Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты — одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов.
Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.
Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как ничего подобного никогда не было.
Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клоняющиеся к моему вреду утверждения.
Так что постановление Синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше.
Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери церкви православной.
—
То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему.
Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически — я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же — строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.

Стоит только прочитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, Для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник.

И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.

То же, что сказано, что я посвятил свою литературную деятельность и данный мне от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви и т. д. и что я в своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской, — то это несправедливо.

Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои книги.

Потом сказано, что я отвергаю бога, во святой троице славимаго создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой богородицы.

То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, совершенно справедливо. Бога же — духа, бога — любовь, единого бога — начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении.

Еще сказано: <не признает загробной жизни и мздовоздаяния>. Если разуметь жизнь загробную в смысле пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая — постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.

Сказано также, что я отвергаю все таинства, то это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний евангелия.

В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением.

В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, — прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками
(Мф. ХХIII, 8 — 10).

Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств — евхаристию. То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, — это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку — перегородкой, а не иконостасом, и чашку — чашкой, а не потиром * и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство — в том, что люди, пользуясь всеми возможным средствами обмана и гипнотизации, — уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет сам бог.
Ведь это ужасно!

Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т. п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах — учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос, никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.

Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают нетолько взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину, открытую Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью, 5 — 6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его. Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но когда люди как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественными они ни были, во имя того бога, которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям,
проповедуют грубое колдовство, не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только, то что должен, чего не могу не делать, если я верую в бога и христианское учение. Если же они вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно только увеличивать усилия людей, верующих в бога и в учение Христа, для того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного бога. Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши, и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей бога и его учение.

Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне Синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.

Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека — в исполнении воли бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия, то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, — не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф. VI, 5 — 13), а молитва, о6разец которой дан нам Христом, — уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли бога.
Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, — я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к том богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой — более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла.

Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал Кольридж **.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
4 апреля 1901 года Лев Толстой ***
Москва

О чем только не спрашивали у великого русского писателя: О внебрачной семье и о том, как откупиться от грехов, о семейной жизни и положении женщины, о двоеженстве и совести, об измене мужа и о том, как дальше жить. Тот самый момент, когда литератор становится настоящим инженером и властителем душ. Ему доверяли самые сокровенные тайны и просили совета. Богатый материал для новых романов. С интересом прочитал откровения о пороках, любви, грехах, изменах и многом другом от обычных людей конца XIX - начала XX века.

О любви, физиологии и ужасах брачной ночи

«Нет, Лев Николаевич, неверно, страшно фальшиво говорит Позднышев. Не могу я высказать, не умею, нет у меня таланта вашего и даже просто слов не хватает оспаривать вас. До слез обидно и хотелось бы доказать противное. Вспоминаю свою молодость. Мне было шестнадцать лет в 1876 году, когда я кончила гимназию. Сравнительно с теперешними девушками я была глупа, то есть „мало читала“ и ничего не знала из естественных наук. Читать нам ничего не запрещали, хоть мать и отмечала в каталоге книги негодные и хорошие… Как мы зачитывались „Войной и миром“! Много раз после найдешь, бывало, открытый том хоть посередке, начнешь читать и не отстанешь, пока опять не прочтешь до конца. Увлекались „Пугачевцами“, „В лесах“, „Анной Карениной“ - везде, где есть любовь, любовь идеальная, чистая, любовь сердцем. И мы не знали, нам никто не разъяснял, что нет такой любви сердцем, что по физиологии это совсем не то…

По праздникам собиралась молодежь, мы читали, обсуждали, спорили, но ни у одного из наших посетителей не навернулся бы язык прочесть нам, девушкам, хотя бы вашу „Сонату“. Скоро я полюбила одного из наших старых гостей (тридца­ти двух лет), полюбила опять-таки сердцем, всем сердцем, всею страстью, как и он меня!

Именно эта любовь сердцем была для меня дорога, и, если бы мне кто-нибудь доказал, что любовь его была жажда женщины, - пожалуй, этого до­вольно было бы, чтобы я разлюбила, перестала уважать моего жениха… Месяц до свадьбы прошел, понятно, в миловании, страстных ласках, и (бросаю опытный взгляд назад), и если бы не благоразумие жениха, я могла бы „пасть“, и (прибавляю теперь) это было бы вполне естественно и нравственно, хотя и не так на это смот­рит свет, признающий нравственною брачную ночь! Вот где разврат, эта медовая ночь и медовое утро с поздравлениями и любопытными взглядами. Надо много бес­стыдства за одну ночь приобрести, чтоб равнодушно, не конфузясь, переносить по­здравления. Через тринадцать лет стыдно вспомнить.

Я еще продлю это маленькое отступление, чтобы рассказать вам чувство женщины в брачную ночь. Как я уже писала, я любила жениха до самозабвения и если бы „пала“ в порыве ласк и страсти обоюдной, то все было бы этим скрашено, вы­звано, а потому естественно и необходимо. Но тут? Я целый день была занята укладкой вещей, пригонкой платья, узкими ботинками. Потом поздравления, потом пастор, для чего-то явившийся (хотя я и венчалась в православной церкви), разо­злил, потом домой приехали. Тут только разок меня охватило радостное чувство, как на картинке „Enfin seuls“; весь же день не видала жениха, даже и очень мало о нем думала. Муж усталый, чуть не больной от хлопот и возни - ему бы спать лечь часов на двенадцать самое лучшее, а тут хочешь не хочешь иди к молодой жене. Молодая же жена, легши в постель, почувствовала под простыней клеенку (заботливо положенную любящей матерью), и этого довольно было. Меня охватило такое гадостное чувство, за которое еще и теперь стыдно перед мужем. Спраши­вается, что это за ночь, что это за поздравления?

Я знаю девушку, вовсе не наивную, страшно любившую жениха, которая убежала в первую ночь - так ей показалось все грубо, несогласно с мечтаниями. Потом вернулась, конечно, и имеет ребенка. Она говорит, что жениху дочери расскажет и предупредит. Я тоже. Мужчина, говорят, совсем иначе на это глядит. Но женщина только тогда может найти удовле­творение в этом акте, когда он происходит в порыве любви, - тогда в любимом че­ловеке, как в своем ребенке, ничего нет гадкого, брезгливого. Иначе брр.

На этом я остановлюсь. Что вы и писатели другие делаете с нашими девушками? Не давать им читать книг и газет невозможно: сами возьмут, чтоб не ска­зать, что они не читали такого-то критика о „Крейцеровой сонате“ или об атавизме у Золя! <…>

Неужели же лучше отнять у нас все иллюзии, которые дают нам счастье, помогают нам сжиться с человеком, простить ему прошлое, верить в возможность прожить дружно, любовно, крепкой семьей до конца дней? Если возможно будущим мужчинам сделаться лучшими, чистыми - чего лучше, всякая девушка будет с та­ким счастливее. Но пока? Когда выучили девушек видеть насквозь вcе гадкое прошлое и отвратили ее тем от мужчины - лучше ли это? Что останется бедным женщинам в утешение? Ведь и детей-то, откровенно говоря, любишь сначала потому, что они от любимого мужа. Не знаю, любила бы я своего ребенка, если бы он как-нибудь зачался от противного человека. А какое жалкое существование девушки под старость! Что вы ей предложите? Добрые дела? Эх, никогда они не способны будут делать для других, не будет у них любви к другим, потому что зачерствеют, все опротивеет, все люди мерзки будут казаться - и полюбят кошек».

1891 год

О внебрачной семье и о том, как откупиться от грехов

«Милостивый государь, зная ваше хорошее понятие о религии, я прошу вас, что вы мне скажете на мой вопрос. Вопрос следующий. Вероисповедание мое православ­ное, и шестнадцатилетним, даже пятнадцати с половиной, я первый раз сделал соитие, и сделал с молоденькой девушкой, которую я, значит, нарушил. По прошествии не­скольких месяцев она родила, но, боже мой, сколько хлопот было. По прошествии еще нескольких месяцев еще родила, следовательно, двое детей, а мне только восем­надцать лет минуло с настоящего месяца. Следовательно, по уставу церкви я только еще могу перевенчаться.

Один из младенцев скончался, другой находится болен, и я думаю, что ежели помрет, то и хочу дать ей деньжонок и, как бы сказать, рассчи­таться с ней, но, обращаясь к попам, те советовали перевенчаться, а как она бедная, то я не совсем согласен перевенчаться. Но я состою купеческим сынком, и все‑таки у меня есть мнение, чтобы перевенчаться, но не знаю, что сделать, и прошу вас, будь­те настолько добры, напишите мне, как Спаситель мира учил делать, которые нахо­дятся в таком положении. Если милость ваша будет дать ответ, то напишите в ре­дакцию „Саратовских губернских ведомостей“, следовательно, так вы напишете в редакцию письмо, в котором будет мне ответ, а редакция напечатает в газету, так как я состою подписчиком этой газеты и могу прочитать касающие до меня корреспонден­ции. Неизвестный вам.

Так и напишите: Неизвестному.

Царицынский купеческий сын, но проживаю в настоящее время в Дубовке по случаю ярмарки.

Прошу вас, мое письмо, как только прочтете, или даже нет, то сейчас истребите его, либо сожгите, либо изорвите. Слишком неприятно мне самому; я об этом никому не говорил, только вам открылся. Прошу убедительно никому не показывать, слишком совесть мучает при таких летах иметь незаконную жену и двоих детей. Слишком тош­но перед людьми и Богом. Пожалуйста, прошу дать ответ, что мне делать и как лучше жить. Мне ужасно хочется узнать, какое мнение будет у вас относительно меня и что я плохо сделал или сделаю».

Без даты

О семейной жизни и положении женщины

«Как это понять, что люди, отрицающие дома терпимости, отрицающие с ужасом и отвращением необходимость правильного посещения этих домов, у себя дома заводят хуже дома этого! Почему, не допуская мысли необходимость разврата, сами не могут обойтись без того, что, невзирая ни на какой протест, пользуются своей же­ной, как проституткой? Да, именно так, как проституткой. Иначе и нельзя назвать этого, если муж говорит целый день об ее дурном характере, об ее непонимании его, об ее дурном влиянии на детей и на его жизнь, клянет минуту, когда стал жить так, то есть с ней, и потом ночью является и, несмотря ни на какой протест, пользуется ею - как можно назвать это? Как понимать такую жизнь? Неужели это семья, это законный брак? Законный потому, что я не имею права распорядиться собой…

Дорогой Лев Николаевич, напишите вы об этом, вы сумеете вселить в сердца таких людей, что надо жить иначе не только днем, но и ночью. Ведь вас послушают, поймут. Ужас положения женщины, десять и пятнадцать, двадцать лет подряд рожа­ющей, кормящей без перерыва и отдыха, да еще в это время без перерыва служащей мужу для его похоти. Я пишу так не потому, что я не люблю своего мужа или люб­лю другого человека (даже писать противно). И мужа, и детей моих люблю. И не по­тому, что не хочу рожать и выхаживать детей, а потому, что хочу делать это разум­но, как все твари земные это делают, а не так унизительно, гадко. Ведь это так верно, Лев Николаевич, я чувствую, что от этого зависит многое в отношениях лю­дей. Так объясните же людям весь ужас такой жизни! Только скорее, скорее, сил больше нет терпеть!»

1901 год

О двоеженстве и совести

«Ваше сиятельство, умоляю вас ответить печатно и немедленно, как, по-вашему, должен был бы поступить Нехлюдов, если бы он был уже женат.

Дело в том, что зять мой до появления вашего романа сошелся с няней своего ребенка, которая теперь родила. Теперь же, под влиянием вашего романа, он счи­тает себя обязанным взять ее к себе, поселить в отдельном флигеле (они живут в де­ревне), одним словом, устроить на глазах жены другую семью. Вы поймете, как от этого страдает дочь моя. Она хочет уйти, но муж не дает ей сына, которого она боготворит. В конце концов дочь не выдержит этой пытки, тайком увезет сына и уйдет, но ведь она совсем молодая женщина и без всяких средств; что, если она сделается Катюшей Масловой? Нехлюдовых на Руси много, и подобных драм немало. Ответьте же, ответьте, учитель, на крик матери и жены, что нужно сделать в таком случае.

Имеет ли муж нравственное право ценою здоровья и спокойствия жены успокаи­вать свою совесть?»

О проклятом инстинкте и спасении от падения

«Зная ваше учение о половом вопросе, я думаю, что один вы можете разъяснить мучающие меня сомнения. Кругом меня нет ни одного свежего человека, и потому я позволяю себе обратиться к вам. Теперь я в трудном переходном возрасте, когда пробуждается проклятый инстинкт, с которым не знаешь как бороться. Кроме того, является вопрос: нужна ли эта борьба и следует ли мне идти против природы? Знаю я, что мне ответят наши „ученые“ - доктора; знаю я, что скажут „интеллигентные люди“, которые сами все поголовно „не без греха“. В ваших сочинениях по этому вопросу я нашел такую мысль: „Что делать не павшему еще? Уберегаться всеми силами от падения“. (Привожу эти слова не буквально, ибо сейчас нет под рукой этой книги.)

Укажите же мне, как уберегаться от падения. Разъясните мне, как вы, считающий общение с природой условием счастья человека, в этом случае идете против этой природы. Я не знаю, что есть истина. Та ли жизнь - жизнь, которую ведут все окружающие меня люди, или та, которую вы ставите идеалом? Я знаю одно, что рассудок мой борется с чувством и теряет понемногу все свои доказательства и силы, смущаемый вдобавок всем тем разгулом похоти, который теперь бушует в нашем обществе. Одно у меня осталось непоколебимое желание - не быть как все, и это желание удерживает меня. Ответьте мне, Лев Николаевич. Так мне хочется пойти по настоящему пути, так не хочется погибать».

От Л. Остроумова, в то время еще студента, 1907 год

О домашнем насилии и жалости

«Глубокоуважаемый граф Лев Николаевич, давно хотела к вам обратиться за советом, да не решалась, боясь вас беспокоить. Я дочь полковника, помещика Петер­бургской и Новгородской губерний. С семи лет лишилась матери; отец тогда занимал место земского начальника. Меня отдал на год к соседям, сам в это время сошелся с одной крестьянкой, замужней женщиной, и меня через год взял к себе. Одновре­менно к нему приехал его пасынок двадцати одного года. Я осталась на произвол судьбы - присмотра никакого. Пасынок его стал со мной играть половыми органами, но не изнасиловал меня. Он же заставил меня, восьмилетнего ребенка, вытащить от отца деньги, как после оказалось, около ста рублей. Отец его за это выгнал. Один­надцати лет я поступила в гимназию (но ее не кончила), а двенадцати лет отец меня изнасиловал и жил со мной до 1907 года, то есть до моего совершеннолетия. Я ничего не могла сделать, родные знали, но никто не хотел вступаться. Не буду говорить о том, что нравственно переживать мне пришлось много. Я никогда не любила своего отца, я его боялась, по натуре он очень груб. С ним духовного такого, хорошего никогда нельзя было разделить, он никогда не приласкал меня по-хорошему. В 1905 году у меня родился ребенок, которого он в Москве отдал в московский воспитательный дом. О рождении ребенка никто не знал, ибо я была в секретном отделении.

После родов я поселилась в имении Петербургской губернии и жила одна, присматривая за управ­лением хозяйства… Отец мне стал писать грубые письма. Я решила подать в Петер­бургский окружной суд. В данное время уже много допрошено свидетелей, которые доказали в мою пользу. Из всех моих родственников вступилась только моя тетка (сестра отца) и ее дети.

От многих слышала, что отец в данное время очень страдает. Мне его стало жаль. Ведь ему шестьдесят восемь лет. Он воспитывался в Пажеском корпусе, жил все время хорошо, и вдруг - каторга. Мне казалось, что, когда я подам, мне будет легче, и теперь убедилась, что легче мне от того не будет. А он, быть может, за это время перестрадал больше даже, чем я за все года. Его могут скоро арестовать. Граф, а ведь я могу спасти. Отказавшись от заявления, мне грозит прокурорским надзором шесть месяцев отсидеть в тюрьме. Ведь я моложе его, могу легче это перенести…

Что мне делать, дайте совет, граф. Мне тяжело; в душе я ему простила. Уж что прошло, того не воротишь. У меня есть тетрадь, где я всю свою жизнь подробно описываю, вам же пишу кратко - вы ведь и так поймете. В монастырь мне больше не хотится, там нет ласки такой, простоты, которая должна существовать, по-моему, среди сестер. Граф, ответьте мне на письмо, дайте мне совет, как поступить с отцом, да и в жизни чем мне заняться. Я сейчас живу в Петербурге у двоюродного брата».

1908 год

О порочности невесты

«Глубокоуважаемый Лев Николаевич, мир и многие лета!

Давно колебался, как мне быть, - обратиться ли мне к вам за советом. Вас, я знаю, так много беспокоят, а между тем вам нужен покой - но что же было мне сде­лать, когда я сознаю, что только ваш совет облегчит меня и послужит путеводной для меня звездой. <…> Я студент Киевского университета, еврей, юрист, в мае кончаю. Этим летом я возымел намерение жениться на образованной бедной девушке. День венчания был на­значен на 7 августа.

Моей радости не было границ: мне казалось, что я нашел сча­стье - чистую, невинную девушку. Но вдруг, о ужас! - узнаю, что она год была в сношениях с одним молодым человеком. И от кого узнаю? - от того же молодого человека, моего бывшего ученика. Узнал я за три дня до венчания. Родители невесты разорились на приготовления к свадьбе, а тут… Я мог по телеграфу отказаться от все­го, так как имелись неопровержимые доказательства преступной связи моей невесты с этим молодым человеком; но какое несчастье было бы для моей невесты - девушки, которую я так горячо любил самой чистой любовью! Какой ужас, какой позор! Она бы этого не пережила!

И я решил жениться на ней, чтобы снять с нее пятно ее прошлого, но потом развестись, если она не признается и не выразит раскаяния до… Я ждал, я думал, что она окажется честной и покается в грехах, но - ничуть не бывало. Когда я после… высказал свое мнение, что она не девственница, она кля­лась в невинности и даже пожелала, чтобы ее дочери были такими невинными. Тогда я ей подал письмо того молодого человека - письмо, в котором тот ей напомнил обо всем греховном прошлом. Запираться больше нельзя было, и она призналась. С тех пор червь кошмарных мыслей и воспоминаний грызет меня, и я не могу быть спокоен, не могу примириться с мыслью, что моя жена, ради которой я отка­зался от богатства, от почестей, так грешила до брака да еще хотела скрыть от ме­ня, обмануть меня. Полный решимости развестись с ней, я ее оставил в Одессе у ее родителей, а сам уехал к себе домой.

Уже пять недель я терзаюсь муками ада и не знаю, как быть. Временами мне кажется, что я еще сумею быть с нею счастлив (я ее люблю - она так очень хорошая, добрая), но порой мне кажется, что порок дол­жен быть наказан, а между тем она грозит самоубийством. Как же мне быть, великий учитель мудрости и высоких идеалов? Укажите путь - я по нем пойду в уверенности, что этот путь самый лучший. Если бы ваш просвещенный совет и не принес мне счастья внешнего, то внутренно я буду удовлетво­рен, так как для меня не будет и капли сомненья, что из двух зол вы мне указали меньшее. Советуйте мне, глубокочтимый Лев Николаевич! Ваш совет я буду чтить свято и нерушимо, каков бы он ни был, и день получения от вас ответа и совета будет самым памятным днем в моей жизни. Я же всю жизнь буду молить Господа Бога, да ниспошлет он вам многие лета на радость всему человечеству».

1909 год

«Многоуважаемый Лев Николаевич. Обращаюсь к вам с великой просьбой, с уверенностью в вашей готовности помочь страждущему, что вы мне не откажете в со­вете.

Я замужем тринадцать лет, имею двух детей, девочку двенадцати лет и мальчика шести лет. Вышла замуж по любви, любила сильно, чисто - так, как нужно лю­бить, любила даже с недостатками, которые бывают в каждом человеке. Работала за себя и, насколько в силах была, помогала мужу, временем не манкировала, тратила на себя самое необходимое, хотя было из чего и тратить больше. Мне все казалось, что я мало работаю, хотелось подвигов совершать - подвиги с малыми детьми и хозяйством не совершались, и приходилось довольствоваться семейной тихой жизнью. И то лад­но. По семейным обстоятельствам из деревни мы переселились в город и живем вот уже год вместе с моей матерью и сестрой двадцати трех лет.

Недавно я узнала, что муж мой живет с моей сестрой. Меня это поразило ужасно. Я рыдала, целовала его ноги, просила сказать мне правду - зачем обманы­вать; если любит ее, то зачем же меня обманывать, пусть скажет - и я уйду. Он на то мне ответил, что он ее не любит, меня называет святой - чистой, что с нею живет так себе, потому что гадкий человек, что мне уходить не надо, но если я сама уйти хочу, то он меня не держит, и если я его люблю, то пусть буду любить такого, какой он есть. Сестра тоже призналась, что играла только в любовь, а лю­бить серьезно - не любит и что постарается прекратить; муж то же самое обещал. Но я вижу, что у них продолжается по-старому, и, живя в одном доме и в тесноте, мне приходится на каждом шагу наталкиваться на ихние интимные свидания. И я неска­занно страдаю еще потому, что мне потом приходится принимать ласки мужа - когда то не поже­лается сестре; не принять его ласк - боюсь толкнуть его еще на худшее. В доме никто ничего не знает, и не скажу, они не могут мне помочь, я это вижу и чувствую.

Не могу дать себе совета. Уйти? - а чем прокормлю я детей своих (девочка поступила в этом году в гимназию), и хорошо ли я сделаю, лишивши детей отца? Умереть? - а дети? Жить вместе и терпеть? - тоже не знаю, хорошо ли это, а может, плохо. Целый день и всю ночь все думаю и думаю и страдаю, и опять думаю и не знаю, на что решиться. Муж тоже, как видно, страдает, но причину его страданий я не знаю: не говорит; да вообще мы теперь стараемся не касаться этого вопроса. Нравом он тихий, не мот, флегматичный. Ваше учение - не противиться злу. Но не могу разобраться, применимо ли то к данному случаю. Ради всего для вас святого, умоляю, посоветуйте, что мне де­лать, как поступить. Я верю вам, ваше слово для меня законом будет. Что вы мне ни посоветуете, я чувствую, мне не трудно будет исполнить. Я ничего не предприму, пока вы мне не ответите. Ваш совет будет для меня милостыней, которую вы всегда жаждете подавать бедным. Может, я, на ваш взгляд, не бедная - во всяком случае разъясните мне то, это будет также милостыня. Молю к вам помочь мне. Пока жива буду, буду молить Бога о вашем здоровье. Уважающая вас больше всех на свете».

1908 год

О том, существует ли чистая любовь

«Несколько раз я перечитывала вашу „Крейцерову сонату“, и она всегда на меня производила такое тяжелое чувство, хотя я и не считаю себя в числе слабо­нервных барышень, что я не могла иногда заснуть по нескольку ночей подряд. Это было еще года два тому назад. Долго она не попадалась мне в руки, но вот как раз я полюбила, - я буду откровенна, позвольте, - стала его невестой, и я напала на нее. Что он высоконравственный и хороший человек, знаю и я, и мои родители. Знаю его и его семью с девяти лет. Но, когда опять я прочла „Сонату“, подумала о том, что может быть после - наша свадьба отсрочена на год, когда он будет совершеннолетним, - то мне стало невыразимо тяжело. Неужели это правда, не­ужели нет чистой любви, неужели нет? Что же это? Неужели все, все так? Он прекрасно пишет, массу читал серьезных хороших книг; я сама, как говорят, не по летам много читала. Хотя и у него, и у меня хорошие средства, мы хотели трудиться: он - писать, за ним все признают бесспорный талант (он не печатает еще и ни за что не хочет), я хотела всеми силами помогать ему, и потом - не смейтесь, я говорю правду - я хотела сделать для театра все лучшее: помогать и артистам в их нуждах, выдвигать таланты, возобновлять хороший, классический репертуар; вообще, я страстно люблю театр, хотя и не профессиональная актриса. И что же? Если нет чистой, хотя и супружеской, любви, если мужу нужна не помощница - мы вместе хотели добиться цели по мере сил, - а только женщина, самка, тогда выйти замуж нелепо, а не любить, вы поймите, в восемнадцать лет нельзя. Все, о чем мы меч­тали, все наши планы, мысли, все сводится на то, что это чувственность. Тогда не стоит жить, ведь сколько придется вынести столкновений, сколько жажды жизни.

Нет, не от малодушия хотела бы я умереть, а потому, что все, что кажется хоро­шим, чистым, все это только декорация для чувственности, все гадко и дурно. Ради бога, Лев Николаевич, объясните, неужели это все правда? Знаете, я так дорожу этой любовью и так боюсь разбить и волину 

жизнь, и свою! Я целые ночи не сплю, думаю над каждым словом, все думаю, что я понимаю не так. Но я говорила со многими людьми, за которыми упрочилась репутация хороших и, главное, умных, и ни от кого ни толку, ничего. Кто говорит: рано знать. Да как же рано, когда я объ­явлена невестой? Я с ума схожу, я не знаю, что и думать. Ради бога, помогите мне разобраться, я совсем запуталась. Простите, ради бога, что я вас беспокою, но только вы и никто другой не сможет меня спасти, именно спасши, потому что, раз ничего хорошего нет, все гадко и грязно, жить нельзя женщине. Еще простите грязное и бестолковое письмо, от волнения руки дрожат. Ваш ответ, если вы только захотите меня спасти, решит мою жизнь».

О том, как заставить дух перерасти плоть

«Граф Лев Николаевич! Человек я очень маленький, и разве только лета мои да целая куча пережитых страданий дают мне право на обращение к вам. Дело в том, что только сегодня мне удалось достать и прочитать вашу „Крейцерову сонату“…

Читая ее, жалела только о том, что она вышла теперь, а не двадцать лет тому назад; эгоистично жалела, ради себя. Я бы не разломала тогда так глупо свою жизнь из-за пустого, ревнивого подозрения, я бы остановилась вовремя. И думаю я, что эта вещь - чисто педагогическая, потому что она заставляет дух перерастать плоть. И хочется мне, теперь уже матери и бабушке, избавить детей моих от тех роковых, гадких ошибок, которые делала я.

Вот я и решилась писать вам и просить у вас подарить мне один экземпляр этой „Крейцеровой сонаты“, чтобы сделать из нее настольную книгу моих детей. Купить ее нет возможности; достать можно только на день, много два. Человек я небогатый, живу трудом и содержу семью дочери, вышедшей замуж за студента, которому некогда работать, потому что надо учиться. Знаю я, что моя просьба очень дерзка. Но вы уж как-нибудь простите мне это и не откажите в ней. Что же делать, если ваша „Соната“ перевернула всю мою сорокапятилетнюю душу? <…> О Лев Николаевич! Нужна мне ваша „Соната“, нужна, нужна и нужна! Спасибо вам, спасибо, спа­сибо!»

Вот письмо Льва Толстого учителю А.И. Дворянскому от 13 декабря
1899 года, которое сегодня звучит весьма современно:

"Мы так привыкли к этой религиозной лжи, которая окружает нас, что не замечаем
всего того ужаса, глупости и жестокости, которыми переполнено учение церкви; мы
не замечаем, но дети замечают, и души их несправедливо уродуются этим учением.
Ведь стоит только ясно понять то, что мы делаем, обучая детей так называемому
закону божию, для того, чтобы ужаснуться на страшное преступление, совершаемое
таким обучением. Чистый, невинный, не обманутый и еще не обманывающий ребенок
приходит к Вам, к человеку пожившему и обладающему или могущему обладать всем
знанием, доступным в наше время человечеству, и спрашивает о тех основах, которыми
должен человек руководствоваться в этой жизни. И что же мы отвечаем ему? Часто даже
не отвечаем, а предваряем его вопросы так, чтобы у него уже был готов внушенный ответ,
когда возникнет его вопрос. Мы отвечаем ему на эти вопросы грубой, несвязной, часто
просто глупой и, главное, жестокой еврейской легендой, которую мы передаем ему или в
подлиннике, или, еще хуже, своими словами. Мы рассказываем ему, внушая ему, что это
святая истина, то, что, как мы знаем, не могло быть и что не имеет для нас никакого
смысла, что 6000 лет тому назад какое-то странное, дикое существо, которое мы называем
богом, вздумало сотворить мир, сотворило человека, и что человек согрешил, злой бог
наказал его и всех нас за это, потом выкупил у самого себя смертью своего сына, и что
наше главное дело состоит в том, чтобы умилостивить этого бога и избавиться от тех
страданий, на которые он обрек нас. Нам кажется, что это ничего и даже полезно ребенку.
И мы с удовольствием слушаем, как он повторяет все эти ужасы, не осознавая того страшного
переворота, не заметного нам, потому что он - духовный, который при этом совершается в
душе ребенка...

У ребенка есть смутное и верное представление о цели этой жизни, которую он видит в счастье,
достигаемом любовным обращением людей. Вместо этого ему говорят, что общая цель жизни есть
прихоть самодурного бога и что личная цель каждого человека - это избавление себя от заслуженных
кем-то наказаний, мучений, которые этот бог наложил на всех людей. У всякого ребенка есть
сознание того, что обязанности человека очень сложны и лежат в области нравственной. Ему
говорят вместо этого, что обязанности его лежат преимущественно в слепой вере, в молитвах -
произнесении известных слов в известное время, в глотании окрошки вина и хлеба, которая должна
представлять кровь и тело бога. Не говоря уже об иконах, чудесах, безнравственных рассказах
Библии, передаваемых как образцы поступков, так же, как и об евангельских чудесах и обо всем
безнравственном значении, которое придано евангельской истории... Нам кажется, что это неважно,
а между тем то преподавание так называемого закона божия детям, которое совершается среди нас,
есть самое ужасное преступление, которое можно только представить себе. Истязание, убийство,
изнасилование детей ничто в сравнении с этим преступлением...

И потому совершенное равнодушие детей к религиозным вопросам и отрицание всяких религиозных форм
без всякой замены каким-либо положительным религиозным учением все-таки несравненно лучше
еврейско-церковного обучения, хотя бы в самых усовершенствованных формах. Мне кажется, что для
всякого человека, понявшего все значение передачи ложного учения за священную истину, не может быть
и вопроса о том, что ему делать, хотя бы он и не имел никаких положительных религиозных убеждений,
которые он мог бы передать ребенку. Если я знаю, что обман - обман, то ни при каких условиях я не
могу говорить ребенку, наивно, доверчиво спрашивающему меня, что известный мне обман есть священная
истина...

Было бы лучше, если бы я мог ответить правдиво на все те вопросы, на которые так лживо отвечает церковь,
но если я и не могу этого, я все-таки не должен выдавать заведомую ложь за истину, несомненно зная,
что от того, что я буду держаться истины, ничего, кроме хорошего, произойти не может... Всякий искренний
человек знает то хорошее, во имя чего он живет. Пускай он скажет ребенку или пусть покажет это ему. И он
сделает добро и наверно не повредит ребенку".

Можно было надеяться - спустя 80 лет после смерти Толстого - что все сочинения писателя и его переписка нам известны. Оказалось, однако, это не так. В зарубежных архивах и частных собраниях - в том числе и американских - были обнаружены и до сих пор продолжают выявляться новые, еще неизвестные тексты Толстого.

Совместный проект советских и американских ученых "Толстой и США: переписка" ставит своей целью выявление новых писем Толстого в американских архивах и исследование около полутора тысяч писем его американских корреспондентов. В таком объеме работа проводится впервые. В архиве Л. Н. Толстого, хранящемся в Государственном музее Л. Н. Толстого, есть письма хорошо известных американцев. Среди них, в частности, письма Эрнеста Кросби и Изабеллы Хэпгуд к Толстому. В их личных фондах в США обнаружены десять неизвестных писем Толстого, которые здесь публикуются впервые.

ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО К Э. КРОСБИ

Эрнест Хауард Кросби родился в состоятельной семье в г. Нью-Йорке в 1856 г. Готовясь к политической карьере, он в 1878 г. окончил юридический факультет Нью-Йоркского университета и был избран в законодательную палату штата Нью-Йорк, где занимал место, незадолго перед тем освобожденное новым президентом США Теодором Рузвельтом. Президент готовил молодого Кросби к политической карьере на федеральном уровне, и с этой целью в 1889 году Кросби был назначен судьей в Международную судебную палату в Александрию, в Египет. Здесь он прочел во французском переводе книгу Толстого "О жизни". Знакомство со взглядами русского писателя сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе Кросби. Этот любимец правящих кругов американской политики сразу отказался от юридической и политической карьеры. В 1894 году, на обратном пути из Александрии, он посетил своего нового духовного отца в Ясной Поляне. Кросби стал одним из самых активных американских толстовцев. Свои способности адвоката и политика он теперь реализовывал в пацифистской деятельности, защищая рабочих и эмигрантов и участвуя в радикальном, антиимпериалистическом движении времен войны с Испанией. Он создал "Лигу социальных реформ", начал издавать еженедельник "Whim"; читал лекции о Толстом и о системе единого налога Джорджа, выступал против земельной монополии и несправедливости; активно поддерживал сетельментское движение (создание приютов для бедноты). В 1907 г. неутомимая деятельность Кросби была прервана смертью от крупозного воспаления легких. Почтить его память пришли известнейшие представители либеральной интеллигенции Америки - Джейн Аддамс, Феликс Адлер, Вильям Дженнинс Брайен, Кларенс Дэрроу, Вильям Ллойд Гаррисон, Генри Джордж-младший, Самуэль Гомперс, Вильям Дин Хоуэлс, Вильям Джеймс, Букер Вашингтон.

Переписка с Толстым включает 65 писем. В 1891 г. Кросби впервые написал письмо в Ясную Поляну, в котором благодарил Толстого за книгу "О жизни", открывшую ему "истинную сущность учения Христа и истинные основы нашей веры и надежды". Из России Кросби получил 23 письма (20 от Толстого и 3 от Софьи Андреевны). Они хранятся в отделе рукописей и редких книг при Вассар Колледже в г. Покипси, штат Нью-Йорк. Их передала в колледж внучка Кросби, которая обнаружила письма в египетском саркофаге деда среди его вещей. О своем деде она ничего не знала: в семье было запрещено говорить о "коммунистическом" родственнике, шедшем против устоев и интересов семейства.

13 из 20 писем Толстого к Кросби были опубликованы по копиям, сохранившимся в его фонде. Семь писем Толстого до сих пор оставались неизвестными: они публикуются впервые с разрешения Вассар Колледжа. В этих письмах можно найти все основные темы переписки. Они раскрывают широту и своеобразие отношений между Кросби и Толстым, выявляют замыслы сочинений Кросби, которые нашли отклик в творчестве Толстого; письма свидетельствуют о той нравственной поддержке, которую Толстой оказывал своему американскому ученику.

1. Письмо Толстого от 4 января 1896 г.

My Dear Mr. Crosby,

I have just now received two papers: "The Literary Digest" and "The Voice" with articles about your writings. I thank you very much if it was you that sent me the papers. It was a great joy for me to know that your religious convictions are quite definite and that you express them so thoroughly. Kenworthy whom you know is now in Moscou and I was so glad to find in him just what I expected him to be. His work is always slowly but still growing in England. The same is getting on Austria. There is a certain Eugene Sshmitt in Budapest who is editing a journal Die Religion des Geistes, who propagates the same Christ"s Christianity.

I wish you to continue your work your whole life and not for external success sake, but for internal religious satisfaction, to work for your soul and for God as we say in Russian. If you have before you only this aim - your soul and God - external success - the establishment of the Kingdom of God, can not fail.

With sincere love Yours truly Leo Tolstoy

Перевод:

Мой дорогой господин Кросби, Я только что получил две газеты "The Literary Digest" и "The Voice" со статьями о ваших сочинениях. Если это вы послали газеты, то очень вам благодарен. Для меня было большой радостью узнать, что ваши религиозные убеждения совершенно определенны и что вы излагаете их так основательно. Кенворти, которого вы знаете, сейчас в Москве, и для меня было так приятно найти его таким, каким я и ожидал. Его работа хотя и медленно, но все же распространяется в Англии. То же происходит и в Австрии. В Будапеште есть некий Эуген Шмитт, издающий журнал "Die Religion des Geistes", который проповедует то же самое Христово христианство.

Желаю вам продолжать вашу работу в течение всей вашей жизни, и не только ради вашего успеха, но ради внутреннего религиозного удовлетворения, работать для души и для Бога, как мы говорим по-русски. Если вы имеете перед собой только эту цель - свою душу и Бога - внешний успех - утверждение Царства Божия, не может не осуществиться.

С искренней любовью

Преданный вам

Лев Толстой

2. Письмо Толстого от 6 марта 1896 г.

Dear Mr. Crosby,

Your letter with the opinions of some writers in the Voice induced me to write a little article on this theme. I wrote it in the form of a letter to you. I send it by this post. I would like to give to Kenworthy the right to publish this letter. If you have nothing against it write it to him. I will send a copy of the letter to Kenworthy so that as soon as he will have your consent he will publish it. I entrust this matter to my friend Tchert-koff whom you know so that you will receive the letter from him. I have received the book on good and evil and I do not like it.

I am very very glad that we are coworkers, and that I can quite sincerely assure you of my brotherly love. Leo Tolstoy.

Перевод:

Дорогой господин Кросби,

Ваше письмо, в котором вы приводите высказывания некоторых писателей из "Voice", побудило меня написать небольшую статью на эту тему. Я написал ее в форме письма к вам. Отправляю его сегодняшней почтой. Я бы хотел представить право публикации этого письма Кенворти. Если вы не имеете ничего против, напишите ему об этом. Я пошлю Кенворти копию письма, с тем чтобы он его опубликовал, как только получит ваше согласие. Это дело я доверяю моему другу Черткову, которого вы знаете, так что письмо вы получите через него. Я получил книгу о добре и зле, и она мне не нравится.

Очень рад, что мы с вами сотрудничаем и что я вполне искренне могу заверить вас в моей братской любви к вам.

Лев Толстой

3. Письмо Толстого от 26 декабря 1896 г. (7 января 1897 г.)

You are quite welcome to print my letter to you and the account of your visit to Yasnaia Poliana. I am sure that it will be only a pleasure to us to read what you will write about your visit to us. The work you are doing and the success you had at Chicago is just what I expected from your sincerity and straightforwardness. I am glad to know that you are in correspondence with Kenworthy and Herron. It is a long time that I had no news from Herron. What is he doing?

My wife and children send you their best wishes.

With brotherly love

Перевод:

Мой дорогой Кросби,

Вы, безусловно, можете опубликовать мое письмо к вам и ваш рассказ о посещении Ясной Поляны. Уверен, что для всех нас будет только приятно прочитать то, что вы напишете о визите к нам. Работа, которую вы сейчас делаете, и ваш успех в Чикаго есть то самое, что я и ожидал от вашей искренности и прямодушия. Рад узнать о том, что вы переписываетесь с Кенворти и Херроном. Я уже давно не слышал ничего нового о Херроне. Что он сейчас делает?

Моя жена и дети шлют вам свои наилучшие пожелания.

С братской любовью

Искренне ваш

Лев Толстой

4. Письмо Толстого от 29 декабря 1897 г.

Moscow My Dear Crosby,

I thank you very much for your kind and interesting letter. I like very much the Shakers. I thought always that if not complete chastity, the tendency to a pure life is a sure sign of sincere earnest morality, and therefore I have always found in the Shakers a earnestness in moral matters which is so often wanting in other religious writings. That many of them don"t so much care for their dogmas as they care for their life, and also that they abandon their dances and especially the spiritualistic seances, are very good news. How I would like to live with them.

Your article about your visit is very good and can only be agreable to all of us. The death of George was a loss of a near friend to me. I hope that his ideas will spread more after his death. That these ideas are not generally acknowledged is always a puzzle to me.

What are you doing now? With your earnestness, cleverness, and activity I am sure something that is good. Yours truly

Перевод:

Дорогой Кросби,

Очень вам благодарен за ваше доброе и интересное письмо. Мне очень симпатичны шекеры. Я всегда думал, что если и не полное целомудрие, то тяготение к чистой жизни есть верный знак искренней и честной морали, и поэтому я всегда нахожу в шекерах честность в нравственных вопросах, которой так часто не хватает иным религиозным писаниям. То, что многие из них не столько заботятся о соблюдении своих правил, сколько о своей жизни, а также то, что они оставили свои танцы, и в особенности спиритические сеансы,- очень добрые вести. Как бы я хотел жить среди них.

Статья о вашем визите очень хороша и для всех нас может быть только приятной. Со смертью Джорджа я потерял близкого друга. Надеюсь, что после его смерти его идеи распространятся еще больше. То, что эти идеи до сих пор не пользуются всеобщим признанием, всегда остается для меня загадкой.

Что вы сейчас делаете? С вашей честностью, умом и энергичностью уверен, что что-то хорошее.

Искренне ваш

Лев Толстой

5. Письмо Толстого от июня 1899 г.

I received both your letters & shall be very glad to have your volume of poetry; I expect to read it with pleasure, having already come across some of your verses in several papers.

I can trust you to allow whatever abbreviations you may find proper in "Resurrection" & give you my full sanction to do so. I do not remember having thanked you for the welcome you gave my son and Volkenstein. They are both under the most favorable impression of their visit to you.

I thank you for the information you gave me, & must say that I feel especially concerned about all that goes on in the Christian Commonwealth.

I read their journal with deep interest & never cease to rejoice at the firmness of their views & the beautiful expression of their thoughts. I should like to get so many details concerning their life as possible.

Excuse the shortness of my letter, but I am very busy & unwell at the present moment. Yours sincerely, Leo Tolstoy

Перевод:

Дорогой Кросби,

Я получил оба ваших письма и буду очень рад получить книгу ваших стихов; надеюсь прочитать ее с удовольствием, поскольку мне уже попадались некоторые ваши стихотворения в нескольких газетах.

Я могу доверить вам сделать любые сокращения, какие вы найдете нужными в "Воскресении", и даю вам на это мое полное согласие.

Не помню, высказал ли я вам свою благодарность за тот прием, который вы оказали моему сыну и Волкенштейну. У них обоих осталось самое приятное впечатление о визите к вам.

Благодарю вас за те сведения, которые вы мне предоставили, и должен вам сказать, что я испытываю особую озабоченность по поводу всего, что происходит в Христианской общине.

Их журнал я прочитал с глубоким интересом и беспрестанно радуюсь тому, насколько тверды их убеждения и прекрасно выражение их мыслей. Я бы хотел узнать как можно больше подробностей об их жизни. Простите, что мое письмо так коротко, но я сейчас очень занят и нездоров. Искренне ваш, Лев Толстой

6. Письмо Толстого от 6 декабря 1899 г.

Moscow Dec 6th 99

I am very sorry that being very busy and now very ill I have no possibility to express more exactly how highly I appreciate your book, the contents as well the form of it. If my letter can be of any use to you, you are welcome to print it. I am afraid only that you overvalue its significance for the success of your book, which will commend itself to its readers by its own merits.

I am in bed and this is my new daughter-in-law who carries now my correspondence, my two daughters with their husbands being away from me.

With brotherly love, Leo Tolstoy.

My father-in-law is very ill just now, staying several days in his bed and suffering very much with stomach and liver. There is no positive danger, but this illness is his old one, which grows with every year and by little and little takes his strengths away. There is a slight improving in his health this evening and therefore he could dictate this letter to you.

His daughter countess Tatiana has married Mr. Souhotine and gone abroad just before he became ill.

I write you these details knowing the hearty interest you take in all that regards the count. Asking excuse for my bad English I remain

Перевод:

Дорогой друг,

Очень сожалею, что будучи весьма занят, а сейчас и очень болен, я не имею возможности высказать вам со всей полнотой то, насколько высоко я ценю вашу книгу как по существу ее, так и по форме. Если мое письмо может быть, для вас чем-то полезно, то вы можете его опубликовать. Боюсь только, что вы переоцениваете его значение для успеха вашей книги, которая завоюет симпатии читателей благодаря своим собственным достоинствам.

Я не встаю с постели, и мою переписку сейчас ведет моя новая сноха, поскольку обе мои дочери с мужьями находятся далеко от меня.

С братской любовью,

Лев Толстой.

Милостивый государь,

Мой свекор сейчас очень болен и уже несколько дней не встает с постели, страдая от боли в желудке и печени. Серьезной опасности нет, но это - его давнее заболевание, которое прогрессирует с каждым годом и мало-помалу уносит его силы. Сегодня вечером ему стало немного лучше, вот почему он и смог продиктовать это письмо к вам.

Его дочь, графиня Толстая, вышла замуж за господина Сухотина и уехала с ним за границу как раз перед тем, как заболел отец.

Пишу вам все эти подробности, поскольку знаю, какое сердечное участие вы принимаете во всем, что касается графа.

С просьбой о снисхождении к моему плохому английскому остаюсь искренне ваша

Ольга Толстая.

7. Письмо Толстого от 17 августа 1903 г.

This letter will be forwarded to you by a Russian Jew - his name is London - who is emigrating to America with his grandchildren. I don"t know intimately the family but I have seen several times the old man and I like him. He is a Jew of the best type. He holds fast to his religion and looks at it from the moral point of view.

They don"t want anything from you but wish only to have somebody to know in a strange place.

Your friend in the true accep tion of the word,

Перевод:

Дорогой Кросби,

Это письмо передаст вам русский еврей - его фамилия Лондон - который эмигрирует в Америку со своими внуками. Я не знаю близко его семью, но старика видел несколько раз, и он мне понравился. Он - еврей наилучшего типа. Он твердо придерживается своей религии и смотрит на нее с нравственной точки зрения.

Им ничего от вас не надо, лишь бы иметь хоть одного знакомого в чужом для них месте.

Я долгое время не писал вам, но очень часто думал о вас и притом с большой симпатией. Очень был рад познакомиться с американской четой, которую вы мне рекомендовали. Они мне очень понравились - и муж, и жена. Надеюсь, они не изменят своей религиозной направленности и будут счастливы сами, и помогут другим стать такими же. Мне иногда попадаются ваши статьи в "Whim" (очень хорошем журнальчике), и они мне очень нравятся. Благодарю вас за прекрасное эссе о Шекспире. Я перевел его и опубликую по-русски.

Ваш друг в подлинном смысле этого слова,

Лев Толстой

Характер переписки с Толстым частично определялся тем, что Кросби не знал русского языка. Хотя письма Толстого короче и суше, чем корреспонденции Кросби, точность и идиоматичность английского в письмах Толстого на очень высоком уровне. Достаточно сравнить его английский с куда более слабым знанием английского языка его невестки (см. письмо №6), чтобы оценить, насколько правильно и выразительно писал Толстой по-английски.

Не менее любопытно и то, что в своих письмах Толстой редко задавал вопросы или просил ответа, хотя чисто отвечал на конкретные послания Кросби, писавшего вообще без ссылки на полученные письма. Так складывались отношения между учителем и учеником: Кросби рассказывал о своей деятельности, сообщал о встречах, посылал книги, вырезки из газет и журналов - свои и других авторов и писал рекомендательные письма к Толстому. А в ответ Толстой благодарил за присланные публикации, давал оценку деятельности своего корреспондента и всячески поддерживал его.

Как свидетельствует переписка, сочинения американского ученика производили иногда на Толстого столь сильное впечатление, что в ответ на его высказывания он сам писал статьи и эссе.

В письме от 4 января 1896 г. (здесь письмо № 1) Толстой благодарил Кросби за журнальные вырезки, а также за суждения Кросби о непротивлении. В журналах "Literary Digest" ("Литературный дайджест") и "The Voice" ("Голос") нередко появлялись отзывы о сочинениях Кросби. Например, в "Дайджесте" (от 30 ноября 1895 г.) появились рецензия (перепечатанная из "Голоса") на статью Кросби "Учение Христа об общественных проблемах" и отзыв (от 25 ноября) о его статье "Толстой и непротивление". Сам Кросби послал Толстому статью из "Голоса" (от декабря 1895 г.), в которой обсуждался трактат Кросби о Христе и о нравственных основах непротивления, написанный в 1894 г. для газеты "Kingdom" ("Царство").

Усадьба Ясная Поляна. Въездная аллея "1Грешпскт". 1892 г. Фотография фирмы Шерер, Набгольц и Ко

В тот же день, 4 января, написав письмо Кросби по поводу его религиозных взглядов, Толстой начал статью о непротивлении в виде открытого письма к Кросби, о котором сообщал своему ученику в письме от 6 марта (здесь письмо № 2). Статья-письмо начинается словами: "Я очень радуюсь известиям о вашей деятельности и о том, что деятельность эта начинает обращать на себя внимание" (69.13). В начале работы над статьей Толстой получил от Кросби письмо, отправленное из Нью-Йорка 3 января (по новому стилю), т. е. почти за две недели до первого письма Толстого (письмо из Америки шло тогда, как правило, 14 - 16 дней). К этому письму (от 3 января) были приложены вырезки из "Voice", "газеты - по словам Кросби - с огромным тиражом, ведущей борьбу за трезвость". Не без влияния этой газеты, активно занимающейся антиалкогольной пропагандой, сам Толстой основал в конце 1887 г. "Согласие против пьянства". В статье-письме о непротивлении (январь 1896 г.) он рассматривал основные идеи тех авторов, статьи которых были присланы ему и которых Кросби характеризовал как "известный литератор из Бостона" (Томас Хиггинсон, 1823 - 1911), "ведущий англиканский пастор из Нью-Йорка" (Ричард X. Ньютон, 1840 - 1914) и "либеральный пастор" (Джордж Херрон, 1862 - 1925).

Толстой написал январское письмо-статью к Кросби по-русски (так она вышла в Женеве под названием: "Письмо Л. Н. Толстого к американцу о непротивлении"). Из-за незнания русского языка Кросби не мог прочесть эту статью в подлиннике. Три месяца спустя к письму от 6 марта Толстой прилагает ее перевод, который Кросби помещает в нью-йоркской газете "Tribune" (от 5 апреля 1896 г.). Неизвестно, соблюдал ли Кросби те условия, о которых Толстой писал в письме от 6 марта. Исключительно высокое качество перевода наводит на мысль, что статью-письмо переводил сам Кенворти. Насколько Кросби был близок этот текст, свидетельствует следующая просьба американского толстовца. В письме к Толстому от 19 декабря 1896 г. он писал: "Мне пришла в голову мысль напечатать мои лекции и другие статьи в виде книги, и я хотел узнать, не будете ли вы возражать, если я включу сюда же и ваше письмо ко мне по поводу непротивления, напечатанное в прошлом году в "Трибуне"*. На эту просьбу Толстой ответил согласием (письмо от 26 декабря 1896 г., здесь № 3). Вероятно, однако, такое издание по неизвестным причинам осуществлено не было: среди многочисленных изданий лекций Кросби этого письма Толстого не обнаружено.

*(Цитаты из писем американских корреспондентов к Л. Н. Толстому даны в переводе Е. Н. Щелоковой. )

В своих письмах Толстой неоднократно отзывался о сочинениях Кросби, посылаемых ему часто самим автором. Так, в октябре 1901 г. Толстой получил письмо от Кросби и с ним несколько небольших журналов, в содержании которых отразилось новое "брожение прогрессивных теорий" в Америке. Среди них был и "Whim", в котором Кросби состоял не только редактором, но и одним из главных сотрудников. Типично для Кросби, что он печатал свои статьи и стихи рядом:- сначала статью и потом на эту же тему стихи или наоборот. Например, в шестом номере от июля 1901 г. он напечатал стихи "Snap-Shots at Tolstoy" ("Выстрелы навскидку в Толстого") и следом за ними статью "Христианство Толстого". В ноябре 1901 г. Кросби напечатал статью "Настоящая история", в которой он рассказывал о своем посещении Ясной Поляны в 1894 г. В письме от 18 августа 1903 г. (здесь № 7) Толстой сообщил Кросби, что он читает его сочинения в "Whim" и что и журнал, и сочинения ему очень нравятся.

Стихотворения Кросби - они произвели благоприятное впечатление на Толстого - проповедовали непротивление, христианскую этику, антимилитаризм, экономическую справедливость - словом, толстовские взгляды. Не случайно сборник "Swords and Ploughshares" ("Мечи и орала", 1902) Кросби посвятил приверженцам этих взглядов - "благородной армии изменников и еретиков". Эти сочинения Кросби кажутся написанными белым стихом, без рифм и четко выраженного ритма.

Познакомившись из газетных вырезок со стихотворными трактатами Кросби, Толстой ответил согласием на просьбу Кросби (26 июля 1897 г.) посвятить ему сборник стихов (70.124). Два года спустя книжка Кросби "Plain Talk in Psalm and Parable" ("Простая беседа в псалмах и притчах") вышла со стихотворным посвящением Толстому. Первое четверостишие (из семи) гласит:

Здравствуй, Толстой, смелое древнее воплощение - Необработанный образ будущего человека, В суровых чертах которого прорываются Черты человечества, вольного и прекрасного.

28 мая 1899 г. Кросби написал Толстому: "Люди из "Братства" (издательство Кенворти, см. ниже. - Р. В) только что опубликовали подборку моих стихотворений. Вам, конечно, не все они понравятся, но, надеюсь, их дух вообще Вас порадует". В письме от июня 1899 г. (здесь № 5) Толстой, отвечая согласием на предложение Кросби прислать последний сборник его стихов ("Plain Talk"), пишет, что его предшествующая книга: "Мне очень, очень нравится. Некоторые отрывки - выбрать трудно, потому что все очень хороши, - мне хочется перевести на русский язык и опубликовать" (90.339). Частично это намерение было исполнено. В письме от 6 декабря (здесь № 6) Толстой снова уверял Кросби, что стихи - их форма так же, как и содержание - в самом деле очень ему понравились. И здесь он позволяет Кросби процитировать свой отзыв о книжке в анонсе на страницах журнала "Whim" (о чем спрашивал корреспондент в письме от 12 ноября 1899 г.). Одно стихотворение - "Fiat Lux" ("Да будет свет") настолько пришлось Толстому по душе, что он через несколько лет перевел его на русский язык и включил (отрывок) в "Круг чтения" (40.341-342). Отметим, что семь лет спустя, уже после смерти Кросби Толстой вспомнил о его "прекрасной книге, в которой он с разных сторон, хотя и, к сожалению, в стихах, высказывал с большой силой свое религиозное, вполне согласное со мной миросозерцание" (40.340).

Не только в своих литературных трудах и своей редакторской деятельностью Кросби поддерживал толстовское движение в Америке - он ездил по восточному побережью и по среднему Западу, посещал организации и колонии, участвовал в собраниях и конференциях, выступал с публичными лекциями на темы непротивления, единого налога, антиимпериализма и защиты рабочих и эмигрантов. О своих встречах и лекциях он подробно рассказывал в письмах к Толстому. В письме от 26 декабря 1896 г. (7 января 1897 г., здесь № 3) Толстой поздравил Кросби с одним из таких выступлений - лекциями в Чикаго, о которых Кросби в письме от 19 декабря сообщал следующее: "Мой дорогой граф Толстой!

Я только что вернулся из чрезвычайно интересной поездки в Чикаго. Это - замечательное место, обнаруживающее признаки значительно более прогрессивной жизни, чем любой другой город нашей страны. Я нашел там одного молодого человека, господина Гэвита, который почти во всем согласен с Вашими взглядами. Я представлю его Кенворти и вполне уверен, что о нем мы еще услышим в дальнейшем. Мисс Аддамс постоянно работает в своей пекарне, и ее помощница мисс Старр изучает переплетное дело. Целью моей поездки было чтение лекций о Вашем учении. Я выступал дважды, каждая лекция длилась по часу, и потом еще долго отвечал на вопросы. Во время моего второго выступления вряд ли нашлось бы место в зале для всех желающих, и, судя по аплодисментам, подавляющее большинство симпатизировало Вашим идеям непротивления. Кроме того, я был приглашен читать лекцию, посвященную Вашей интерпретации Нагорной проповеди, перед большой аудиторией в православной духовной семинарии, причем семинаристы обнаружили такой интерес, что даже заставили меня прочитать еще одну лекцию на следующий день".

Самую большую популярность снискали лекции Кросби на тему "Толстой и его учение". В письме от 30 марта 1904 г. Кросби сообщал Толстому, что эту лекцию он читал уже сто четыре раза перед самыми разными аудиториями - от нескольких человек до полутора тысяч слушателей. "Это самая моя любимая лекция, - признавался Кросби, - и я ее использую, чтобы изложить радикальные взгляды на войну, на образование, на уголовный кодекс, на вопросы земли и труда и т. д. Мне стало ясно, что я могу это делать... как бы спрятавшись за Вашим именем - от моего имени это бы вызвало негодование".

В этом же 1904 году Кросби выпустил свои лекции о Толстом отдельной книгой - позже она появилась в русском переводе под названием "Толстой и его жизнепонимание" (Москва. 1911 г.).

Как свидетельствуют письма Толстого, Кросби не только проповедовал толстовские идеи, но был для Толстого источником сведений о толстовцах и организатором толстовского движения за рубежом. В переписке Толстого с Кросби фигурируют разные имена, часто мало известные. Познакомился Толстой с работами немецкого философа и богослова Эугена Шмитта (1851 - 1916) в 1894 г., и с этого года началась их обширная переписка. Толстому настолько понравились статьи Шмитта в журнале "Religion des Geistes", что он их перевел на русский язык и опубликовал. В письме от 4 января 1896 г. (здесь под № 1) Толстой уверял Кросби, что Шмитт понимает учение Христа точно так же, как и он, Толстой (т. е. проповедует "то же самое Христово христианство"). Но направление журнала Шмитта не нашло широкой поддержки среди немецкоязычного населения и дела Шмитта в 1902 г. сложились настолько плохо, что Толстой предоставил ему заем из денег, предназначенных для духоборов. Не случайно в публикуемом письме к Кросби Толстой упоминает имя Шмитта вместе с именем Кенворти: несколько раньше русский писатель предложил немецкому философу познакомиться с работами англичанина (письмо от 1895 г., 68.62). Следуя совету Толстого, Кросби также познакомился с сочинениями Шмитта и в письмах к Толстому от 15 июля 1896 г. предлагает, чтобы Кенворти перевел их на английский и издал в лондонском издательстве "Братство".

Английский писатель и толстовец Джон Кенворти, находившийся ранее под влиянием Генри Джорджа и Джона Рескина, написал две книги на тему преобразования общества на основе христианских принципов: "От рабства к братству: сообщение рабочим" (1884) и "Анатомия горя: простые лекции по экономике" (1893). Последняя книга настолько понравилась Толстому, что он собирался ее издать на русском языке. Позже Кенворти встречался с Толстым дважды - в декабре 1895 г. и в 1900- году. По совету Толстого (возможно, это произошло, когда Кросби посетил Ясную Поляну в 1894 г.), Кросби познакомился с Кенворти. По-видимому, отвечая на вопросы Толстого об этом малоизвестном англичанине, Кросби писал: "Следуя Вашему предложению, я вчера нанес визит господину Кенворти и имел с ним очень приятную беседу. Это высокий, стройный человек, довольно приятной наружности, около 35 лет, возможно, низкого происхождения, но получивший хорошее образование и обладающий приятными манерами. В свое время он занимался бизнесом в Нью-Йорке, но сейчас оставил все это и занимается разными планами, связанными с кооперативным движением. Он и его друзья учредили также несколько "Братских церквей" в Лондоне, где рабочие люди могут собираться все вместе. Он сказал мне, что день, в который он получил Ваше первое письмо, был одним из счастливейших дней его жизни. Я наводил справки о нем у издателя газеты "Тайме" и еще у одного моего друга, который знает в Лондоне почти всех, кто связан с литературой,- и никто из них не слышал о господине Кенворти. Тем не менее из рекламы его литературных работ я узнал, что на книгу его стихов были хвалебные отзывы в самых лучших газетах" (письмо от 15 июня 1894 г.).

Два года спустя, после встречи с Кенворти, в письме от 4 января 1896 г. (здесь № 1), Толстой сообщает Кросби о своем благоприятном впечатлении от англичанина.

Статья Кенворти о первом его посещении Толстого - "Pilgrimage to Tolstoy" ("Паломничества к Толстому, шесть писем в журнале "The New Age", 1896) - очень понравилась Кросби и, возможно, побудила его написать свои воспоминания о посещении Толстого в 1894 г. В декабре 1896 г. Кросби попросил разрешения напечатать эти воспоминания, хотя во время своего визита он обещал Толстому этого не делать. Теперь он писал: "Что касается соблюдения законов гостеприимства, оказанного мне, то думаю, я мог бы в своем повествовании избежать все моменты, его нарушающие". В письме от 26 декабря 1896 г. (7 января 1897 г., здесь № 3) Толстой дал согласие, и Кросби опубликовал свои воспоминания под названием "Two Days with Count Tolstoy" ("Два дня у графа Толстого", The Progressive Review, London, 1897; см. русский перевод с комментариями В. Александрова, Русская литература, 1982, № 2). 11 ноября 1897 г. Кросби послал копию статьи Толстому с письмом, на которое последний ответил 29 декабря (здесь письмо № 4), с выражением одобрения и благодарности.

Кросби несколько лет поддерживал дружеские отношения с Кенворти, пока процветала коммуна Кенворти в Перли (близ Лондона). Но в 1900 г. эта колония распалась, по наблюдению Кросби, из-за неопытности жителей в области сельского хозяйства, их крайностей в поведении и "слишком тесного контакта сильных личностей". В письме от 5 сентября 1900 г., после личной встречи с Кенворти в Перли, Кросби сообщил Толстому о новом спиритуалистическом увлечении англичанина и о том, что "он слышит голоса, и его рука движется сама собой, руководимая, как он полагает, Уильямом Моррисом" - английским художником, поэтом, социалистом и автором утопического романа "Вести ниоткуда, или Эпоха счастья" (1891 г.). Самое грустное и непонятное для Кросби - это недоброе отношение Кенворти к Черткову и то, что он грозил официальным судебным делом против одного из членов колонии.

Через пять лет контакты между Кросби и Кенворти сошли на нет. Кросби написал Толстому 20 января 1905 г.:

"Бедный Кенворти находится в Чикаго. Говорят, он все еще прекрасно читает лекции, но в частных беседах проявляется его разочарованное самолюбие. Ему кажется, что я подорвал здесь его влияние и помешал продаже его книг, однако это сущий вздор. У него множество всяческих достоинств, и он еще может через все это переступить".

Несмотря на всепрощающую, чисто толстовски-христианскую реакцию со стороны Кросби, отношения между ними не улучшились. Благожелательный оптимизм Кросби не оправдался.

С другими толстовцами у Кросби сложились более ровные отношения, о них он сообщал Толстому со всеми подробностями. Например, в письме от 26 декабря 1896 г. (7 января 1897 г., здесь № 3) Толстой спрашивает о Херроне, сочинения которого он упоминает в статье-письме к Кросби. Этот американский пастор, основатель Института христианской социологии в штате Айова и движения, известного под названием "Социальный крестовый поход", профессор и лектор, развивавший в своих публицистических выступлениях тему преобразования экономического строя в согласии с идеями христианства (братства людей), в 1895 г. послал свои книги Толстому. В письме от 13 июня Толстой ответил, что он уже читает его трактат "Христианское государство" (68.107).

На вопрос Толстого о Херроне Кросби ответил в письме от 15 февраля 1897 г. Через три года Херрон стал соредактором журнала "Comrade" ("Товарищ"), в котором публиковал свои статьи и стихи. Здесь же появились статьи самого Кросби и работы о нем. В анонсе об этом социалистическом издании редакция заявила, что журнал не занимается пропагандой, а публикует художественные произведения и что цель его - познакомить "массы, лишенные гражданских прав, с социалистической беллетристикой". Но уже в конце 1892 г., вникнув более глубоко в систему взглядов и идей Херрона, Толстой сообщает Кросби: "...Боюсь, что его взгляды не совпадут с моими. Я думаю, что христианские принципы могут действительно иметь влияние, только если они совершенны" (90.339). Социалистическое христианство Херрона, по-видимому, в чем-то не устраивало Толстого.

Кросби часто писал Толстому об американских колониях и ассоциациях, где он выступал с лекциями. В письме от 29 декабря 1897 г. (здесь № 4) Толстой пишет о шекерах. С этой чисто американской сектой Толстой познакомился в 1889 г., когда он вступил в переписку с ведущими шекерами - Алонзо Холлистером и Фредериком Эвансом. В 1897 г. Кросби побывал в поселении шекеров в Маунт-Лебаноне (штат Нью-Йорк), расположенном неподалеку от его дома (в Рейнбеке). В письме от 11 ноября, получив которое, Толстой написал Кросби: "Как бы я хотел жить среди них" (шекеров), Кросби рассказывает Толстому: "Мужчины, которые помоложе, отказались от одежды, отличающей шекеров, и некоторые из них уверяли меня, что не придают никакого значения их богословскому учению, а только самой их жизни. Пожилые мужчины и женщины представляют собой восхитительные образцы человеческой породы, и Ваш корреспондент А. Холлистер выглядит так, как будто он сошел с картины столетней давности. Все они полны интереса к текущим событиям и настаивали на том, чтобы я выступил перед ними на тему единого налога на обычном их воскресном собрании. На меня произвели большое впечатление их вечерние собрания, сопровождаемые песнями.и гимнами, и лица многих из них были озарены любовью к ближнему. Они отказались от танцев, которыми они увлекались, а также от спиритуалистических сеансов, которые занимали их уже много лет".

Таким образом, по мере того как шекеры отходили от своих экстатических религиозных обрядов (слово "шекер" по-русски значит "трясун"), для Толстого становилась все более приемлемой их бытовая и нравственная практика. Тот факт, что шекеры придерживались целебатства (безбрачия), Толстому особенно пришлось по душе. В настоящее время это привело к почти полному исчезновению секты, традиции которой в Америке сохранились в простом и практичном дизайне бытовых изделий и мебели, популярном по сей день.

Об одном религиозно-утопическом поселении в штате Джорджия Толстой написал в июне 1899 г. (здесь письмо № 5): "Христианская община" - это название и поселения, и журнала, выпускаемого его жителями. Оно было создано для осуществления идей Генри Джорджа (1839 - 1897), основателя системы "единого налога" на земельную собственность". Толстой познакомился со взглядами Джорджа в 1885 г. и сразу стал их активно поддерживать, а на вопрос Кросби при их встрече в 1894 г. о том, чему он должен посвятить свою жизнь, Толстой немедленно ответил - проповедованию системы Джорджа (40.340). Впоследствии Кросби стал таким же горячим приверженцем дела Джорджа, каким был и Толстой. Последний много писал и в своих письмах и в своих статьях о системе Джорджа, с которым он обменивался письмами в 1896 г. На смерть американского экономиста Толстой откликнулся в письме от 29 декабря 1897 г. (здесь № 4); здесь же звучит недоумение, почему идеи Джорджа не пользовались популярностью. Несколько лет спустя в статье "A Great Iniquity" ("Великий грех"), которая появилась в лондонской газете "Times" в августе 1905 г. (36.215 - 218), Толстой опять выразил недоумение по поводу непопулярности системы единого налога. В своем письме от 22 августа 1905 г. Кросби писал об этой статье и пытался убедить Толстого, что Джордж не забыт, хотя бы в Америке. В доказательство он привел многочисленные рекламы в Чикаго, предлагающие "сигару Генри Джорджа" вместе с лозунгом "Я за людей".

Как видно из публикуемых писем, по рекомендациям Толстого Кросби принимал в Америке гостей из России. В письме от июня 1899 г. (а раньше также в письме от 15 февраля 1899 г.; см: 90.308-309) Толстой благодарит Кросби за прием его сына Сергея Львовича, который проезжал через Нью-Йорк по пути в Канаду с целью навестить духоборов, и сопровождавшего его А. А. Волкенштейна (1852 - 1925), который ехал через Америку на Сахалин, к своей жене Людмиле Александровне, революционерке, арестованной в 1883 г.; ее воспоминания были опубликованы толстовцами в колонии Перли в 1900 г. (название: "Десять лет в Шлиссельбургской тюрьме"). Волкенштейн привез с собой письмо от Толстого (от 29 ноября 1898 г., 71.489-490), на которое Кросби ответил 23 января: "Я был очень рад услышать о Вас непосредственно от нашего хорошего друга доктора Волкенштейна. Он уехал из Нью-Йорка вчера после более чем двухнедельного пребывания здесь. Все мои друзья, которые познакомились с ним, остались от него в восторге...) Испытываешь огромную радость, когда видишь, как совершенно незнакомый человек вдруг превращается в старого друга".

О старике Лондоне и его внуках - о них Толстой написал в письме от 17 августа 1903 г. (здесь № 7) - мало известно. В письме от 30 марта 1904 г. Кросби сообщал, что семья Лондон-Манндресс, которая ему тоже очень понравилась, "сначала была очень недовольна здесь, особенно молодежь, но после того, как они начали учиться языку, они кажутся весьма довольными".

Помимо проповедования толстовских идей Кросби занимался защитой авторских прав Толстого. В этом деле Кросби действовал по собственной инициативе: Толстой либо не обращал внимания на усилия Кросби, либо дал ему полное право поступать как ему заблагорассудится (см., например, письмо Толстого от июня 1899 г., здесь № 5). В это время на Западе велась жестокая борьба против нелегальных, "пиратских" изданий романа "Воскресение", которые могли наводнить рынок дешевыми, неавторизованными переводами. В нескольких письмах - с конца мая 1899 г. - Кросби информировал Толстого о ходе переговоров, связанных с изданием романа в Америке. Права на роман (в английском переводе госпожи Моод) приобрело издательство Додда, но фирма не считала возможным напечатать его целиком, без купюр. Как объяснил Кросби в письме Толстому от 8 июня 1899 г., издательство "признает тот факт, что русские нравы отличаются от американских и что прямые описания сексуальных отношений в романе могли бы послужить поводом для возникновения судебного дела против фирмы и привести к ущербу в ее делах". В связи с этим Кросби попросил у Толстого официального разрешения сделать минимальные купюры по своему усмотрению. Несмотря на конкуренцию "пиратских" изданий, Додд выгодно распродал первое издание, выручив 7500 долларов, большая часть которых перешла к духоборам в Канаду. В письме от апреля 1900 г. Кросби написал, что "один хорошо зарекомендовавший себя драматург" обращался к нему за разрешением инсценировать "Воскресение". Он сообщил Толстому, что "у нас бы появилась возможность достать еще немного денег для духоборов, и если Вы доверите дело мне, я за всем прослежу и постараюсь сделать так, чтобы мораль не пострадала". Но на эту просьбу ответа не последовало и план американской инсценировки "Воскресения" так и не был осуществлен.

Через два года французская версия романа в английском переводе появилась в Нью-Йорке. Она очень понравилась Кросби; в письме от 10 марта 1903 года он писал Толстому: "Две недели назад я посмотрел инсценировку "Воскресения" в Нью-Йоркском театре и остался ею очень доволен. Она дает весьма правдивую картину развития характеров Нехлюдова и Масловой, и переполненный зрительный зал следил за действием с большим интересом. Постановка идет одновременно в двух театрах".

Кросби восхищала именно идейная сторона сочинений Толстого. В этом же письме он писал о "Воскресении": "...Острая критика в книге наших общественных устоев должна постепенно распространяться в нашем обществе". А сам Толстой (по словам Кросби из того же письма), несмотря на физическую слабость, "ежедневно совершает работу за тысячи человек". К художественным качествам этой инсценировки Кросби оставался равнодушен в отличие от своей соотечественницы, известной переводчицы Толстого Изабеллы Хэпгуд.

ПИСЬМА ТОЛСТОГО К И. ХЭПГУД

Изабелла Флоренс Хэпгуд, известная американская журналистка и переводчица, родилась 21 ноября 1850 г. в Бостоне. По словам биографа Хэпгуд, "в ее колониальном англо-шотландском происхождении нет ничего такого, что могло бы объяснить ее необычайные способности к языкам"*. Окончив школу в 18 лет, она сумела в последующие два десятилетия овладеть практически всеми европейскими языками и переводила поэзию и прозу с французского, испанского, итальянского, немецкого языков. Ее переводы романов В. Гюго "Отверженные" и "Собор Парижской богоматери" были признаны современной ей критикой каноническими.

*(Dictionary of American Biography, V 8. L, 1832, p. 233. )

Особый интерес проявляла Хэпгуд к русскому языку и культуре. Подтверждением этому может служить хотя бы тот факт, что помимо русского литературного языка она овладела и его диалектами, а старославянский знала настолько хорошо, что перевела текст православной литургии для русской церкви в Америке*. Ей принадлежит доныне единственный перевод "Эпических песен России" - прозаическое переложение русских былин (с комментариями переводчицы). Благодаря ее трудам американские читатели познакомились с произведениями Гоголя, Тургенева, Лескова, Горького. Современники и соотечественники Хэпгуд по достоинству оценили ее деятельность и назвали ее "лучшей переводчицей русских писателей на английский"**, а ее популярность приравнивали к известности "автора современного бестселлера". Кроме того, Хэпгуд была секретарем русского симфонического общества в Нью-Йорке и собирала материалы для книги о русской церковной музыке, которая, к сожалению, осталась ненаписанной.

*(Там же, стр. 234. )

**(См. об этом свидетельство В. В. Стасова в письме Хэпгуд Толстому от 1 декабря 1887. )

Столь яркая и плодотворная творческая жизнь Хэпгуд компенсировала ее достаточно одинокое и уединенное существование - всю жизнь она прожила вдвоем с матерью, в постоянных заботах о ее ухудшающемся здоровье.

Литературная и журналистская деятельность Хэпгуд несла и определенную просветительскую миссию. Ее переводы из русской литературы, а также заметки о России в "Nation", "New-York Evening Post", иностранным корреспондентом и обозревателем которых она являлась на протяжении почти 20 лет, появились в то время, когда "на Западе все еще царило полнейшее невежество по отношению к России". Своими трудами Хэпгуд способствовала развенчанию "многочисленных мифов путешественников о стране и ее людях"*.

*(Dictionary of American Biography, p. 234. )

Сделать это ей было тем легче, что дважды, - в 1887 и 1917 году, она посетила Россию. Самым значительным событием ее первой поездки стало знакомство со Львом Толстым, а также с некоторыми другими деятелями русской культуры (Репин, Стасов), которые впоследствии стали ее корреспондентами, второй - продолжительная беседа с русской императрицей незадолго до Октябрьской революции.

С Толстым Хэпгуд связывали длительные творческие и дружеские отношения. Их переписка - правда, с перерывами - продолжалась на протяжении почти двух десятилетий. Дважды,- зимой 1888 года и летом 1889-го, Хэпгуд встречалась с Толстым. После посещения Ясной Поляны у американской гостьи завязались дружеские отношения и с семьей писателя: она переписывалась с Софьей Андреевной Толстой, Татьяной и Марией - старшими дочерьми Толстого*.

*(Вся переписка Хэпгуд с Толстым и его семьей состоит из 125 документов. 31 документ хранится в отделе редких книг и рукописей Нью-Йоркской публичной библиотеки, остальные 94 - в отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого. Из числа последних 51 письмо адресовано Хэпгуд непосредственно Толстому. В настоящее время нам известны 7 ответных писем писателя американской корреспондентке, из которых четыре (из фондов ГМТ) опубликованы в Полном собрании сочинений Толстого (т. 66), а три - принадлежащие Нью-Йоркской публичной библиотеке - публикуются здесь впервые с ее любезного разрешения. )

Характер отношений Хэпгуд и Толстого определялся тем, что, восхищаясь Толстым-писателем, она никогда не считала его своим учителем, как, например, ее современники и соотечественники Эрнест Кросби и Натан Доул. Более того, Хэпгуд открыто высказывала Толстому свое несогласие с ним, когда, по ее убеждению, он посягал на основы ортодоксального христианского учения.

Творчество Толстого занимало в ее жизни особое место.

В своей любви к Толстому-художнику Хэпгуд "объяснилась" уже в своем первом письме к писателю от 24 августа 1886 г. Письмо заключалось такими строками: "Я горячая поклонница русской литературы, и никто не дал мне более сердечной радости (это точное определение), чем вы". Здесь же говорится о чувстве "сердечной и нежной привязанности" к Толстому как человеку и "безграничном восхищении писателем"*. Плодом этой любви стали многочисленные переводы произведений Толстого, среди которых его трилогия "Детство", "Отрочество", "Юность", "Севастопольские рассказы", "Рубка леса","Анна Каренина", "Власть тьмы", его трактаты "О жизни", "Так что же нам делать" и многое другое.

*("Литературное наследство". М. 1965, Т. 75, кн. 1. "Толстой и зарубежный мир", с. 409-410. )

Результатом же разногласий на религиозной почве стало то, что дважды наступало заметное охлаждение в отношениях писателя и переводчицы и на некоторое время прерывалась их переписка. Так было, когда Хэпгуд отказалась переводить трактат Толстого "Царство Божие внутри вас". Этот факт широко известен, поскольку письмо Хэпгуд с отказом от перевода трактата было опубликовано*.

*(Из 51 письма Хэпгуд к Толстому, хранящихся в ГМТ, опубликовано 2 - письмо от 24 августа 1886 г. и от 28 апреля 1893 г. ("Толстой и зарубежный мир"). Остальные письма Хэпгуд цитируются здесь впервые. )

Значительно менее известен тот факт, что Хэпгуд отказалась переводить еще одно произведение Толстого - "Крейцерову сонату", о чем она сообщала писателю в своем письме от 21 апреля 1890 г. следующее: "Я очень признательна вам за вашу доброту и дружеские чувства, проявившиеся в том, что вы прислали мне первую окончательную рукопись вашей "Крейцеровой сонаты". Я не чувствую себя в состоянии перевести ее, но тем не менее высоко ценю ваше доверие". Причины, по которым Хэпгуд отказалась переводить повесть Толстого, противоречивы. В письме она мотивирует свой отказ невыгодностью этого дела для нее как для переводчицы, поскольку предложение Толстого опоздало - в печати уже появились "пиратские", неавторизованные версии повести и ни один издатель не захочет печатать то же самое, пусть и в единственно правильном варианте. Однако в комментариях к собственным письмам, которые Хэпгуд передала в Нью-Йоркскую публичную библиотеку, она несколько иначе объясняет свой поступок. Вот точное воспроизведение этой записи: "Во время моего посещения графа Л. Н. Толстого и его семьи в Ясной Поляне (по приглашению графини) Лев Николаевич попросил меня перевести книгу, над которой он тогда работал. Я согласилась, но это оказалась "Крейцерова соната", и когда я прочитала ее, я сняла с себя все обязательства. После этого между нами на какое-то время "пробежала черная кошка" (как говорит русская поговорка)"*. В результате их переписка оборвалась на год.

*(Цит. по рукописи "Notes by Miss Isabel F. Hapgood on Tolstoi. Letters given the New York Public Library by her on July, 1911". )

К периоду возобновления переписки и относятся те три неизвестных письма Толстого к Хэпгуд, которые публикуются здесь впервые. Все три письма объединены одной темой - работой Толстого среди крестьян во время постигшего Россию голода зимой-весной 1891-1892 г. и сведениями о той помощи, которую он получал через Хэпгуд - и благодаря ее инициативе - из Америки для облегчения участи голодающих.

1. Письмо Толстого от 4 февраля 1892 г.

Dear Miss Hapgood,

I have received both your letter and the duplicate of the draft for the sum collected by your friends in America. (The draft itself and the list I have received before.)

I am deeply touched by the sympathy of your countrymen with our present distress and beg you to express my heartfelt thanks to your friends for their offerings.

I shall not omit in relieving the starving with your money to explain to them the fact of their receiving help from their unknown bretheren in distant America.

As to my autograph, you will forgive me if I say that I don"t quite like the idea of sending you any. I have never been able to accustom myself to the thought that they would be of any use to anybody, and feel quite unable to look upon them in this light.

Мне бы совестно было перед собой признаться в том, что я приписывал себе, а потому и своему автографу какую-нибудь важность*.

*()

Please remember me and my family to your mother and thank her for her good wishes.

With many sincere thanks and cordial regard believe me

Перевод:

Дорогая госпожа Хэпгуд*,

*(Письмо написано Толстым по-русски. )

Я получил и ваше письмо и дубликат чека на сумму, собранную вашими друзьями в Америке. (Сам чек и список получены мною раньше.)

Я глубоко тронут состраданием ваших соотечественников к нашей теперешней беде и прошу вас выразить мою сердечную благодарность вашим друзьям за их пожертвования.

Оказывая помощь голодающим на собранные вами деньги, я непременно объясню им, что эту поддержку они получают от своих незнакомых братьев из далекой Америки.

Что же касается автографа, то простите меня, если я скажу, что мне не очень нравится идея послать его вам. Я никогда не мог свыкнуться с мыслью о том, что они могут быть кому-нибудь полезны, и чувствую себя не в состоянии смотреть на них в ином свете.

Мне бы совестно было перед собой признаться в том, что я приписывал себе, а потому и своему автографу какую-нибудь важность.

Передайте, пожалуйста, вашей матушке привет от меня и моей семьи и поблагодарите ее за добрые пожелания.

С большой искренней благодарностью и сердечным приветом остаюсь преданный вам Лев Толстой

2. Письмо Толстого от 28/16 марта 1892 г.*

*(Рукой Хэпгуд, ошибочно. )

Простите меня, пожалуйста, за то, что не отвечал вам на вашу телеграмму и только теперь отвечаю на ваше письмо. Телеграмму я получил в Рязанск губ, и так как писать я никак не могу за деньги и тем более по заказу, то я решил, что исполнить вашего желания не могу, и не отвечал телеграммой. Кроме того, вследствие трудности сообщения, телегр пришла так поздно, и я был так завален делом, что решительно не успел ответить. Пожалуйста, извините меня за это. Я теперь в Москве, куда я приехал на время разлива рек и где пробуду недели две. Мне очень бы хотелось за это время написать мои последние выводы и впечатления о голоде и борьбе с ним. Если бы это мне удалось, то я очень бы был рад исполнить ваше желание и тотчас же по написании статьи прислать ее вам, с тем чтобы напечатали в том ли журнале, о к вы пишете, или в каком пожелаете, разумеется, без всякого денежного вознаграждения.

Очень, очень вам благодарен от имени тех, на облегчение нужды которых идет ваша нам помощь, за вашу энергическую и добрую деятельность. Дело наше до сих пор идет хорошо, т. е. что мы ясно видим, что деятельность наша приносит ту пользу, которая от нее ожидается, и что мы не имеем до сих пор недостатка ни в средствах, ни в помощниках-работниках. Четыре раза уже с нами было то, что мы пугались слишком большого распространения нашей деятельности и останавливались, не предвидя увеличения средств. Так мы остановились, когда у нас былостоловых и 3000 р. Потом остановились на 20. Потом на 60; и вот на днях, перед отъездом, когда мы сделали учет и увидали, что у нас 176 столовых и недостанет 8000 р. для доведения дела до конца, мы опять остановились и стали сокращать себя. Но как и в те раза, приехав сюда, я нашел новые пожертвования, покрывающие наш дефицит (из к ваши занимают немалую часть), и мы смело поведем дальше наше дело. Очень благодарю вас. В получении ваших денег вас известят жена и дочь. Я уверен, что они все дошли. Если до сих пор не во всех вы получили расписки, то это происходит от того, что чеки приходится посылать для подписи в деревню и назад, что берет много времени. На днях мы составим отчет и тогда сообщим вам и о ваших полученных пожертвованиях. Очень, очень хотелось бы написать статью и напечатать у вас в Америке, хотя бы как выражение благодарности за то братское сочувствие к нашему бедствию, выказанное вашим народом.

3. Письмо Толстого от 21 марта - 2 апреля 1892 г.

Dear Miss Hapgood,

I received in due time your last draft on London for L38 5s7. equal to $186.70 and repeat my heartfelt thanks for your exertions and the generous contributors.

We are now for a fortnight in Moscow, and all of us not quite well. It is nothing serious only a cold, and we hope to be able to return to our place in the first days of April.

Передайте мой привет вашей матушке и примите уверения моей искренней благодарности и уважения*.

*(Фраза написана Толстым по-русски.

Публикуемый автограф (№ 3) - ответ Толстого на письмо Хэпгуд от 14 марта 1892 г., с которым она препроводила чек на указанную Толстым сумму.)

Перевод:

Дорогая госпожа Хэпгуд,

Ваш последний чек на Лондон на сумму 38 фунтов 5 шиллингов 7 пенсов, что составляет 186.70 долларов, я получил своевременно и еще раз выражаю свою искреннюю благодарность вам за ваши старания, а также великодушным жертвователям.

Мы сейчас в Москве, где пробудем недели две, и все мы не совсем здоровы. Серьезного ничего нет, просто простуда, и мы надеемся вернуться обратно в первых числах апреля.

Передайте мой привет вашей матушке и примите уверения моей искренней благодарности и уважения.

Преданный вам Л.Толстой

Зима 1891 - 1892 года ознаменовалась для России страшной бедой - в стране свирепствовал голод, вызванный полным неурожаем яровых и озимых культур. По сведениям газет того времени, голод охватил более 13 губерний Европейской части России, а голодающих оказалось около 14 миллионов человек. Меры, предпринимавшиеся русским правительством, не всегда были своевременны и достаточны, и потому наиболее совестливые русские люди пытались помочь беде собственными усилиями. С самого начала тяжелых времен, то есть с осени 1891 года, "на голоде" работал и Толстой со своими старшими дочерьми - Татьяной и Марией, некоторыми родственниками и единомышленниками. Местом их деятельности была, в основном, деревня Бегичевка, расположенная на границе Рязанской и Тульской губерний (см. письмо № 2). Если правительственная помощь заключалась, в основном, в раздаче нуждающимся муки и зерна, то Толстой считал более целесообразным открытие бесплатных столовых для крестьян и организацию различных работ для трудоспособного населения. Кроме того, покупались дрова и корм для скота, лошади для безлошадных хозяйств, весной раздавались семена на посев яровых, оказывалась помощь на постройку изб, по дешевой цене продавался печеный хлеб и рожь зерном. Все это делалось на те пожертвования, которые стекались к Толстому со всех концов России, а потом и из-за рубежа. Первый поток пожертвований стал поступать после воззвания Софьи Андреевны Толстой, которое она напечатала в газете "Русские ведомости" 3 ноября 1891 г. В нем, в частности, называлась та сумма, которая требовалась, чтобы прокормить одного человека в течение года,- она равнялась 13 рублям. Обращение Софьи Андреевны, по свидетельству биографа Толстого П. И. Бирюкова, "получило живой отклик. Оно было перепечатано во всех русских и многих иностранных газетах Европы и Америки. <...> Всего поступило 13000 руб. 82 коп. и довольно много разных вещей - полотна, платья, сухарей и т. п. В числе приславших С. А. пожертвования находился известный о. Иоанн Кронштадтский, препроводивший 200 рублей"*.

*(П.И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого. Т. 3. М. 1924-25 гг., стр. 164. )

Первой из зарубежных стран откликнулась Англия, вскоре начали поступать и первые пожертвования из Америки. Так, 13 (25) января 1891 года американец Мак Рив, секретарь Комитета мировой торговли штата Миннесота, сообщил Толстому об организации среди мукомолов Америки сбора пожертвований мукой для голодающих русских крестьян*. В своем ответном письме Толстой писал: "Мы сердечно благодарны вашему народу за его пожертвования и за чувства, побудившие его к этому"**.

*(Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1891 - 1910. М. 1960, с. 63. )

**(Там же, с. 64. )

В самом начале 1892 г. Изабелла Флоренс Хэпгуд напечатала в нью-йоркской газете "Evening Post" объявление об открытии ею Толстовского фонда в помощь голодающим России. Первую же внушительную сумму, полученную ею от добровольных жертвователей, Хэпгуд поспешила переправить Толстому, сопроводив банковские чеки объяснительным письмом. Это было письмо от 18 января 1892 года.

Ответом на него и стало первое из публикуемых писем Толстого (письмо № 1).

Вместе с письмом от 18 января Хэпгуд отправила Толстому чек лондонского банка на сумму 584 доллара, к которому был приложен и первый список жертвователей. Начиная с этого дня она отсылала Толстому поступавшие к ней пожертвования регулярно, как правило, раз в неделю. Причем в ее действиях была определенная последовательность - сначала она отправляла в Россию банковский чек и список жертвователей вместе с сопроводительным письмом, а ровно через сутки - копию чека (уже с другим пароходом). Как она объясняла в одном из последующих писем, она предпочитала разделять оба отправления 24 часами с тем чтобы они не попали на один пароход, "в целях сохранности на случай какой-либо аварии" (12 апреля 1892 г.). В результате такого порядка в отправлении писем Толстой обычно получал их одно за другим и иногда мог ошибиться, считая, что он отвечает на одно письмо, тогда как, по существу, отвечал на другое. Так было и в данном случае: он отвечал на письмо от 18 января, а не на "письмо с дубликатом чека", датированное 19 января, которое упоминается в публикуемом письме. Именно в письме от 18 января Хэпгуд обращается к Толстому с просьбой переслать ей его автографы для продажи: "Если бы Вы не отказались прислать мне несколько Ваших автографов или написать несколько строк по-английски с Вашей подписью, думаю, я смогла бы продать это по хорошей цене, чтобы увеличить Ваш фонд. В случае же, если автографы не будут проданы, я возвращу их, но такого исхода дела ожидать не приходится". Мотивы, которые заставили Толстого отказаться от ее предложения, были Хэпгуд вполне понятны, и, хотя в душе она не могла не сожалеть о провале своих планов, в письме к Толстому ответила следующее: "Я понимаю вашу точку зрения в отношении продажи автографов. Я бы смотрела на это точно так же, если бы дело коснулось меня, но я надеялась, что в этом случае Вы сочтете возможным сделать исключение" (20 февраля 1892 г.). Однако мысли о том, как увеличить приток пожертвований в пользу голодающих, не оставляли Хэпгуд. Поэтому она с большим энтузиазмом поддержала предложение, сделанное Толстому одним из наиболее авторитетных американских журналов. В своем письме от 10 марта 1892 г. Хэпгуд писала: "Я телеграфировала Вам вчера по просьбе журнала "North American Review" для того, чтобы спросить, можете ли вы написать для этого журнала статью на 3000 слов в течение трех недель, с оплатой 1200 рублей. Они прекрасно понимают, что Вы не привыкли писать статьи на заказ, но считают, что это исключительный случай. Им нужна статья о голоде, в основном описательного характера; они полагают, что Вы, возможно, пожелаете пожертвовать эти деньги голодающим, хотя Вы, конечно, вольны сделать с ними все, что захотите".

В ответ на эту просьбу Толстой отказывается писать статью "за деньги" (письмо № 2), что объясняется позицией, которую он в то время занял: начиная с сентября 1891 года писатель официально отказался от авторских прав на свои последние произведения*. К сожалению, он не выполнил и своего намерения, высказанного в том же письме (письмо № 2), написать статью не за деньги, а "как выражение благодарности" американскому народу за его "братское сочувствие". Поскольку Толстой не написал "новой" статьи, содержащей "последние выводы и впечатления о голоде и о борьбе с ним" (№ 2), Хэпгуд перевела и опубликовала в американской печати одну из ранних статей писателя "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая"**.

*("16 сентября Толстой отправил в "Русские ведомости" и "Новое время" письмо к редактору" о том, что он предоставляет всем желающим "право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах" все его сочинения, написанные с 1881 г., а также "и могущие вновь появиться после нынешнего дня" - Н. Н. Гусев. Летопись... с. 42. )

**(Толстым были написаны следующие статьи о голоде: "Страшный вопрос" (1 ноября 1891 г.); "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая" (26 ноября 1891 г.); "О голоде" (начало работы - сентябрь 1891 г., появление в печати - январь 1892 г.). )

В отношении поступающих к ней пожертвований Хэпгуд была предельно аккуратна и даже щепетильна. Она вела строгую отчетность перед вкладчиками Толстовского фонда - периодически составляла и публиковала списки жертвователей, регистрировала в банке все свои отправления в Россию. Ее не могло не беспокоить то, что подтверждения в получении ее банковских чеков она получала от Толстого крайне нерегулярно.

В письме от 10 марта 1892 г. она спрашивала Толстого, получил ли он те 3198 долларов, которые со дня основания Толстовского фонда она успела ему переправить. Тревога Хэпгуд вполне понятна - за два с половиной месяца она получила всего лишь два подтверждения на отосланные ею 12 банковских чеков. В своем ответном письме (письмо № 2) Толстой уверяет Хэпгуд, что все деньги дошли, и объясняет причину промедления с его стороны - "чеки приходится посылать для подписи в деревню и назад, что берет много времени". Тут же Толстой обещает Хэпгуд, что "в получении... денег" ее "известят жена и дочь" (письмо № 2). "Совершенно безразлично, - писала в своем ответе Хэпгуд, - от кого я получаю подтверждение в получении денег - от Вас, от Вашей жены или дочерей. Единственное, чего я хочу - удостовериться в том, что деньги до вас дошли. Если же нет, то следует выписать новые чеки, вот и все. Что касается меня, то я надежно защищена перед общественным мнением тем, что опубликовала банковские подтверждения на те суммы денег, которые я пересылала через них, а также тем, что они перед отправкой регистрировали все письма, которые я оставляла в их руках. Подтверждения в получении чеков, которые я просила Вас регулярно мне посылать, предназначались исключительно для защиты Ваших интересов и интересов несчастных крестьян" (18 апреля 1892 г.) Наконец, недоразумение с деньгами и чеками выяснилось, о чем становится известно из письма Хэпгуд от 26 мая 1892 года, в котором она сообщает: "Благодаря Вашему письму от 6 мая я узнала, что Вы получили все, что я Вам посылала, но Ваших подтверждений я на самом деле не получала. Возможно, некоторые из них вы адресовали просто в Нью-Йорк, и они были впоследствии потеряны. Одно из ваших писем, адресованное подобным образом, дошло до меня, на основании чего я и предполагаю, что и все другие вы посылали так же". Окончательную же ясность в денежные дела внесли опубликованные Татьяной Львовной отчеты, вполне удовлетворившие Хэпгуд (письмо от 22 июня 1892 г.).

К февралю-марту 1892 г. деятельность Толстого и его помощников по оказанию помощи голодающим несколько упорядочилась, как он сам писал, стала приходить "в большую правильность": был приобретен определенный опыт, выработаны наилучшие формы оказания помощи. Иначе было в начальный период работы. Стихийность в поступлении пожертвований и неизвестные и все увеличивающиеся размеры бедствия не раз приводили в отчаяние и уныние добровольных помощников крестьян. "Дела тут так много, что начинаю приходить в уныние, все нуждаются, все несчастны, а помочь невозможно" - так писала в своем дневнике Татьяна Львовна Толстая, старшая дочь Толстого, начавшая помогать отцу с октября 1891 года*. Об этих периодах остановки деятельности - сначала на 20 открытых столовых, потом на 60 - и вспоминает Толстой в публикуемом письме (письмо № 2). Сохранилось письмо Толстого В. Г. Черткову от 15 января 1892 г., продолжающее эту тему: "Я еще в Москве и очень каюсь и тягощусь здешней жизнью. Здесь все идут пожертвования, есть еще деньги столовых на 30 и все прибывают, а когда я уехал оттуда, там было 70 столовых и были просьбы от деревень 20, очень нуждающихся, которых, я думал, что нельзя удовлетворить. А теперь можно, а я сижу здесь. А 30° мороза, а там нет во многих близких местах ни пищи, ни топлива".

*(Цит. по кн.: П. И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого, с. 166. )

В начальный период работы Толстому и его помощникам приходилось преодолевать трудности и иного свойства: крестьяне не всегда им доверяли, не зная, кто и на какие средства их кормит. Объяснить им, что происходит, чаще всего удавалось во время личных встреч и бесед с ними. Об одном таком разговоре с крестьянами рассказывает в своих воспоминаниях В. М. Величкина, долгое время проработавшая вместе с Толстым* :"Раз прихожу я в соседнее село Круглое и, не доходя еще до столовой, зашла отдохнуть в одну знакомую хату. Кругом меня, как всегда, мало-помалу собрался народ, и мы мирно разговаривали. Вдруг через собравшуюся толпу пробирается ко мне какой-то мужик в очень возбужденном настроении, здоровается со мной, садится рядом и говорит:

Расскажи мне всё по правде, Вера Михайловна, кто нас кормит, от кого эти столовые и хлеб и кто вас к нам послал. Скажи сама всё откровенно.

*(Величкина Вера Михайловна (1868 - 1918) - деятель российского революционного движения с 90-х годов. Участница революции 1905 - 1907 годов и Октябрьской революции. Жена В. Д. Бонч-Бруевича. )

Я очень охотно исполнила его пожелание, потому что мы всегда искали случая познакомить население с истинным положением дел, рассказать им о том, что рабочие других стран - и немцы, и англичане, и американцы - собирают средства для голодающих русских братьев, а в самой России средства идут не из какой-нибудь правительственной кассы, а помогает само население: собирают извозчики, посылают дети, жертвуя своими игрушками и подарками, собирают рабочие из своих трудовых грошей и т. п.

Рассказала и о нас, как и почему мы надумали ехать к ним на помощь..."*

*(Цит. по кн.: П.И. Бирюков. Биография..., с. 183. )

Этот фрагмент воспоминаний интересен тем, что показывает, насколько непосредственно было общение толстовцев с крестьянами. Во время одной из таких встреч и сам Толстой мог выполнить обещание, данное Хэпгуд, что он "непременно объяснит" крестьянам, что они получают помощь от "своих незнакомых братьев из далекой Америки" (письмо № 1).

К тому времени, когда Толстой писал публикуемые письма к Хэпгуд, многие трудности были уже позади. Растерянность и неуверенность в своих силах сменились чувством удовлетворения своей деятельностью, приносившей "ту пользу, которая от нее ожидается" (письмо № 2). Приблизительно в это время Толстой писал Софье Андреевне: "Часто странное испытываешь чувство: люди вокруг не бедствуют, и спрашиваешь себя: зачем же я здесь, если они не бедствуют? Да они не бедствуют-то оттого, что мы здесь, и через нас прошло, - как мы успели пропустить, - тысяч 50".

Однако этот успех был достигнут ценой больших физических и нравственных усилий: Толстой, которому в то время было уже 64 года, чувствовал большую усталость, давали себя знать старые заболевания. 12 марта 1892 года на время разлива рек он приехал из Бегичевки в Москву, где намеревался пробыть около двух недель (письма № 2, № 3) (хотя в действительности задержался до 14 апреля). Живя в Москве, писатель усиленно работал над своим трактатом "Царство Божие внутри вас", что, вероятно, и помешало ему написать статью, содержащую "последние выводы и впечатления о голоде и о борьбе с ним", о которой он говорил Хэпгуд (письмо № 2). Однако эти впечатления все же нашли свое отражение в отчете, который Толстой обещал Хэпгуд составить "на днях" (письмо № 2), а в действительности работал над ним с 14 по 21 апреля 1892 года. Этот отчет, послуживший обобщением всего, что сделали Толстой и его помощники за зиму 91-92 годов, действительно давал простор для выражения впечатлений, поскольку содержал не только цифровую, но и описательную, публицистическую часть. В нем, в частности, рассказывалось о восьми видах помощи, которая была оказана крестьянам "за отчетный период". Однако для темы настоящей статьи интереснее будет привести цифры, содержащиеся в этом документе (29. 152-153), поскольку благодаря им наглядным становится соотношение пожертвований, поступавших к Толстым из Америки и других зарубежных стран.

В Москве на имя С. А. Толстой 72805 р. 38 к. В Москве и в Ряз. губернии на имя Л. Н., Т. Л. и М. Л. Толстых от русских жертвователей 23755 р. Из-за границы на имя Л. Н. и Т. Л. Толстых, кроме полученных С. А. Толстой Из Америки 28120 р. 19 к. -"- Англии 15758 р. 35 к. -"- Франции 1400 р. -"- Германии 759 р. Итого, кроме пожертвований, посланных прямо в Самарскую губернию и в Чернский уезд Л. Л., С. Л. и М. Л. Толстым* нами получено всего 142597 р. 92 к. Из этих денег израсходовано по 12 апреля 110414 р. 33 к."

*(В отчете даны начальные буквы имен членов семьи Толстого: С. А. - Софья Андреевна, жена Толстого

Дочери Толстого: Т. Л. - Татьяна Львовна М. Л. - Мария Львовна сыновья Толстого: Л. Л. - Лев Львович С. Л. - Сергей Львович

К моменту составления отчета (т. е. к 12 апреля 1892 г.) Толстым и его помощниками было открыто в четырех уездах Рязанской и Тульской губернии 187 столовых, в которых ежедневно кормились 9 тысяч человек (29. 145). Всего же за время их деятельности ими было открыто 246 столовых, в которых кормились около 13 тысяч человек, и 124 детских приюта, где молочную пищу получали до 3 тысяч детей*.

*(П. И. Бирюков. Краткая биография Л. Н. Толстого. Изд-во общества Толстовского музея в Москве. 1912 г., с. 179. )

Помощь из Америки, поступавшая к Толстому "для облегчения участи голодающих" через посредничество Хэпгуд, продолжалась до конца лета 1892 года. В общей сложности ею было собрано 7200 долларов (письмо от 9 августа 1892 г.). Кроме того, благодаря фермерам Нью-Йорка и Новой Англии, откликнувшимся на ее призыв, ей удалось отправить в Россию два парохода с грузом, состоявшим из пшеничной муки, пшеницы, кукурузы и картофеля (письмо от 25 апреля 1892 г.). 29 июня 1892 г. она опубликовала объявление о закрытии Толстовского фонда (письмо от 19 июля 1892 г.). Однако время от времени к ней продолжали поступать небольшие суммы, которые она периодически посылала Толстому. Последнее благодарственное письмо, отправленное ей Толстым 4 сентября 1892 г., заканчивалось такими словами: "Благодарю вас еще много раз за все ваши труды на пользу наших страдающих земляков. Еще и теперь продолжаются на эти деньги столовые и приюты для детей" (66.256).

Переписка Хэпгуд с семьей Толстых продолжалась еще несколько лет. Темы ее писем к Толстому - самые разнообразные. Это и различные слухи, например, о том, что Толстой приедет на Чикагскую выставку в сопровождении молодых русских дворян, "чтобы перенять опыт по орошению земель и землепашеству" (7 апреля 1893 г.); или о том, что Толстой настолько увлекся велосипедным спортом, что заболел и проводит лето в Баварии (16 июля 1895 г.), это и трагические вести - о смерти младшего сына Толстого Ванечки и о вновь нависшей над Россией угрозе голода ("Сердце болит, когда подумаешь, как много в мире несчастья, которому ты не в силах помочь", - восклицает по этому поводу Хэпгуд - письмо от 7 апреля 1893 г); это и просьба прислать ей для перевода новый роман и известие о том, что она перевела рассказы Лескова и беспокоится, как они будут приняты американскими читателями (16 июня 1895 г.). Но, пожалуй, наиболее интересно из этой серии последнее письмо Хэпгуд к Толстому от 19 февраля 1903 г. Оно показывает, что Хэпгуд действительно знала Россию и способствовала развенчанию "многочисленных мифов о стране и ее людях". Это письмо посвящено ее впечатлениям об инсценировке романа Толстого "Воскресение" на американской сцене. Позволим себе привести его достаточно пространный фрагмент:

Дорогой Лев Николаевич!

Посылаю Вам вырезки из центральных газет города, содержащие отзыв на вчерашнюю премьеру "Воскресения". Они не могут не заинтересовать - и даже не позабавить Вас - как в своих похвалах, так и в порицаниях. Я заказала билеты за несколько недель до спектакля и получила их как раз перед самой премьерой. По правде говоря, от Вашего "Воскресения" в пьесе осталось совсем немного, разве что сюжетный костяк. Сыграно очень хорошо - настолько хорошо, что я ни за что не согласилась бы еще раз увидеть актрису, исполнявшую роль Катюши! В ее трактовке образ приобретает что-то бесконечное низкое и вульгарное - я уверена, нечто очень далекое от Вашего замысла. (Ее отец - содержатель Tombs - городской тюрьмы, и она выросла в этой зловещей части города.) Что же касается сильного и жуткого впечатления, которое производит ее игра - тут, я думаю, не может быть двух мнений. Эта сцена в тюрьме - самое отвратительное зрелище, которое я когда-нибудь видела со сцены или хотела бы вновь увидеть. Думаю, такое же впечатление она производит на всех. В последнем акте действие, происходящее в Сибири, драматизировано некоторыми добавлениями: по сцене волокут человека, которого должны избить кнутом, и его леденящие душу крики за сценой потом еще долго преследуют вас как ночной кошмар. Они до сих пор меня мучат. Поскольку Россия сейчас поставлена в положение некоего социального козла отпущения, постановщики пьесы, вероятно, предполагали, что публика ждет от них как раз чего-то в этом роде. Не знаю, насколько близко американский постановщик следовал тексту французской пьесы (о которой Вы уже, конечно, знаете из сообщений в печати), но зато точно знаю, что кто-то допустил массу нелепостей, вероятно, под предлогом "национального колорита". Дважды по ходу пьесы упоминались яблони в полном цвету, в то время как реки были то ли еще скованы льдом, то ли только начинался ледоход! Наши постановщики уверяют, что сделали все в точности так же, как в Париже. Смею в этом усомниться. Прежде всего, женские костюмы (за исключением белых хлопковых кокошников (!) прислуги и их нелепых передников) очень бы подошли шведским или тирольским крестьянкам. Икона висит на дверном косяке спальни князя Нехлюдова; римские католические гимны, сопровождаемые органом (в первом и последнем актах), призваны изображать православные пасхальные песнопения; пасхальное целование посылается - бам! - прямо в уста, после чего исполнитель роли кн. Нехлюдова и исполнительницы женских ролей проделывают массу всяких нелепостей, похожих на флирт, и все это вновь заканчивается поцелуем - просто возмутительно! В комнате присяжных заседателей на боковом столике стоит самовар с огромной медной трубой, похожей на башню, в окружении множества стаканов. Утомленные присяжные заседатели первым делом подлетают к нему и что-то пьют - прямо из самовара. По правде говоря, не знаю что - чай или воду. Но и то и другое ужасно смешно... Они все крестятся на манер римских католиков, а одна старая женщина (в сцене в тюрьме) вместо того, чтобы класть "земные поклоны", взобралась на сундук и корзину, встала на колени перед Распятием и раскачивалась из стороны в сторону в молитвенном экстазе, совсем как одна старушка, которую я видела в римском католическом соборе. Пасхальное приветствие передается, в буквальном смысле, так: "Христос воскрес!" - разговоры-разговоры- разговоры-поцелуи-поцелуи-поцелуи - и как ответ: "Да будет мир со всеми вами!" Теперь Вы не удивитесь, что я очень часто улыбалась вопреки самой сущности произведения".

Если учесть глубокое знание Хэпгуд России, приходится признать, что ее оценка этого сценического действа значительно более достоверна, чем та, что была дана Эрнестом Кросби.

Это, последнее письмо Хэпгуд, начатое с таким юмором, заканчивается трагической нотой - сообщением о ее долгой и очень серьезной болезни и о недавней смерти матери, единственного близкого ей человека.

Ответ Толстого на это письмо Хэпгуд неизвестен. На этом переписка их прервалась.

Во время своего второго визита в Россию, в 1917 году, ни с кем из Толстых Хэпгуд не встречалась, хотя и получила от Татьяны Львовны Толстой приглашение посетить Ясную Поляну и поклониться могиле отца. Она отклонила это предложение, вполне резонно ссылаясь на то, что поездка на поезде в столь тревожное время - вскоре после февральской революции - может оказаться небезопасной. Был ли это единственный мотив ее поведения? Или в период с 1903 г. - даты ее последнего письма Толстому и до его смерти в их отношениях появились новые нюансы, о которых мы не знаем, не располагая письмами ни Толстого, ни его корреспондентки? И существовали ли эти письма вообще? И что означает молчание Хэпгуд в трагические дни смерти Толстого? Только ли то, что ее телеграммы и письма соболезнования родственникам были утеряны?

Остается надеяться, что еще предстоит найти ответы на все эти вопросы в процессе нашей совместной работы над проектом "Толстой и США: переписка".

Публикация и подготовка текста писем Л. Н. Толстого Р. ВИТТАКЕРА, Городской университет г. Нью-Йорка, США Комментарий к письмам Л. Н. Толстого Эрнесту Кросби Р. ВИТТАКЕРА Комментарий к письмам Л. Н. Толстого Изабелле Хэпгуд Е. Н. ЩЕЛОКОВОЙ ИМЛИ, Москва Перевод с английского писем Л. Н. Толстого Е. Н. ЩЕЛОКОВОЙ

Глядя на хаос, который происходит сейчас в мире и в особенности в Украине, я случайно вспомнил о письме Льва Толстого Синоду, которое было написано 113 лет назад перечел его и просто ужаснулся его абсолютной актуальностью в наше время!!!
Прочтите сами и сделайте выводы...

Лев Николаевич Толстой. Ответ Синоду! Дата написания: 4 апреля 1901 года, г. Москва

Ответ на определение Синода от 20 - 22 февраля и на полученные мной по этому случаю письма.
Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты - одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов. Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.
Оно незаконно или умышленно двусмысленно - потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и 6ыло понято.
Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.
Оно неосновательно, потому что главным поводом появления выставляет большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем.
Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как ничего подобного никогда не было.
Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клоняющиеся к моему вреду утверждения.
Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема ты, старый чорт... проклят будь, пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя замолчать; письмо кончается проклятиями. Чтобы уничтожить прохвоста тебя, - пишет четвертый, - у меня найдутся средства... Следуют неприличные ругательства.
Признаки такого же озлобления после постановления Синода я замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый же день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: Вот дьявол в образе человека, и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили, несколько лет тому назад, человека у Пантелеймоновской часовни.
Так что постановление Синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше.
Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери церкви православной.
То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему.
Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически - я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же - строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.
Стоит только прочитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник. (Этот абзац Л. Толстой привел в примечании. - Г. П.).
И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.
То же, что сказано, что я посвятил свою литературную деятельность и данный мне от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви и т. д. и что я в своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской, - то это несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои книги.
Потом сказано, что я отвергаю бога, во святой троице славимаго создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой богородицы. То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, совершенно справедливо. Бога же - духа, бога - любовь, единого бога - начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении.
Еще сказано: <не признает загробной жизни и мздовоздаяния>. Если разуметь жизнь загробную в смысле пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая - постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
Сказано также, что я отвергаю все таинства, то это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний евангелия.
В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением.
В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах,молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, - прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. ХХIII, 8 - 10).
Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств - евхаристию. То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, - это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку - перегородкой, а не иконостасом, и чашку - чашкой, а не потиром* и т.п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство - в том, что люди, пользуясь всеми возможным средствами обмана и гипнотизации, - уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет сам бог.
Ведь это ужасно!
Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т. п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах - учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос, никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.
Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не только взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину,
открытую Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью, 5 - 6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не
убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его.
Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но когда люди как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественными они ни были, во имя того бога, которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям, проповедуют грубое колдовство, не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только, то что должен, чего не могу не делать, если я верую в бога и христианское учение. Если же они вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно только увеличивать усилия людей, верующих в бога и в учение Христа, для того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного бога.
Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши, и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей бога и его учение.
Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне Синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.
Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия,
то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф.
VI, 5 - 13), а молитва, о6разец которой дан нам Христом, - уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли бога.
Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, - я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к том богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла.
Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал Кольридж **.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
4 апреля 1901 года Лев Толстой *** Москва

* Чаша для приготовления причастия - тела и крови господней при евхаристии. - Г. П.
** Кольридж Сэмюэль Тейлор (1772-1834) - английский поэт, критик. Эту мысль Кольриджа Толстой взял также эпиграфом к Ответу Синоду. - Г. П.
*** Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 34, с. 245-253.

Это письмо с удобным большим шрифтом, я утром положил перед знакомой. Её реакция:
1. Много букофф!!!
2. В истерике - я не буду столько читать!!!
3. Я заставил её читать вслух, первый раз-кое как, угадывая слова, второй раз хорошо, почти не запинаясь.
4. Взяла текст и пошла на балкон и читала молча. Потом попросила сигарету, (не курит лет 30) покурила и сказала: Я начинаю жизнь заново!!!
Ей 50 лет, она успешная и отдала в течение своей жизни церквям деньги достаточные, чтобы построить больницу! О чем ОЧЕНЬ ЖАЛЕЕТ!!!

Церковь распорядилась, что бы изображение Л.Н.Толстого были выбиты на УТЮГАХ!!! чтоб жарился он, да каждый плюнуть мог!!! ((((((((

ЛЕВ И МОСЬКА (басня)
Как Моська лаяла на льва!!! Рычала, рвалась в бой,
Но, лев ее не замечал, и шел себе домой…

Смотрите, царь зверей бежит, есть повод посмеяться,
Коль он боится, как щенок, с простой собакой драться!

Пусть лучше осмеют меня твои друзья собаки,
Чем презирают братья львы, что с вами влез я в драку!

(Смешон слабак, что в мыслях тщится
За счет наш самоутвердиться,
И на чужом горбу заехать в рай…
Внимания на них - не обращай!)

ЛЕВ И МОСЬКИ

24 февраля 1901 года газета «Церковные ведомости» опубликовала решение Синода об отлучении Льва Толстого от Русской православной церкви. Это событие имело эффект разорвавшейся бомбы, расколовшей страну сверху донизу: от царских палат до крестьянских лачуг. Подлинные его последствия в полной мере не осознаны и сегодня.

Отлучение Льва Николаевича от Церкви - вечная болевая точка нашей истории. Потому вечная, что конфликт великого старца с российской властью - прошлой, нынешней и, думается, будущей - непреодолим. Речь идёт не только о не имеющих срока давности расхождениях Толстого с духовенством в фундаментальных вопросах веры. Да, позицию писателя Синод объявил несовместимой с православием. Но православная церковь в России связана тысячелетним браком с государством, её догматы неотделимы от основ державно-имперской идеологии. И с этой точки зрения Толстой был и остаётся государственным преступником.

К 80-м годам XIX века у него вполне созрел тот перелом во взглядах на нравственность, на религию, на общество, который тогда выразился в таких концептуальных сочинениях, как «Исповедь», «В чём моя вера», «Так что же нам делать», а позднее и в изданном за рубежом трактате «Царство божие внутри нас».

Став фигурой планетарного масштаба и авторитета, Толстой катком прошёлся по «скрепам» самодержавия, придавившего собой нищую, отсталую страну. «Патриотизм есть рабство, - заявлял он, например. - Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своём есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых - отречение от человеческого достоинства».

В «Исследовании догматического богословия» Толстой писал о православной Церкви: «Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ».

Кстати, кризис официальной Церкви был очевиден даже такому истовому славянофилу, как Иван Аксаков, с горечью констатировавшему: «Наша Церковь представляется теперь какою-то колоссальною канцелярией по образу и подобию государства. Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке».

Устранить Толстого, вычеркнуть этого титана из российской действительности, тем более на фоне студенческих волнений, режим не мог. На этот момент указал издатель Алексей Суворин: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай Второй ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него своё определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописи и в заграничных газетах. Попробуй кто тронь Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост».

Бытует мнение, что к концу XIX века Толстой из художника превратился в обличителя. Но вот Владимир Набоков считал, что общечеловеческий смысл его творчества не пересекается с политикой: «В сущности, Толстого-мыслителя всегда занимали лишь две темы: Жизнь и Смерть».

«Доколе он не раскается»

Столпы тогдашнего духовенства, известные священники, преподаватели духовных академий полемизировали со взглядами Толстого начиная уже с 1883 года, когда ни одно из его религиозных сочинений не было напечатано даже за границей. Библиография статей и книг, посвящённых «религии» Толстого, насчитывает более двухсот наименований.

Что же касается непосредственно процесса «отлучения», то он занял как бы несколько этапов. Впервые вопрос возник в 1888 году, когда архиепископ Херсонский и Одесский Никанор в письме к философу-идеалисту Николаю Гроту сообщил, что в Синоде готовится проект провозглашения анафемы Толстому. Тогда в список кандидатов на анафему попали среди прочих поэт Константин Фофанов и знаменитый сектант Василий Пашков.

В 1891 году протоирей харьковского собора Буткевич в десятую годовщину царствования императора Александра I, отмечавшуюся 2 марта, произнёс слово «О лжеучении графа Л.Н. Толстого».

В феврале 1892 года разразился скандал в связи с публикацией в английской газете Daily Telegraph запрещённой в России статьи Толстого «О голоде». Выдержки из неё в обратном переводе были помещены в «Московских ведомостях» и сопровождались редакционным комментарием в адрес графа, чьи «письма являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всём мире социального и экономического строя». Скандал дошёл до Александра III, но царь, верный своему обещанию «не прибавлять к славе Толстого мученического венца», приказал не трогать автора статьи.

26 апреля 1896 года обер-прокурор Синода Константин Победоносцев сообщил в послании профессору Московского университета Сергею Рачинскому: «Есть предположение в Синоде объявить его (Толстого. - Г.С.) отлучённым от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому».

Когда Толстой серьёзно заболел и Победоносцеву доложили о письме московского священника с вопросом, петь ли в храме «со святыми упокой», если граф преставится, обер-прокурор сказал: «Мало ещё шуму около имени Толстого, а ежели теперь запретить служить панихиды и отпевать Толстого, то ведь какая поднимется смута умов, сколько соблазну будет и греха с этой смутой? А по-моему, тут лучше держаться известной поговорки: не тронь...» Иными словами, Победоносцев оставлял решение этого неприятного затянувшегося вопроса исключительно на совести Церкви.

В июне 1900 года скончался престарелый митрополит Иоанникий, первенствующий член Синода. На его место заступил митрополит Санкт-Петербургский Антоний, в миру Александр Вадковский, который в итоге оказался крайним в этой истории. Почётный профессор Оксфордского и Кембриджского университетов, он слыл в церковных и околоцерковных кругах «либералом»...

Но выкрутиться из ситуации с Толстым, остаться в глазах общественности незапятнанным ему было не суждено. В начале февраля 1901-го митрополит Антоний написал Победоносцеву: «Теперь в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования в «Церковных ведомостях» синодального суждения о графе Толстом. Надо бы поскорее это сделать...» В ответ обер-прокурор собственноручно составил жёсткий, фактически равнявшийся анафеме проект отлучения Льва Николаевича от Церкви. Священники во главе с Антонием этот проект отредактировали, убрали термин «отлучение», заменив его «отпадением».

«И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой, - говорилось в синодальном Определении. - Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрёкся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и, посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви... Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

«Что за глупость»

Толстой откликнулся на Определение в апреле 1901 года. Его ответ - это не просто возражение на официальный документ, это сильное и глубокое личное высказывание на тему, которая была для писателя основополагающей, - тему смерти. В отличие от публики, которая смеялась над Определением, рукоплескала Толстому, осыпала букетами его репинский портрет на XXIV передвижной выставке в марте 1901 года, сам Лев Николаевич прекрасно понимал, что поставлено на кон в его споре с Церковью.

«Мои верования, - писал он в ответе, - я так же мало могу изменить, как своё тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть, и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к тому Богу, от Которого изошёл. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца... Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».

Толстой напомнил, как он в течение нескольких лет изучал и критически разбирал догматическое богословие, строго следовал всем церковным предписаниям, соблюдая посты и посещая службы. «И я убедился, - резюмировал Толстой, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же - собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения».

В своих духовных исканиях Лев Николаевич был бесконечно одинок, не понят, и эту его личную трагедию остро чувствовала Софья Андреевна. Её не вводила в заблуждение громкая поддержка, оказанная мужу публикой и особенно молодёжью. «Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение, - пишет она в дневнике 6 марта 1901 года, находясь с супругом в Москве. - Посетителей с утра до вечера - целые толпы». И здесь же вспоминает, как в день публикации Определения Толстой вместе с другом семьи, директором Московского торгового банка Александром Дунаевым, шёл по Лубянской площади: «Кто-то, увидав Л.Н., сказал: «Вот он, дьявол в образе человека».

Для правительственных и черносотенных публицистов, горячих голов по всей России Определение Синода стало сигналом к травле. «Тебя давно ждёт виселица», «Смерть на носу», «Покайся, грешник», «Еретиков нужно убивать» - писали Толстому охранители Церкви и престола. Некая Маркова из Москвы прислала в Ясную Поляну посылку с верёвкой и сопроводительной запиской: «Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодёжи».

Вместе с тем в поддержку Толстого прошли демонстрации в Петербурге, Москве, Киеве, других городах. Рабочие Мальцовских стекольных заводов подарили ему большую стеклянную глыбу с надписью: «Вы разделили участь многих великих людей, идущих впереди своего века, глубокочтимый Лев Николаевич! И раньше их жгли на кострах, гноили в тюрьмах и ссылках. Пусть отлучают Вас, как хотят, фарисеи-«первосвященники». Русские люди всегда будут гордиться, считая Вас великим, дорогим, любимым».

Православный философ Василий Розанов, не оспаривая Определение по существу, заметил, что Синод, как орган бюрократический, неправомочен судить писателя: «Толстой, при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть, величайший феномен религиозной русской истории за 19 веков, хотя и искажённый. Но дуб, криво выросший, есть, однако, дуб, и не его судить механически формальному «учреждению».

А вот реакция юрисконсульта кабинета Его Величества Николая Лебедева: «Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость... Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому... Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви и применения истин христианства... Они наряжаются в богатые одежды, упиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, забывают о бедных и нуждающихся...»

Победоносцев же в письме главному редактору «Церковных ведомостей» протоирею Смирнову отметил: «Какая туча озлобления поднялась за Послание!»

Всё просто: люди восприняли случившееся как личную обиду. Кроме того, многим Толстой реально помог. Во время голода 1881-1892 годов он организовывал в Рязанской губернии учреждения, где раздавали дрова, семена и картофель для посева, где земледельцы получали лошадей. Были открыты 187 столовых для десяти тысяч человек. В виде пожертвований удалось собрать почти 150 тысяч рублей.

Министерство внутренних дел России запретило печатать телеграммы и статьи, выражающие сочувствие писателю и осуждающие Определение. Страну наводнили басни и карикатуры, выходившие нелегально или отпечатанные за границей.

До самого смертного часа Толстого Синод не оставлял попыток добиться от своего оппонента хотя бы намёка на примирение. 15 февраля 1902 года Софья Андреевна получила от митрополита Антония письмо, увещевающее её убедить болевшего мужа покаяться и вернуться в лоно Церкви. Узнав об этом, Лев Николаевич вздохнул: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь: какое может быть примирение с таким неопределённым предметом?»

В ноябре 1910 года он ушёл в неизвестность из яснополянской усадьбы. Четверо суток скитался, порой под проливным дождём. На безвестном полустанке Астапово Рязано-Уральской железной дороги встретил свою последнюю ночь. «Болезнь, чужая койка... Смятение отринутых им церкви и цивилизации... Чёрная мгла в окнах. Морфий, камфара, кислород. Без четверти шесть Гольденвейзер (близкий друг Толстого. - Г.С.) прошепчет в форточку печальную весть, которая к рассвету обежит мир», - писал Леонид Леонов.

Подвести черту хочется словами из статьи публициста Виктора Обнинского, опубликованной тогда в газете «Утро России»: «Чем оправдаемся мы в нашем новом преступлении? Сгубили Пушкина и Лермонтова, лишили рассудка Гоголя, сгноили в каторге Достоевского, выгнали на чужую сторону Тургенева, свалили, наконец, на деревянную лавку захолустной станции 82-летнего Толстого! Наша жизнь - какое-то сплошное нисхождение в бездонную, тусклую яму, на дне коей поджидает нас небытие, духовная смерть».
Георгий Степанов, Эхо планеты, № 7, 2014