней, а что дальше? В чем смысл твоего существования? В удовольствиях, наркотиках, кокаине, русских дамах закамуфлированных под японских гейш? А дальше опять приехал Чапаев на своем броневике и???

Может по интеллектуальному уровню я до произведения и не дорос, чтобы постичь всю глубину его смыслов, но, по моему, я уже достаточно дорос, чтобы не испытывать детского восторга, от «солипситической» идеи пустоты вокруг одинокого сознания заключающего в себе вселенную. А в виду однозначной привязки к конкретной исторической эпохе - 90-е, у меня сложилось мнение, что и весь роман, вся его «гениальность», они - яркая вспышка, вспыхнуть и погаснуть, уйти в небытие, ведь если новые поколения еще знают Шварцнегера, то сообразить кто такая Просто Мария будет все сложнее, так и со многими другими деталями антуража...

Оценка: 4

« - Я уже понял, - ответил я. - Знаете, Василий Иванович, не идут у меня из головы ваши слова. Умеете вы в тупик загнать.

Верно, - сказал Чапаев, с силой проводя щеткой по спутанным конским волосам, - умею. А потом как дать из пулемета…

Но мне кажется, - сказал я, - что и я могу.

Попробуй.

Хорошо, - сказал я. - Я тоже задам последовательность вопросов о местоположении.

Задавай, задавай, - пробормотал Чапаев.

Начнем по порядку. Вот вы расчесываете лошадь. А где находится эта лошадь?

Чапаев посмотрел на меня с изумлением.

Ты что, Петька, совсем охренел?

Прошу прощения?

Вот она.

Несколько секунд я молчал. К такому повороту я совершенно не был готов. Чапаев недоверчиво покачал головой.

Знаешь, Петька, - сказал он, - шел бы ты лучше спать.»

Просто обухом по голове. Самый что ни на есть настоящий дзэн-буддизм во всей красе. Думаю, этот диалог, вкупе с предшествующим ему споре Чапаева и Петьки о пространственно-временном солипсизме, мог бы стать символом всего романа.

«Чапаев и Пустота» - произведение, действие которого происходит, с одной стороны, в Петербурге и за Уралом 1919 года, и, с другой стороны, в психиатрической лечебнице в середине 1990-х годов. Довольно большие главы сменяются засыпанием в одной реальности и пробуждением в другой. Что самое интересное - когда читаешь каждую реальность, именно она кажется действительной, пока не сменяется другой, еще более настоящей:) Но и то, и другое в итоге всё же является вымыслом... Или нет? Или какая разница?

Прочитав все ранние рассказы автора, я приходил к выводу, что Пелевин любит развивать темы солипсизма и периода СССР. В «Чапаеве и Пустоте» обе темы находят свой максимальный градус воплощения. Это, своего рода, целый трактат о пустоте и сознании.

Но не стоит забывать, что в романе есть и всё остальное, что необходимо: огромное количество гениальных цитат и выражений, к которым хотелось бы возвращаться как можно чаще, интересный сюжет, удивительно (даже нехарактерно) объемные персонажи, хлесткий юмор, художественный стиль высокого качества, остроумные исторические и культурные находки. Отдельно хочется выделить труд Виктора Олеговича в создании ряда стихотворений внутри произведения. Мне, как человеку, пишущему стихи, было лестно видеть, как он владеет слогом, называет анапест анапестом и пр. Жаль только, что он называет «катрены» «катернами». Уж не знаю, ошибка редактора ли, или правда ошибся сам автор.

Имея этот роман в серии «Народное собрание сочинений Виктора Пелевина», я воспринимал основной ряд событий через три цвета: белый, черный, красный. Да и сделано это обложкой, видимо, неслучайно - всё-таки автор оперирует именно этими цветами в описании (есть белые, есть красные, а есть черная пустота... голос Чапаева сразу же внутри меня хочет поправить «почему это пустота черная?»). Дак вот. Несмотря на манипуляцию главным образом лишь этими тремя цветами, роман получился настолько ярким, что его фрагменты вращаются в голове, как в калейдоскопе. Сколько же чудесных, ярких, забавных и напряженных эпизодов было в романе... И три истории психбольных просто Марии (Шварцнеггер и фаллические символы самолета), Сердюка (японцы) и Володина (братки с их внутренними прокурорами, адвокатами, свидетелями и никем). И беседы с Чапаевым, особенно когда ткачи бунтовали, а Василий Иванович выказывал полное безразличие. И чудесная цветная река посреди острова пространства, названная Чапаевым «Урал». И, конечно же...

Конечно же, все эпизоды с Анной. Анкой. Тачанкой. Touch Анкой, как угодно. Это великолепный женский образ. Она просто прекрасна (простите, но я тоже влюбился). И их диалоги с Петькой, когда он балансирует на грани, и всё же попадает впросак - всё это так трогательно, цепляюще... Размышления о любви, о красоте, об идеальных образах и неидеальных оригиналах, всё это очень интересно. Но больше всего, даже из целого романа, мне запомнилась цитата, которую я привожу ниже. Как бы пошло это не звучало, она открыла для меня то, чего мне так не хватало в понимании правильного взгляда на взаимоотношения, и на понимание себя. В своих собственных рассуждениях на эту тему, я останавливался лишь на первом пункте цепочки, поэтому Спасибо автору за такое открытие. Всё, дальше - цитата:

Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)

«Причина, конечно, была не в Котовском с его рысаками. Причина была в Анне, в неуловимом и невыразимом свойстве ее красоты, которая с первого момента заставила меня домыслить и приписать ей глубокую и тонкую душу. Невозможно было даже подумать, что какие-то рысаки способны сделать их обладателя привлекательным в ее глазах. Невозможно было даже подумать, что какие-то рысаки способны сделать их обладателя привлекательным в ее глазах. И тем не менее дело обстояло именно так. Вообще, думал я, самое странное, что я полагаю, будто женщине нужно что-то иное. Да и что же? Какие-то сокровища духа?

Я громко засмеялся, и от меня шарахнулись две гуляющих по обочине курицы.

Вот это уже интересно, подумал я, ведь если не врать самому себе, я именно так и думаю. Если разобраться, я полагаю, будто во мне присутствует нечто, способное привлечь эту женщину и поставить меня в ее глазах неизмеримо выше любого обладателя пары рысаков. Но ведь в таком противопоставлении уже заключена невыносимая пошлость - допуская его, я сам низвожу до уровня пары рысаков то, что с моей точки зрения должно быть для нее неизмеримо выше. Если для меня это предметы одного рода, с какой стати она должна проводить какие-то различия? И потом, что это, собственно, такое, что должно быть для нее выше? Мой внутренний мир? То, что я думаю и чувствую? От отвращения к себе я застонал. Полно морочить самого себя, подумал я. Уже много лет моя главная проблема - как избавиться от всех этих мыслей и чувств самому, оставив свой так называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке. Но даже если допустить на миг, что он представляет какую-то ценность, хотя бы эстетическую, это ничего не меняет - все прекрасное, что может быть в человеке, недоступно другим, потому что по-настоящему оно недоступно даже тому, в ком оно есть. Разве можно, уставясь на него внутренним взором, сказать: вот оно, было, есть и будет? Разве можно как-то обладать им, разве можно сказать, что оно вообще принадлежит кому-то? Как я могу сравнивать с рысаками Котовского то, что не имеет ко мне никакого отношения, то, что я просто видел в лучшие секунды своей жизни? И разве я могу обвинять Анну, если она отказывается видеть во мне то, чего я уже давно не вижу в себе сам? Нет, это действительно нелепо - ведь даже в те редкие моменты, когда я, может быть, находил это главное, я ясно чувствовал, что никак не возможно его выразить, никак. Ну, бывает, скажет человек точную фразу, глядя из окна на закат, и все. А то, что говорю я сам, глядя на закаты и восходы, уже давно невыносимо меня раздражает. Никакая особая красота не свойственна моей душе, думал я, совсем наоборот - я ищу в Анне то, чего никогда не было во мне самом. Единственное, что остается от меня, когда я ее вижу, - это засасывающая пустота, которую может заполнить только ее присутствие, ее голос, ее лицо. Так что же я могу предложить ей взамен поездки с Котовским на рысаках? Себя самого? Говоря другими словами - то, что я надеюсь в близости с нею найти ответ на какой-то смутный и темный вопрос, мучающий мою душу? Абсурд. Да я бы лучше сам поехал на рысаках с Котовским.»

Размышление сложное, глубокое, пессимистичное в определенном смысле. Именно поэтому я вдвойне был рад концовке с пустой бутылкой и золотой этикеткой. Право, прекрасный роман. Нет слов.

Оценка: 10

Книгу не читал, а слушал, точнее пытался.

Первый час слушал с пониманием - ну не каждый же роман должен захватывать с самого начала!

Второй час с ожиданием - ну и когда же начнется?

Третий час вслушивался выискивая юмор, говорят роман смешной. Не нашел. Если конечно не считать юмором, что мужика звали Мария, «просто Мария».

Четвертый час уже пролистывал по-быстрому - вдруг где смысл попадется? Не попался. Одна пустота. Или Пустота? Уже и не разберешь.

Больше не выдержал и стер не только «Чапая», но и всего Пелевина.

Не моё это. Дурка.

В году этак 1986-88 возможно и проканало - «ой как смело и необычно народного героя Чапая и местами дедушку Ленина изобразили», да и то вряд ли. А сейчас...

Хотя, скорей всего, он и написан с расчетом на поколение, выросшее на «просто Мариях».

Мда, распалась связь времен...

Оценка: 4

Роман Пелевина «ЧиП» обрел за минувшие 10 лет множество интерпретаций - приводить их даже краткий список не хватит места. Одно уже это говорит о значимости романа, буквально взорвавшего российскую литературную жизнь конца 1990-х. Замечательно выписанные портреты героев, тщательное воссоздание духа двух соприкасающихся эпох: Россия 1917-1920 и Россия начала 1990-х... Почувствуйте разницу? Второстепенные, на первый взгляд, герои, отнюдь не второстепенны в романной структуре: Котовский, Просто Мария, барон Юнгерн... Миры, населенные жертвами агитропа: коммунистического, новорусского, гламурного... И, конечно, глиняный пулемет!

Оценка: 9

«Чапаев и Пустота» - первый роман Виктора Пелевина, который был мной прочитан. Не знаю, как сильно отличаются (и отличаются ли?) по качеству и наполнению другие его книги, но этот запал в мою душу буквально с первых страниц. А после того, как я закрыл последнюю страницу, пришло понимание - писатель надолго войдет в список любимых. Ведь произведение настолько сильное и глубокое, наполненное разными смыслами и в то же время имеющее строго определенную тему, встретишь не каждый день и не каждое десятилетие.

В чем же суть? Ответ на этот вопрос уже содержится в названии: этот роман о Чапаеве, и, в большей степени, о Пустоте. Пустота, в данном случае, это не только отсутствие чего-либо, но еще и фамилия главного героя. Кто же он? Петербургский поэт начала двадцатого века, воплотивший в себе печаль по уходящей в прошлое России или душевно больной интеллектуал постперестроечной эпохи, который воображает себя первым? Ответом на этот вопрос, и является ключевая тема романа, и, поверьте, она намного сложнее, чем может показаться после первых глав. Но, в то же время, нельзя сказать, что начало романа резко диссонирует с его концом, как бывает иногда с произведениями, берущими на себя обязанность раскрыть какую-либо непростую тему. Первая глава представляет собой потрясающе детализированную зарисовку революционной Москвы, невероятно драйвовую и насыщенную действием. Здесь же происходит знакомство с главным героем, характер которого, в общем-то, остается неизменным на протяжение всего романа: Петр Пустота - печальный интеллектуал и поэт, который, конечно, не имеет ничего общего с реально существующим Петькой, соратником Чапаева. Вторая глава - этакое пробуждение, возвращение в реальность: герой оказывается в психбольнице в 1996 году, и, пусть он все еще смотрит на мир глазами поэта-контрреволюционера, нам недвусмысленно дают понять, что с Петром явно что-то не так, и он действительно душевнобольной. Но уже здесь, в разговоре Петра с его лечащим врачом, присутствует зачин того, что вырастет в последующих главах в основную тему романа. Ну а в следующей главе уже появляется Чапаев, и, благодаря введению этого персонажа (который тоже не слишком похож на историческую личность, к которой мы привыкли), автор, сначала размыто, а затем все более уверенно и четко, вываливает на читателя Идею.

Идея это состоит в том, что мы никто, момент времени, в который мы существуем, называется «никогда», и, самое главное, находимся мы нигде. То есть в абсолютной пустоте. Реальность субъективна, а Вселенная - в голове человека. Конечно, идея эта не нова, она лежит в основе не только дзен-буддизма, но и еще нескольких полурелигиозных и философских течений, но автор развивает её с такой искусностью, пользуясь всеми возможными литературными средствами, подкидывая намеки и какие-то необычные факты в потрясающе эмоциональных моментах романа, что постепенно эта пустота становится практически осязаемой. Уже ближе к концу книги понимаешь, что буквально каждая сюжетная линия, каждая отсылка, да практически каждая строчка работают на идею. Большинство персонажей, помимо того, что выписаны просто отлично (что тоже большое исключение для романов, в которых содержание превалирует над формой), вносят свою лепту в выстраивание идеологии автора. В «революционной» части романа к числу таких персонажей относится, разумеется, Чапаев, а также Котовский и таинственный Черный барон. В «постперестроечной» - это все соседи Петра по палате, ведь каждый из них рассказывает историю, так или иначе связанную с «пустотой».

Помимо уже описанных особенностей романа, определенную лепту вносит антураж - здесь много рассуждений о России и о ее бедах, а также о том, к какому миру ей следует принадлежать - восточному или западному. Не страдает сюжет - он остается динамичным даже под таким гигантским идеологическим грузом. И написана вся эта громадина просто потрясающим языком, в котором четко прослеживаются традиции русской классической прозы.

Поначалу, возможно, и складывается впечатление, что «Чапаев и Пустота» - история о психе с раздвоением личности, но уже к середине книги приходит понимание того, что «больничная линия» настолько же нереальна, как и «чапаевская». И, с другой стороны, обе они реальны, потому что сон так же реален, как и то, что происходит в состоянии бодрствования. Точнее, нереально все, потому что единственная реальность - это Пустота. Вот так вот замысловато, но даже это не передает и частицы того, что заложено в романе. С одной стороны, о нем можно сказать очень много, но лучше всего молчать - ведь все слова лишены всякого смысла. Это надо читать, только читать, и только потом уже «читать про», а затем, скорее всего, не согласиться, ведь вещь просто чудовищно субъективная. Лично мне она запала и в сердце, и в разум очень надолго.

Оценка: 10

Отличный постмодернистский роман. Хорошо прорисованы приметы 90-х. Автор использует массовые образы и характеры 90-х: Просто Мария, Шварценеггер, самурай с мечом, малиновые пиджаки, пейджер, шансон, обстрел Белого дома, разговор братков, анекдоты про Петьку и Василия Ивановича. Если ограничиться только этим, да прибавить толику юмора и сатиру, то роман может показаться галлюцинаторным бредом.

Только суть в том, что роман есть цельное произведение и связи между снами и так называемым «философским фаршем» (со слов наивного читателя) есть.

Анатомия чтения:

1. Сторона света - Запад. Массовые образы - Шварценнегер, Просто Мария. Философия о двух вещах Канта (взаимодействие субъекта и объекта).

2. Сторона света - Восток. Массовые образы - самурай с мечом, саке, сакура, харакири. Философия - Чжуан Цзы и его притча о сне бабочки.

3. Россия. Массовые образы - Чaпаев, Петька, Василий Иванович, братки, малиновый пиджак. Философия - нет.

В 90-е годы Россия была на перепутье и неслучайно Пeлeвин рассуждает об «алхимическом браке» то с Западом, то с Востоком. Были популярны дискуссии о выборе пути, после развала СССР. Ответа по какому пути всё-таки двигаться автор не дал. Как во многих хороших произведениях писатель оставил выбор за читателем.

Но это всего лишь социальная канва. С точки зрения философии Пeлeвин соединил философию Канта и Чжуан Цзы, последовательно доказывая непознаваемость мира. Также несомненно Пeлeвин пользовался «Толкованием сновидений» Фрейда при описании снов, что сразу становится ясно в сцене с Просто Марией и Шварценеггером. И похоже использовал идеи Бодрийяра о симулякрах и взаимоотношениях реальность-виртуальный мир.

В целом, великолепное произведение о судьбе России и непознаваемости мира. Рекомендую.

P. S. Пeлeвин - мастер очень точных метафор. Особенно понравилась о древних румынах, прячащихся под землёй со скотом, и сравнение их с интеллегенцией.

«Он сказал, что в румынском языке есть похожая идиома – «хаз барагаз» или что-то в этом роде. Не помню точно, как звучит. Означают эти слова буквально «подземный смех». Дело в том, что в средние века на Румынию часто нападали всякие кочевники, и поэтому их крестьяне строили огромные землянки, целые подземные дома, куда сгоняли свой скот, как только на горизонте поднималось облако пыли. Сами они прятались там же, а поскольку эти землянки были прекрасно замаскированы, кочевники ничего не могли найти. Крестьяне, натурально, вели себя под землей очень тихо, и только иногда, когда их уж совсем переполняла радость от того, что они так ловко всех обманули, они, зажимая рот рукой, тихо-тихо хохотали. Так вот, тайная свобода, сказал этот румын, – это когда ты сидишь между вонючих козлов и баранов и, тыча пальцем вверх, тихо-тихо хихикаешь. Знаете, Котовский, это было настолько точное описание ситуации, что я в тот же вечер перестал быть русским интеллигентом. Хохотать под землей – это не для меня. Свобода не бывает тайной.»

Оценка: 10

«Чапаев и Пустота» мне всегда виделась этаким литературным «Черным квадратом». То есть, первопроходцу, изобразившему квадрат или Пустоту - лавры и восхищения критиков, в которые собраны подходящие по случаю умные слова вроде «дзен-буддистский». Посмевшим последовать по пути первопроходца - клеймо околокультурной шелухи, претендующей на оригинальность.

И всегда встает вопрос - а не являлись ли той самой шелухой и сами первопроходцы?

Оценка: нет

Прочитал «Чапаева и пустоту»... %) сразу хочется отметить, что литература не моя... не плохая и не хорошая, но не моя... безусловно Пелевин талантлив и является одним из великих писателей современной России... тем не менее я не проникся...

из положительных моментов стоит отметить язык... читалась очень интересно, быстро и легко... у писателя отменное чувство юмора, с которым он подмечает многие мелочи... не понял ни про Внутреннюю Монголию, ни про глиняный пулемет... видно тем и ценна книга, что разным читателям она нравится разным... мне очень понравился разговор про форму и сущность воска и про румынов, смеющихся под землей... галлюцинации про Марию, шварцнегера и про братков еле осилил... зато японская тема на высоте... читал и смеялся до слез... :)

тем не менее думаю всеравно не понял замысла произведения в целом... хотя некоторые части понравились очень... не понравилось 2 вещи в целом:

1. галлюцинации, грибы, кокаин... если честно поднадоело... еще читая «Поколение П»... видно у Пелевина прием такой... но как то не особо он меня цепляет... чем-то напоминает мои потуги в юности читать Кастаньеду...

2. несколько раз ловил себя на мысли, что Пелевин возложил на себя миссию... популяриста... т.е. человека который пытается объяснить какие то сложные вещи простым языком... вот и чапаев и братки... и прочие беседы... мне постоянно приходило в голову, что Пелевин пытается упросить все, чтобы понял самый самый далекий... вот как профессор из университета пришел преподавать физику в начальную школу.... местами на мой взгляд это было удачно местами - через чур.... :) на этом все...

Оценка: 7

Роман очень веселый, издевательский и увлекательный.

Такого сочетания приколов и приколов над приколами, кажется, я еще не встречал. Сначала высмеивается релистическая точка зрения с точки зрения популярного солипсизма, потом высмеивается популярный солипсизм, а потом очень тонкие подколки и над этим. Ирония и ирония. Как классно Пелевин пошлые анекдоты превращает в притчи и буддистские коаны!

Хотя, временами, роман очень мрачен, даже как-то трагичен. Особенно в мыслях об истории России, о политике.

В форме издевок, многообразных шуток все равно Пелевин таким вот манером ставит очень интересные вопросы о том, что произошло с Россией в 20 веке.

Чем хорош «ЧиП»:

Первой петербуржской главой

Вставками-пациентами

Отдельными сюжетно-абсурдными вспышками из чапаевского мифа

Строгой композицией текста

Афоризмами

Не понра:

Мысль глупым мотыльком все время кружится вокруг засиженной лампочки ОДНОЙ идеи

Слабая кульминация/развязка

Сюжет выходит на спираль

Оценка: 8

Для начала цитата из аннотации - «Роман «Чапаев и Пустота» сам автор характеризует так: «Это первое произведение в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте».» Насколько верна эта цитата? Не знаю... Скорее вернее то, что действие романа происходит в нашей жизни, название которой пустота и небытие. Жизни, в которой перепутались бред и реальность, причем настолько, что непонятно, кто из нас в сумашедшем доме, кто из нас по какую сторону забора? И может это они изолировались от нас, спрятались в палатах, и на самом деле именно мы живем в искаженной реальности?

Крайне сложно писать отзыв на эту книгу. Сложно потому, что страшно испортить столь совершенный текст своим прикосновением. Страшно, как страшно прикоснуться нечистыми руками к произведению искусства, артефакту, который может пострадать от неаккуратного прикосновения.

Как и всякая пелевинская книга, этот роман многогранен, имеет много скрытых слоев И пожалуй, в данном произведении эта «пелевинскость» достигла апогея. Этот роман можно по праву отнести к крайне редкой категории произведений - которые тянет перечитать только закончив прочтение. Которые хочется перелистнуть с последней страницы вновь на первую.

Роман изобилующий историческими параллелями и аллюзиями, на диво глубок, умен и интересен.

За сим закончу, потому как увы, не обладаю достаточным запасом выразительных средств, могущих описать все великолепие данного произведения....

(Кстати, я помню, как в одном сне я рассказываю, что у меня было в другом. И не только у меня такое бывает. А вот чтобы во сне описывать реальные события как сон - это вот очень интересно, и никогда у меня такого не было.)

И где-то тут этот трюк дал сбой. Я не познал всепроникающее сомнение в природе реальности. Вместо зазора между сменой пленки я увидел испитую рожу киномеханика.

Авторская игра с образами на меня также не подействовала. Я другого поколения, мозги не продолбаны советским эпосом про Чапаева, Ленина в разливе и прочих совдеповских покемонов. И честно, пелевинский Чапаев мне кажется вполне реальным и убедительным.

Лучшая его книга для меня все еще Поколение П. На этом уровне тут только кусочки про внутреннего прокурора, Внутреннюю Монголию, ну и харакири.

В общем, за Чапаева, товарищи! Во Внутреннюю Монголию! Ура!

Оценка: Оценка: 3

Ну, та же «Жизнь насекомых», только вычищенная бережно от всякой шелухи и нормально отредактированная. Сюжет приведен в более-менее божеский вид.

Тогда это читалось как постмодернистская философская притча. Сейчас (то ли вкусы стали менее тонкими, то ли общество наше воспринимает все куда проще, чем под конец «новорусской эпохи») - по-любому отнесут к «галимой фонтастеге». Имея в виду фантастику как жанр, а не как метод. Два мира, странно перекрещивающихся друг с другом (и не только перекрещивающихся, но и - один в другой ощутимо перерастает): первый, где Чапаев - дзен-буддист, а вся наша реальность - «сон пьяного Котовского», и второй - гнилая совейская психушка, где, кажется, и врачи-то не вполне здоровы (ну, как и все в нашем государстве). Между этими двумя мирами передвигается некто с фамилией Пустота. При этом он еще и пишет странные рассказы - например, про то, что такое «внутренний прокурор», «внутренний адвокат», можно ли стать там, у себя внутри (в голове?) «внутренним президентом»... и всё такое.

Тем, кто уверовал в хитрый «твист», придуманный автором (всё, описанное в романе -

Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)

бред безумца),

Я скажу только одно: такой сюжетный ход не нов; он был, например, в поэме Бродского «Горбунов и Горчаков». Да и сравнение постсоветской жизни с дурдомом - баян разбаянистый. Тем более, что автор сам же эту идею в конце и разрушает: оказывается, Чапаев все-таки реален... Скорее, это действительно, два совершенно независимых мира. Просто один наш, другой - абсолютно НЕ наш.

Идея?.. Она вот в этом: что из пересечения трех реальностей (третья - та, которая в записках Петра) складывается еще одна, и вот она-то и есть - единственная настоящая. Можно сказать так: мир Чапаева - это «то, какими мы себя хотели бы видеть» (красные - добрые, белые «вынесены за скобки», всё как в древней ностальгии наших бабушек и дедушек), 18-я больница - «то, что мы есть», весь сейчасошний совок, а записки Петра - это та самая «жизнь духовная», которую так прямо нигде не увидать, но без которой невозможны те две, первые.

Не ново? Да, не ново. Но в меру интересно, даже - актуально и посейчас. Во всяком случае, это вам не из пальца высосанные «речи светляков» о Марке Аврелии и навозных шарах, которые можно прямо из книги вырезать и издавать отдельной брошюрой. Тут все-таки имеем именно КНИГУ, где все взаимосвязано, есть какие-то образы, эмоции и мысли, развитие их. Не так уж плохо, пожалуй, написано. Может, и средне - но неплохо.

Оценка: 7

Мифопоэтическая философия романа Пелевина «Чапаев и Пустота»

Название романа Пелевина сродни человеческому имени и, по о. Флоренскому, может либо возвышать по своей сути, либо, в случае разрыва между заданным и реализуемым смыслом, становится причиной раздвоенности. Название романа концептуально. Оно именует происходящее действие, и в таком качестве включается в ряд «концептуальных» названий: «Отцы и дети», «Преступление и наказание», «Война и мир». Разница в том, что вместо имен нарицательных Пелевин использует имена собственные, тем самым встраивая своих героев в иной ряд: «Тарас Бульба», «Обломов», «Анна Каренина». Уже в этом проявляется вполне буддийская логика: «А не есть А. Это и называют А». Чапаев есть фамилия (единичное) и в то же время есть понятие (общее): «Чапаев есть личность и Чапаев есть миф». Отсюда: личность есть миф, но поскольку миф не есть личность, то «Чапаев не есть Чапаев. Это и называют Чапаев». Пустота есть фамилия (личность поэта-комиссара) - и пустота есть понятие, отсюда: фамилия есть понятие; отсюда: фамилия есть обозначение общего (по Ж. Деррида, имя исторического деятеля может «выступать метонимией» логоцентрических понятий), отсюда: общее (т.е. Пустота) есть обозначение личности, т.е. личность есть пустота, т.е. «личность не есть личность. Это и называют личностью».

Таким образом, имена героев обретают метафизический статус: они значат больше, чем обозначают. Перед нами яркий пример общей тенденции в современной прозе - деперсонализации героев. Героями становятся определенные рациональные/иррациональные сгустки авторской воли (поэтому столь часты в романе обращения к Ницше, Фрейду, Юнгу). Современный герой есть бегство от героя, отсюда столь яркое обезличивание - персонажи современного романа напоминают восковых двойников «реальных» персонажей ХIХ века. Если герой прошлого есть интенциональная уплотненность в сфере идеального представления автора о самом себе, то герой нынешний есть беглец от своего Я к другому, где другое - совсем не обязательно личность. Не случайно герой романа - Петр Пустота - признается лечащему врачу: «Моя история с самого детства - это рассказ о том, как я бегу от людей». Не случайно жизнь для него - бездарный спектакль, а его «главная проблема - как избавиться от всех этих мыслей и чувств самому, оставив свой так называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке». И это не продукт «модного в последние годы критического солипсизма», о чем честно предупреждает во вступительном слове Урган Джамбо Тулку VII - одна из масок автора. Подобный персонаж втягивает нас именно в атмосферу спектакля (сцена присутствует в первой и последней главах романа), тем более, что уже в первом абзаце Урган Тулку предупреждает об упущенном жанровом определении - «особый взлет свободной мысли». Предупреждение это ложно: «жанровое определение» фигурирует в тексте романа еще дважды - в истории болезни П. Пустоты, где оно приписывается самому больному, и в диалоге Пустоты с бароном Юнгерном (барон - современный коллега Воланда, заведующий «одним из филиалов загробной жизни»).

В романе наглядно представлен симулятивный характер истории. Роман построен в форме коллажа «снов об истории», увиденных пациентами психиатрической клиники, причем построен вокруг одного из самых фундаментальных психологических образов, вокруг архетипа квадрицы. В одной палате лежат (или сидят) четверо(!) больных. Каждый поочередно рассказывает свою историю или, точнее, описывает свой мир. В одном из миров соответствующий персонаж вступает в алхимический брак с Западом (психбольной Просто Мария с Шварценеггером). В другом - в алхимический брак с Востоком (Сердюк с японцем Кавабатой). Один из миров - это мир главного героя, Петра Пустоты, который вместе с В.И. Чапаевым и с Анной воюет на Восточном фронте (центральной мир повествования). Четвертый мир (рассказчик - свихнувшийся бандит Володин) сам распадается на четыре составляющие части личности рассказчика: внутренний подсудимый, внутренний прокурор, внутренний адвокат и «тот, кто от вечного кайфа прется». Повторная четверица как бы усиливает центральную символику произведения для тех читателей, которые не поняли ее из символической фигуры четырех больных в одной палате. Архетип четверицы, несмотря на формальную простоту сюжета (сумасшедший выписывается из больницы, т.к. переживает прозрение, хотя и не то, на которое рассчитывал врач, а именно: больной приходит к выводу, что этот мир иллюзорен), придает произведению глубину, многоплановость.

Читатель до конца остается в неведении относительно того, где же «реально» происходит действие романа: в 1919 году или в 1990-х, в психиатрической клинике или в Петербурге, или в Азии. Времена, пространства калейдоскопически сменяют друг друга, превращая это «поле чудес» (А. Генис) в реализацию метафоры «жизнь есть сон», а так же приравнивая материальный мир к сумасшедшему дому, «школе для дураков» (С. Соколов). Пелевин представляет историю как сновидение, основываясь на древнем восточном мифе о вселенной как о сновидении ее создателя - Брахмы. Перед глазами зрителя и участника чужих и своих снов поэта-декадента Петра Пустоты проходит череда видений, среди которых невозможно найти свое «Я». Не только Петр Пустота мучается подобными поисками. «Я» не могут найти ни Сердюк, ни Володин, ни Просто Мария. Бред Володина и Просто Марии «эзотеричен» несколько по-иному, чем бред Пустоты и Сердюка, выстроенный Пелевиным на восточных концепциях. Он построен на концептуальной игре штампами современной массовой культуры. За постмодернистской «игрой на грани стеба» кроется проблема проникновения профанного начала в начало сакральное; все большее смешение эзотерического и массового как нельзя более остроумно показано Пелевиным. Профанация символистских теорий о Вечной женственности, об алхимическом браке России и Запада раскрывается в абсурдном поиске Гостя, Жениха, Спонсора Просто Марией, который появляется в итоге в образе Шварценеггера.

Выход из мира сновидений и в мир сновидений - самый распространенный прием у Пелевина. Сновидение существует на границе текста и реальности, подобно распадению мифа, сновидение перетекает в рассказ о сне, представляющий собой «обыкновенный текст, хотя и с явными следами своего необыкновенного прошлого».

В пелевинском романе психиатр Тимур Тимурович пользуется методами групповой терапии, заставляя больных переживать впечатления своих «ложных личностей», при этом бессознательные содержания выходят на поверхность сознания, наступает катарсис. Роман построен так, что один сон перетекает в другой, причем спаянность кусков текста говорит вовсе не о небрежности автора, а указывает на монтажное построение романа.

История и реальность в целом конвенциальны, следовательно, дают возможность прорыва уровня, бегства за границы относительного мира. Бегство от реальности у Пелевина имеет характер метафизического подвига. В этом автор опирается на традиции русского модернизма и на буддизм. М. Липовецкий видит в последнем ироническую метафору отсутствия трансцендентного объяснения и оправдания существования, так как его герой убеждается в равноценности реальности и галлюцинации, точнее, не может и не хочет их различать. А. Генис отмечает, что роман «Чапаев и Пустота» «заиграл» оттого, что содержание «дзен-буддистского боевика» - буддистскую сутру - Пелевин опрокинул в форму чапаевского мифа: «Буддизм в нем - не экзотическая система авторских взглядов, а неизбежный вывод из наблюдения над современностью». Монгольский миф становится в романе макроструктурой, включающей в себя китайский, тибетский, японский мифы. К монгольскому мифу подключаются теории скифства и евразийства, панмонголизма, причем они сакрализуются и пародируются одновременно. Захолустный город Алтай-Виднянск - локус мифологический, бытовой и абсурдный одновременно - воплощение пародии на понимание Алтая как Сердца Азии (в романе это ресторан с одноименным названием), а также на обозначение мистического видения, «алайя-видья». Кроме того, это пародия на Александров-Гай, сокращенно Алгай, место одной из боевых операций в романе Фурманова «Чапаев».

В романе «Чапаев и Пустота» удается реконструировать черты таких школ буддизма, как Гелугпа и Кармапа буддизма Махаяны и Ваджраяны, а также дзен-буддизма. Казаки барона Юнгерна фон Штернберга называют себя Гелугпа. На школу Гелугпа указывает сам автор. Мистифицируя читателя, он подписывает предисловие к роману именем реального исторического лица, ламы школы Гелугпа Ургана Джамбона Тулку седьмого. У Пелевина этот Тулку назван Председателем Буддийского Фронта Полного и Окончательного Освобождения. Сразу задается установка на контаминацию буддизма и большевизма, которая, в свою очередь, развенчивается в романе, ибо Чапаев, Дзержинский и другие больше похожи на офицеров-белогвардейцев, чем на красных командиров. Относительность деления на красных и белых в свое время была задана в булгаковском творчестве. Здесь же эпизод в «вечной» баньке (отсылка к Достоевскому), когда Чапаев предлагает Петру отождествить себя с одной из луковиц, красной или белой, выдержан в духе постмодернистского пастиша, двойной пародии, самопародии, при которой исчезает объект пародирования. Пелевин придерживается постмодернистской эклетики и полистилистики. Когда мир становится равным тексту, одной большой цитатой, диалогом множества культурных языков, автору ничего не остается, как переконструировать элементы предшествующих культур и философских систем, играть с традициями национальной и мировой литератур.

Пелевин мастерски создает эффект множащихся изображений. Одних только двойников Черного Барона в романе насчитывается около десятка: барон Юнгерн фон Штернберг (прототипом которого является иторическая личность, он сражался во времена гражданской войны в союзничестве с Дже Ламой на территории Монголии), инкарнация бога войны, Махакала, «лесник Валгаллы», Император Николай II, гуру Чапаева, нагваль - индейский маг и др. Дзен-буддизм, характерный в большей степени для Китая и Японии, присутствует в тексте на уровне попытки воссоздать восточный образ мысли в форме коанов - афористических высказываний, основанных на жесте, алогичности, десемантизации и направленных на обретение с их помощью искомого озарения (сатори). Коаны часто построены в форме вопросов и ответов. Так, коанами являются символические жесты Чапаева и Петра, когда выстрелом из пистолета вдребезги разбивается глицериновая лампа и зеркальный шар, символизирующие относительность феноменального мира и мирского ума. Одновременно это и поведенческий жест автора - попытка в своем творчестве реализовать сатори: «Боже мой, да разве это не то единственное, на что я всегда только и был способен - выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира из авторучки?», - произносит в финале романа устами автора Петр Пустота. В главе, посвященной японской корпорации «Тайра» (понятие, связанное для японцев со смертью, с кровью, с красным цветом), Кавабата и Сердюк, декламирующие друг другу танка, тоже используют коан, привязывая к дереву несуществующего коня.

Сам роман при этом должен стать «романом-паломничеством» (А. Генис), текстом-проводником во Внутреннюю Монголию. Не зря, по авторской мистификации, текст был написан именно в одном из монастырей Внутренней Монголии, т.е. в месте, не имеющем географической локализации, хотя и повторяющем название одной из областей реальной Монголии. Так географическое становится метафизическим у Пелевина.

В «Чапаеве и Пустоте» противопоставляются два мифа: западный - о Вечном Возвращении и восточный - «Древний Монгольский миф о Вечном Невозвращении». Обыгрывая образ диссидента-невозвращенца, он придает ему черты одного из четырех типов буддийских благородных личностей, а именно «анагами» - не возвращающегося больше из нирваны в сансару. Чапаев, Петр и Анка, нырнув в Урал (по Пелевину это аббревиатура от Условной Реки Абсолютной любви), становятся «невозвращающимися», перешедшими к такому состоянию бытия, когда реальность становится равной чистому уму, пустота - равной форме, а пространство (сияющая пустота) - сознанию. Чистое безобъектное существование возникает благодаря Просветлению, к которому Пелевин приводит своих героев. Таким образом, буддийская философско-мифологическая основа романа, опрокинутая в современность, призвана демифологизировать советскую концепцию истории и идеологические штампы иного рода, связанные уже не с конкретной идеологией, а с идеологией вообще.

Обыгрывая в романе известные культурные сюжеты, Пелевин создает их довольно остроумные варианты: известный сон Чжуан-цзы в пересказе Чапаева звучит примерно так - китайскому коммунисту Цзе Чжуану снится, что он бабочка, занимающаяся революционной работой, за что его/ее ловят в Монголии и ставят к стенке. Удачна в устах Чапаева интерпретация кантовского афоризма: «Что меня всегда поражало,…так это звездное небо под ногами и Иммануил Кант внутри нас».

Чужие идеи, приемы, темы становятся своеобразными интеллектуальными костылями - без них основная идея романа превращается в описание того, как Художник (поэт Петр Пустота) недоволен окружающим миром («новорусский период» современной жизни) и бежит от фантома первоначального накопления капитала в созданный своим воображением мир («Внутренняя Монголия», что, по определению барона Юнгерна, главного специалиста в потусторонних делах, означает «место, откуда приходит помощь» и, одновременно, место «внутри того, кто видит пустоту», т.е. просветленного).

Пустота (санскр. «шуньята») - одно из основных понятий буддизма. Броневик Чапаева, на котором Пустота совершает побег в пустоту, не случайно имеет щели, похожие на «полузакрытые глаза Будды». И сам побег есть вариации на тему буддийского «освобождения» от мира страданий. Только отказавшись от своего «иллюзорного» Я и веры в реальность окружающего мира, через «просветление» как «осознание отсутствия мысли», можно достичь «состояния будды», т.е. нирваны. Нирвана есть Ничто, Никто, Нигде. Чапаев, Учитель-бодхисаттва для Петьки, Анки и Г. Котовского, радуется, услышав от ученика (Петька - «шравака», «тот, кто достигает просветления при помощи Учителя») ответ на вопрос: «Кто ты?» - «Не знаю»; «Где мы?» - «Нигде» и т.д. Осознание себя и мира как Пустоты есть последний этап на пути к Нирване, есть сама Нирвана, которую уже описать нельзя. Пустота - лейтмотив книги, ключевое слово, которое Пелевин обыгрывает во всевозможных вариантах. Пустота - не сквозная тема, объединяющая разные мотивы, скорее - нарастание единого мотива.

Главный герой страдает «раздвоением личности», причем ложная, с точки зрения врача, личность есть личность истинная с точки зрения Чапаева и самого Пустоты. Раздвоение позволяет герою быть попеременно то пациентом сумасшедшего дома в Москве 90-х годов, то поэтом и комиссаром в период Гражданской войны. Чапаев - «один из самых глубоких мистиков» - выводит Петьку из мира несовершенной реальности, где остаются со своими видениями соседи по палате - Володин, Сердюк и просто Мария. Композиция романа представляет упорядоченную смену «видений» каждого из пациентов дурдома и «реальности», представленной как врачом-психиатром, так и Чапаевым, Котовским, Анкой, бароном Юнгерном. Вторая реальность противопоставлена первой. Излечение Петьки соответствует эпизоду «гибели» Чапая в уральских волнах. В финале вечно живой Чапаев вывозит Пустоту из современной Москвы на броневике на другой берег - во «Внутреннюю Монголию».

В буддизме достижение Нирваны связывают с преодолением реки. Для обозначения «переправы к Нирване» используется специальный термин «парамита» («то, что перевозит на другой берег»); по-китайски это «достижение другого берега», где другой берег - метафора Нирваны. Чапаев расшифровывает слово Урал как Условная Река Абсолютной Любви, и его смерть в уральских волнах есть всего лишь переход к нирване. Поэтому в финале романа Чапаев и Анка вновь живы. При этом важно, что у Чапаева отсутствует левый мизинец. Он ранее был использован Анкой как «глиняный пулемет», т.е. мизинец будды Анагамы, который, указывая на что-либо, уничтожает это что-либо (нирвана есть абсолютная энтропия, т.е. полное отсутствие) и с помощью которого Анка распылила пьяных ткачей во главе с желавшим убить Чапая Фурмановым. Это отсутствие мизинца указывает на то, что сам Чапай является буддой.

Такое косвенное объяснение действительного хода вещей срабатывает в единственной любовной сцене романа. Петр сравнивает красоту с «золотой этикеткой на пустой бутылке». Проснувшись, он понимает, что ничего с Анкой не было - все привиделось. Но в финале Чапаев протягивает Петьке «пустую бутылку с золотой этикеткой», которую получил от неслучившейся любовницы Анки.

Отдавая Анке приказ стрелять из «глиняного пулемета», Чапаев кричит: «Огонь! Вода! Земля! Пространство! Воздух!», что в индуизме, в учении Санкхья, соответствует пяти физическим элементам: «эфиру, воздуху, огню, воде и земле» (в упанишадах эти элементы лежат в «основе всего сущего»).

Мотив преодоления реки возникает в самом начале романа, когда, двигаясь по холодной революционной Москве, Пустота размышляет о том, что «русским душам суждено пересекать Стикс, когда тот замерзает, и монету получает не паромщик (паром - «парамита»), а некто в сером, дающий напрокат пару коньков». К сожалению, реальным главным героем романа и является «Некто в сером», определить которого не составляет труда по его отношению к Христу. Такого количества разоблачительной антихристианской риторики не встретишь даже в учебниках научного атеизма. Ходасевич писал, что погружение в мир есенинской «Инонии» невозможно для христианина без водолазного костюма. Для погружения в пелевинский мир нужен уже батискаф.

Вот некоторые примеры осмысления Пелевиным христианских сюжетов. Используя многочисленные Евангельские сопоставления Христа с Женихом, автор описывает бредовые видения больного «Марии»: «Мария с радостным замиранием сердца узнала в Женихе Арнольда Шварценеггера… - О, дева Мария, - тихо сказал Шварценеггер… - Нет, милый, - сказала Мария, загадочно улыбаясь и поднимая сложенные руки к груди, - просто Мария». Во время прямолинейного каламбура происходит сразу два кощунственных отождествления. Другой больной, Володин, переиначивает сюжет Преображения. Нетварный свет, сходивший в Евангелиях на Христа с небес, он ассоциирует с самим собой («Я им являюсь»). Речь идет о рисунке Володина, на котором изображено «снисхождение небесного света» на двух его ассистентов-уголовников (сам Володин из «новых русских»), которых он называет «ассенизаторами реальности». В Евангелии свидетелями Преображения становятся апостолы…

Описывая полет больного, отождествляющего себя с «просто Марией», автор достигает высоких метафорических прозрений: «Повсюду блестели купола церквей, и город из-за этого казался огромной косухой, густо усыпанной бессмысленными заклепками». Для Сердюка, третьего соседа Пустоты по палате, «главная духовная традиция» русских - «замешанное на алкоголизме безбожие». Его собеседник по бреду - Кавабата (не писатель Кавабата, но довольно хороший коммерсант Кавабата - след Гоголя) - предлагает вниманию публики «русскую концептуальную икону» Давида Бурлюка: слово БОГ, напечатанное «сквозь трафарет». Комментарии таковы: «Трудно поверить, что кому-то может прийти в голову, будто это трехбуквенное слово и есть источник вечной любви и милости…» По мнению японца, «полоски пустоты, оставшиеся от трафарета, ставят ее (икону) выше “Троицы” Рублева».

В обсуждении духовных тем отличаются и новые русские уголовники, дружки Володина по видению. Шурик «прозревает» так: «…может, не потому Бог у нас вроде пахана с мигалками, что мы на зоне живем, а наоборот - потому на зоне живем, что Бога себе выбрали вроде кума с сиреной». Колян, кореш Шурика, отвечает: «Может, там, где люди меньше говна делают, и Бог добрее. Типа в Штатах или там в Японии». Вжился автор в чужое сознание, вжился. Володин, комментируя этот диалог, демонстрирует интеллигентный современный плюрализм: «…кто же был этот четвертый?.. Может быть, это был дьявол…Может быть, это был Бог, который, как говорят, после известных событий предпочитает появляться инкогнито…».

Впрочем, комментарии, оказывается, принадлежат перу Пустоты, который, по собственной же характеристике, «в глубине души…не был в достаточной мере христианином». Вот она, формула «почти христианина»: «Может - дьявол, может - Бог, может - еще кто». Кто еще - знают два “просвещенных”, т.е. просветленных персонажа - Чапаев и барон Юнгерн. По Юнгерну, Рождество вовсе не тот праздник, который празднуется «у католиков…в декабре, у православных в январе» и - «на самом деле все было в октябре», когда Гаутама «сидел под кроной дерева» в ночь своего прозрения. Все «откровения» героев Пелевина вытекают из афоризма героического комдива: «Весь этот мир - это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог - то же самое». «Просветленный» Чапаев говорит здесь вполне в духе Чапаева - большевика.

Если мы проследим историю культовых интеллигентных книжек, то «Чапаев и Пустота» вполне встанут в определенный ряд: «Иуда Искариот» Л. Андреева, «Хулио Хуренито» И. Эренбурга, «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, «Альтист Данилов» В. Орлова. Все эти книги объединяет то, что Г. Флоровский назвал «мистической безответственностью». «Образованного» читателя привлекают исследования в сфере «духовности». При этом совершенно не важно, какие мысли озвучивают герои популярной литературы: «особый взлет свободной мысли» не проводит разграничений между Богом и дьяволом, Добром и Злом. Главное: определенные духовные метки, мутноватая эзотерика, игра смыслами - эдакий заменитель напряженной духовной жизни, мучительного поиска Бога Истинного, или хотя бы боли от пребывания в богооставленном мире. Популярность романа понятна. Пелевин талантливо показывает путь к потере дара, того самого евангельского таланта, который был приумножен рабом. Вместо реальной Любви, роман предлагает раствориться в Условной Абсолютной Любви. Все в мире условно - и Любовь условна. А значит, можно не страдать, не мучиться, не болеть. Значит, бегство от действительности, столь мило нашему потерянному поколению, - путь к спасению. Бегство, а не преображение действительности.

Если перечисленные в начале названия предлагают пары - оппозиции, дающие свободу выбора (война - мир, преступление - наказание), то пелевинское название - духовный блеф. «Чапаев» и «Пустота» есть одно и то же. Нет ничего кроме Пустоты, и противопоставить ей что-либо Пелевин не может. Да и не хочет.

Массовому сознанию трудно отказаться от однозначности того или иного типа (буддизм, христианство, марксизм и т.д.). Крушение монизма, утрата привычных ориентиров воспринимается как некий «конец света», что подтверждают приводимые в романе стихи: «Но в нас горит еще желанье, к нему доходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в никуда». Пелевин и сочувствует современному человеку, понимая, сколь болезненным может оказаться изживание тоталитаризма мышления и накопленных комплексов, и в то же время художественно обосновывает необходимость внутренней перестройки каждого с учетом представлений постфилософии - иначе «Вечное невозвращение» станет судьбой всей Земли, которая, подобно Чапаеву, обретет нирвану - ничто.

Сочинение

Виктор Пелевин - один из самых сложных, загадочных и по-настоящему еще «не прочитанных» писателей последнего времени, чье творчество не укладывается в привычные рамки восприятия читателей, вызывает ожесточенные споры критиков, но неизменно находит горячий отклик у тех и других.

Вы держите в руках второй роман этого автора, роман, после публикации которого к писателю пришла настоящая слава, сделавшая применимым к нему модное сегодня слово «культовый», а тиражи его произведений многотысячными.
Основное действие книги разворачивается в эпоху Гражданской войны и основывается на вымышленном жизнеописании национальных героев той поры - Василия Ивановича Чапаева, Петьки (в романе - Петр Пустота), Анки-пулеметчицы.
Одновременно в романе вы встретите колоритных персонажей современной реальности - бандитов и «новых русских», актеров и киногероев (например, Арнольда Шварценеггера и Просто Марию).
Казалось бы, в этом отношении Пелевин не оригинален. Нойое прочтение событий отечественной истории, в частности фактов о Чапаеве, можно с интересом наблюдать на примере таких авторов как В. Аксенов, В. Шаров, В. Золотуха, М. Сухотин и др. Но роман Пелевина - особая книга, претендующая на «величие замысла» подобно самому известному произведению советской литературы о Чапаеве - повести Дмитрия Фурманова.
В романе «Чапаев и Пустота» Пелевин в художественной форме раскрывает и популяризирует идеи солипсизма - философской концепции, согласно которой окружающий мир существует только как наша иллюзия, плод сознания, его продукт. Отсюда вытекает идея иллюзорности, неистинности индивидуального человеческого существования.
«Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька... Мы находимся нигде просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нем находимся. Вот поэтому мы нигде. Вспомнил?» - так легендарный комдив пытается втолковать главному герою основную сущность этой философии.
Поэтому ее предлагается просто вспомнить...
В результате общения с Чапаевым и применения «на практике» его советов Петр Пустота приходит к выводу о том, что «куда бы он ни направлялся, на самом деле он перемещается только по одному пространству, и это пространство - он сам».
В процессе чтения этого произведения и у читателя должны разрушиться традиционные представления о мире и человеке. «Представьте себе непро-ветренную комнату, в которую набилось ужасно много народу... Таков мир, в котором вы живете», - заявляет один из героев романа. Поэтому единственно правильное решение, которое следует принять при подобном взгляде на окружающую действительность, заключается в совете, который Чапаев дает Петьке, а заодно и читателю: «Где бы ты ни оказался, живи по законам того мира, в который ты попал, и используй сами эти законы, чтобы освободиться от них».
Кроме того, перед вами роман-мистификация, а значит, книга со своими жанровыми законами: роман-головоломка, роман-игра, сбивающий с толку неискушенного читателя начиная с предисловия загадочного Ургана Джамбона Тулку VII.
Книга В. Пелевина предполагает множество различных прочтений. «Пока поймешь, что он в виду имеет, башню сорвет», - эти слова одного из героев романа вполне можно отнести и к самому автору! Отсюда в романе возникает идея виртуальности - признание одновременного существования множества реальностей, среди которых нет «истинной».
Таким образом, «Чапаев и Пустота» - роман еще и интерактивный, позволяющий читателю вместе с многочисленными рассказчиками управлять повествованием. Например, вы можете домысливать и изменять ход событий вместе с психиатром Тимуром Тимуровичем, У менять угол зрения на происходящее вместе с Василием Чапаевым, перемещаться из настоящего в прошлое вместе с Петром Пустотой.
В этом вихре впечатлений вы забудете даже о таком достижении научно-технического прогресса, как телевизор, который один из пелевинских героев называет «просто маленькое прозрачное окошко в трубе духовного мусоропровода». Данная идея развивается в следующем романе В. Пелевина «Generation «П».
Однако, показывая множество вариантов понимания сущности человека, Пелевин не старается ответить на неразрешимые вопросы о смысле жизни и занимает позицию экспериментатора и наблюдателя. Потому что «все, что требуется от того, кто взял в руки перо и склонился над листом бумаги, так это выстроить множество разбросанных по душе замочных скважин в одну линию, так, чтобы сквозь них на бумагу вдруг упал солнечный луч». Автору «Чапаева и Пустоты» это полностью удалось!
Но на этом Пелевин не останавливается - он иронизирует над самой системой и терминологией традиционных философий и религий. Это проявляется, например, в следующем диалоге охранника японской фирмы и пациента психбольницы Сердюка:
«- Я так считаю, что никакой субстанциональной двери нет, а есть совокупность пустотных по природе элементов восприятия.
- Именно! - обрадованно сказал Сердюк...
- Но раньше восьми я эту совокупность не отопру, - сказал охранник...
- Почему? - спросил Сердюк...
- Для тебя карма, для меня дхарма, а на самом
деле один хрен. Пустота. Да и ее на самом деле нету».
Роман адресован самому широкому кругу читателей.
Кто-то найдет в нем просто увлекательные описания событий эпохи гражданской войны. Другой обнаружит серьезный философский подтекст, перекличку с идеями буддизма, солипсизма и других мировоззренческих концепций. Третий просто примет правила пелевинской игры и с увлечением станет искать в тексте скрытый смысл, сложные ассоциации.
А самому преданному и внимательному читателю автор поможет «расстаться с темной бандой ложных «я» и подарит «золотую удачу», когда «особый взлет свободной мысли дает возможность увидеть красоту жизни...».

ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ В РОМАНЕ ПЕЛЕВИНА «ЧАПАЕВ И ПУСТОТА» КАК СПОСОБ СОЗДАНИЯ ПОСТМОДЕРНИСТСКОГО ТЕКСТА

Шамсутдинова Зиля Исламовна

студентка 5 курса, кафедра русской литературы СГПА, г. Стерлитамак

Макрушина Ирина Владимировна

научный руководитель, канд. филол. наук, доцент СГПА, г. Стерлитамак

Виктор Пелевин является типичнейшим представителем постмодернизма в России. Его творчество – это «знаковое явление в современной литературе». Так считает П. Басинский, добавляя, что из «…сегодняшних «новейших» Пелевин в наибольшей степени имеет право претендовать на роль если не «властителя дум», … то все-таки литературного лидера для своей доли читательского пирога» .

О популярности этого автора у массового читателя говорит не только тираж его книг. Он один из немногих, кто достаточно успешно публикуется за рубежом. Романы и рассказы Пелевина переведены на многие европейские языки, а также корейский и японский. За сборник рассказов «Синий фонарь» он был удостоен в 1993 году малой Букеровской премии. В 1997 году роман «Чапаев и Пустота» принес автору и главную отечественную «фантастическую» премию «Странник». В 1998 году Пелевин появился на страницах журнала «Нью-Йоркер» в качестве одного из самых многообещающих писателей Европы. Как отмечает А. Генис, Пелевин входит в мировую литературу «не как русский писатель, а как писатель просто – это лучшее, что может быть» .

Книги писателя – настоящая энциклопедия интеллектуальной и духовной жизни России конца ХХ – начала ХХIвв. Его тексты предъявляют серьезные требования к интеллекту и эрудиции читателя. Далеко не каждый даже образованный человек способен расшифровать все интертекстуальные отсылки в его произведениях. Это самые разные мифы и архетипы, различные религиозные традиции и философские системы, всевозможные мистические практики и магические техники. Миф с учетом всех его форм, вариаций и трансформаций от классической мифологии до современной социально-политической – непременный атрибут художественного творчества Пелевина. Прием писателя – разоблачение старых мифов, создание новых и сталкивание их между собой – характерен для многих авторов мифологического романа в ХХ веке: Ф. Кафки, Дж. Джойса, Т. Манна, Г.Г. Маркеса, Х. Борхеса, Дж. Апдайка .

Свой роман « Чапа́ев и Пустота́», написанный в 1996 году, Пелевин характеризует как «первое произведение в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте».

По мнению А. Закуренко, в романе «Чапаев и Пустота» мы наблюдаем явление деперсонализации героев. Героями становятся «определенные рациональные / иррациональные сгустки авторской воли». Современный герой есть бегство от традиционного героя «с четко описанной физической оболочкой, личностным набором движений и жестов и индивидуальной внутренней жизнью» . Персонаж растворяется в пространстве вне- и безличностного мира, бежит от своего «Я» к другому, где другое – совсем не обязательно личность.

Главный герой романа «Чапаев и Пустота» страдает «раздвоением личности», причем ложная, с точки зрения врача, личность есть личность истинная с точки зрения Чапаева и самого Пустоты. Раздвоение позволяет герою быть попеременно то пациентом сумасшедшего дома в Москве 1990-х годов, то поэтом и комиссаром в период Гражданской войны. Чапаев – «один из самых глубоких мистиков» – выводит Петьку из мира несовершенной реальности, где остаются со своими видениями соседи по палате – Володин, Сердюк и просто Мария. Композиция романа представляет упорядоченную смену «видений» каждого из пациентов дурдома и «реальности», представленной как врачом-психиатром Тимур Тимуровичем, так и Чапаевым, Котовским, Анкой, бароном Юнгерном. Вторая реальность противопоставлена первой. Излечение Петьки соответствует эпизоду «гибели» Чапая в уральских волнах. В финале вечно живой Чапаев вывозит Пустоту из современной Москвы на броневике на другой берег – во «Внутреннюю Монголию». Сам Пустота полагал, что реален мир революционной России, а психбольница – лишь сны его воображения, однако Чапаев (представленный в романе как бодхисаттва и постепенно становящийся буддийским учителем Пустоты) пытается убедить Петра, что нереальны оба мира. Роман построен как череда «вставных историй», вращающихся вокруг центрального сюжета: пути Петра Пустоты к неожиданному просветлению (сатори), добиться которого ему помогает Чапаев.

Как отмечает в своей статье А. Закуренко, «в буддизме достижение Нирваны связывают с преодолением реки». Для обозначения «переправы к Нирване» используется специальный термин «парамита» («то, что перевозит на другой берег»); по-китайски это звучит еще отчетливей: «достижение другого берега», где другой берег – метафора Нирваны. Чапаев расшифровывает слово Урал, как Условная Река Абсолютной Любви – таким образом, «…его смерть в уральских волнах есть всего лишь переход к нирване. Поэтому в финале романа Чапаев вновь жив» .

Интертекстуальность – это способ порождения собственного текста и утверждения своей творческой индивидуальности через выстраивание сложной системы отношений с текстами других авторов.

В «Чапаеве и Пустоте» присутствует несколько видов интертекста. Существуют просто упоминания тех или иных культурных реалий. Порой они бытуют в тексте на уровне читательских ассоциаций. Так, в разговоре Барболина и Жербунова о пирожках с мясом можно увидеть следы былички, в настоящее время существующей как страшная история из детского фольклора («С чем пирожки-то?... Говорят, тут люди пропадают. Как бы не оскоромиться» –«А я ел… Как говядина» ). Иногда же они ассоциируются у героя с теми или иными явлениями. Так, размышляя над песней ткачей, Петр Пустота находит в ней «что-то скандинавское»: «Этот заиндевелый темный вагон перед нами – чем это не молот Тора, брошенный в неведомого врага! Он неотступно несется за нами, и нет силы, способной остановить его полет!» . Но чаще всего чужие тексты являются предметом разговора или созерцания, например поэма А. Блока «Двенадцать», о которой Петр Пустота обменивается мнениями с Брюсовым, или маленькая трагедия «Раскольников и Мармеладов», в которой читатель легко улавливает звучание А.С. Пушкина и Ф.М. Достоевского, а Петр Пустота еще и шекспировского «Гамлета».

Но все чужие тексты, вплетенные в ткань повествования, оказываются теснейшим образом связанными между собой, несмотря на кажущуюся их разнородность.

Помимо отсылок к художественному опыту других писателей, в исследуемом нами романе переработка чужого материала идет и иным путем. Порой это не просто присвоение «чужого», а превращение его в «свое», органическую часть нового мироздания. Слова, фразы, отрывки текста романа приобретают новое смысловое наполнение. То или иное явление словесного творчества, подчиняясь центробежному принципу матрешки, облачается новой материей, сквозь которую проступают прежние черты, и мы видим, как старые сюжеты, старые тексты, сохраняя свою самобытность, самодостаточность, еще раз создаются как уже некая иная, завершенная реальность, вбирающая в себя и свой первоначальный смысл и новый.

Так, в роман входит старая казачья песня «Ой, да не вечер…». Но, сохраняя свой прежний культурный контекст, на глазах читателя текст песни наполняется новым, неведомым до сих пор содержанием. Петр Пустота становится свидетелем исполнения этой песни группой «бородатых мужиков в косматых желтых папахах», сидящих у костра посреди степи, в устах которых «Ой, да не вечер…» превращается в ритуальную песню, смысл которой мужиками в желтых папахах трактуется в духе основных положений «тибетской книги мертвых».

Казалось бы, можно говорить о простом удвоении. Но если раскрыть меньшую из представленных двух матрешек, то обнаружится, что еще в ХVIIвеке текст песни, полностью сохранив лексический состав, изменил свое содержание. «Ой, да не вечер…», известная как песня о безымянном герое-разбойнике, в ХVIIвеке стала восприниматься как песня о деяниях Стеньки Разина. В настоящее время она относится к песням, примкнувшим к Разинскому циклу и воспринявшим имя Разина. Имя Разина как бы вводится мифологическим сознанием в готовую форму безымянной песни. Таким образом, в романе песня используется автором и осознается читателем как элемент художественного языка. Это превращение осуществляется, по Ю. Лотману, «…ценой утраты непосредственной реальности и переведения ее в чисто формальную, «пустую» и поэтому готовую для любого содержания сферу» . Песня, как и другие цитаты в романе, стала элементом языка, в котором «играют гены» разных культурно-исторических эпох. Старые, давно созданные формы, давно написанные тексты, проходя через сознание героев и автора, как бы заново рождаются, подвергаясь некой трансформации.

Роман Д. Фурманова «Чапаев» тоже входит в ткань пелевинского повествования в качестве объекта цитирования. Так, произнесенная у В. Пелевина Василием Ивановичем речь на вокзале перед отправлением эшелона является цитатой из фурмановского романа, скомбинированной из реплик разных людей:

«Над площадью разносились слова Чапаева:

– только бы дело свое не посрамить – то-то оно, дело-то!... как есть одному без другого никак не устоять… А ежели у нас кисель пойдет, – как она будет война? … Надо, значит, идти – вот и весь сказ, такая моя командирская зарука» .

Вплетается в ткань нового художественного целого у В. Пелевина и роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Сюжетная линия Петра Пустоты фактически дублирует сюжетную линию Родиона Раскольникова: преступление (убийство Фон Эрнена), наказание (пребывание в психиатрической больнице) и возрождение (отъезд во Внутреннюю Монголию).

Итак, мы видим, что любая цитата в пелевинском романе объемна и завершена, имеет вид полноценного текста и содержит в себе суть романа, как капля воды несет в себе содержание всего океана или как любой фрагмент мифологической системы не «характеризует целое, а отождествляется с ним». Роман Виктора Пелевина в результате предстает как некий гипертекст, в пространство которого вошел целый ряд текстов.

Список литературы:

1. Басинский П. Виктор Пелевин // Октябрь. – 1999. – № 1. – С. 193–94.
2. Генис А. Поле чудес: В. Пелевин // Звезда. – 1997. – № 12. – С. 230–233.
3. Гурин С. Пелевин между буддизмом и христианством [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://pelevin.nov.ru/stati/o-gurin/1.html(дата обращения: 06.11.2011).
4. Закуренко А. Структура и истоки романа В. Пелевина «Чапаев и Пустота», или роман как модель постмодернистского текста [Электронный ресурс]. –Режим доступа: www.topos.ru/article/4032 (дата обращения: 12.01.2012).
5. Лотман Ю.М. Смерть как проблема сюжета // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. – М.: Гнозис, 1994. – С. 417–430.
6. Пелевин В.О. Чапаев и Пустота. М.: Вагриус, 2004.