Посвящается Камилле,

Татьяне и Габриелле – моей личной гвардии.

Оригинальное название:

ET AU CENTRE BAT LE COEUR:

Chroniques d"un chirurgien cardiaque pediatrique

Перевод с французского

Е. Полякова, А. Остапенко

© Arthaud (department of Flammarion), Paris, 2016;

Печатается с разрешения издательства Flammarion SA.

Все права защищены. Ни одна часть данного издания не может быть воспроизведена никаким методом без предварительного письменного разрешения владельцев авторских прав.

Это было в начале двухтысячных. Мы только что прооперировали ребенка, едва успев перерезать пуповину – в самом буквальном смысле.

Ультразвук показал тревожные признаки болезни сердца. Мои коллеги-акушеры отправились делать кесарево сечение в кардио- логическую операционную. Ребенок едва успел увидеть яркий свет, едва почувствовал, как свежий воздух проникает в его легкие – и уже заснул у меня на операционном столе, чтобы мы могли починить его больное сердце.

Но через десять лет, когда я и моя работа пару раз попали под объективы камер, несколько издателей вновь разожгли потухшее пламя и придали мне сил, чтобы поднять со дна эти кадры из жизни. Я достал их и перенес на бумагу. Тогда я осознал, до какой степени они вмешиваются в жизнь отдельных семей, и понял, что вторгаюсь в области, где должна сохраняться определенная конфиденциальность. На помощь мне пришли случай и удача. Получилось так, что некоторые истории, какими бы невероятными они ни были, дублировались, повторялись заново – как, например, когда меня вытащили с горного склона на вертолете, чтобы я смог сделать операцию по пересадке сердца. Итак, я решил немного запутать следы, отчасти по необходимости, отчасти из стыдливости, и изменил имена всех детей, а заодно поменяв местами их родителей, города или другие детали.

Потом были советы нескольких мудрых друзей. Они убедили меня рассказать заодно и о тех испытаниях, через которые нужно пройти, чтобы завоевать звание хирурга, с особым упором – они на этом настаивали – на мой собственный путь, хотя он и мало в чем отличался от других.

Итак, все эти истории, переплетенные с автобиографическими эпизодами, обрели жизнь – на магнитной ленте или, менее четко, лишь в памяти. И хотя я понимаю, что они весьма ненадежны, и готов признать, что ряд диалогов был выдуман, я твердо знаю – истории, которые рассказаны здесь, верно передают реальность и пережитые события.

Категорический приказ, дважды прозвучавший из динамиков, расположенных на всех этажах и во всех уголках больницы «Бельвю», буквально спустил всех собак. Собаками были мы, дежурные молодые хирурги и интерны «травмы» . Мы жаждали сильных ощущений, но, главное, были уверены в своих способностях и силах, и вот мы уже неслись по лестницам, бросив все дела, и со всех ног влетели в «блок травмы» – помещение, предназначенное для самых срочных случаев. Тон объявления, этот номер, который действовал на посвященных как удар тока, и слово «stat» , которое щелкало, как удар бича, – все это каждый раз вызывало у нас один и тот же рефлекс, как у собаки Павлова: мы бросали стетоскопы, приложенные к груди пациентов, выскакивали из палат, разом заглатывали остатки гамбургера – смотря где застал сигнал – и неслись в блок.

– Young man. Stabbed in the abdomen on 28-th Street. Blood pressure 120 over 60. Pulse 90 on the arrival. Remained stable during the transfer. One peripheral line. No known allergy .

Произнеся ритуальные фразы, бригада скорой помощи забрала носилки и передала своего раненого, словно эстафетную палочку, нам – хирургической бригаде. Моя, в количестве трех ассистентов, уже забегала вокруг лежащего молодого человека в соответствии с отработанным протоколом, где каждый точно знает, что ему делать, и выполняет мои короткие приказы.

Теперь я увидел лицо раненого и поразился его бледности. На самом деле, стадия простой бледности уже осталась позади: кожа приобрела мертвенный оттенок с тусклыми серыми прожилками. Он дрожал – а ведь была еще осень, здесь в это время тепло. А главное – он был встревожен и испуган. Стуча зубами, он проговорил:

Мне никогда не нравилось слышать от пациентов об этом ощущении неизбежной смерти – про такой симптом нам в институте не рассказывали. За несколько месяцев в «травме» я слишком хорошо понял, что некоторые из них оказались правы, чудовищно правы: смерть преспокойно забрала их вопреки нашим попыткам помешать ей. Может быть, ее холодная тень, окутывая их, вызывает эту тоску? Может быть, это чувствуется угасающая жизнь? Ощущение, которое ученые никогда по-настоящему не описывали, но некоторые, возможно, чувствуют его, погружаясь в последнюю сумеречную зыбь, за которой сознание растворится навсегда.

В Нью-Йорке я оказался по совету Адриена Ронера. «Господин Ронер», как все его звали, заведовал хирургическим отделением университетской больницы в Женеве. Он был воплощением типажа большого начальника, его врожденная харизма и благородство создавали вокруг него естественный ореол власти. На работу меня принял именно он и через несколько недель вызвал к себе:

– Претр, каковы ваши цели в хирургии?

– Я бы хотел получить хорошую подготовку, чтобы поступить на работу в больницу в моем регионе, в Поррантрюи. Через несколько лет там будет вакансия.

Он с недовольным видом прислонился к спинке кресла. Нахмурился, немного подумал и через несколько секунд продолжил:

– Нет, нет. Вам определенно нужно делать университетскую карьеру. У вас есть американский диплом?

– Жаль, потому что я бы с удовольствием отправил вас туда. Их можно критиковать, но нужно признать, что сегодня именно у них дела в нашей области продвигаются лучше всего. Америка остается центром притяжения мировой медицины.

Я до сих пор вижу как наяву, как он говорил, постукивая карандашом по руке и глядя скорее внутрь себя, чем на меня:

– У меня там есть несколько хороших контактов, и со своей стороны я посмотрю, каким образом факультет мог бы вас поддержать. Но вам нужен этот диплом.

Этот разговор и в особенности слова «университетская карьера» и «центр притяжения» несколько дней звучали эхом в моей голове. Я закинул пробный мяч – отправил заявку на работу в несколько университетов в США, в том числе и в нью-йоркский. Там недавно появилось несколько позиций для иностранных врачей в хирургическом отделении, и мою заявку приняли, хотя с непременным условием – получить этот пресловутый диплом.

Я только-только поступил в отделение ортопедии – приятная работа, больше зависящая от отточенных навыков, чем от тонких интриг. И пациенты часто моложе и крепче, чем в других отделениях, не считая того, что перелом меньше повреждает организм, чем гнойный перитонит или инфаркт миокарда. И когда уходишь с работы, почти не остается нерешенных проблем, способных испортить вечер. И вот каждый вечер, вправив несколько сломанных лодыжек или заменив сломанную головку и шейку бедра, мне пришлось тянуть эту нудную лямку – освежать базовые знания по медицине.

Я сдал их треклятый экзамен.

Теперь я мог отправляться в Нью-Йорк со стетоскопом на шее.

«Едва ребенок увидел свет, едва почувствовал, как свежий воздух проникает в его легкие, как заснул на моем операционном столе, чтобы мы могли исправить его больное сердце…» Читатель вместе с врачом попадает в операционную, слышит команды хирурга, диалоги ассистентов, становится свидетелем блестяще проведенных операций известного детского кардиохирурга. Рене Претр несколько лет вел аудиозаписи удивительных врачебных историй, уникальных случаев и случаев, с которыми сталкивается огромное количество людей. Эти записи превратились в книгу хроник кардиохирурга. Интерактивность, искренность, насыщенность текста делают эту захватывающую документальную прозу настоящей находкой для многих любителей литературы non-fiction, пусть даже и далеких от медицины.

Из серии: Спасая жизнь. Истории от первого лица

* * *

компанией ЛитРес .

Изящество жеста

У водителя не осталось времени затормозить. Фуке стоял как вкопанный и только плавным движением провел курткой перед самым капотом несущегося на него автомобиля… и освободившейся правой рукой поприветствовал зрителей. Трибуны взорвались ревом и свистом.

– Оле! – выкрикнул Фуке

Антуан Блонден, 1922 – 1991. «Обезьяна зимой»

Цюрих, 1997–2012

Париж, 2000

В субботу утром я уехал из Цюриха «домой», на ферму в Бонкуре, деревне моего детства в департаменте Юра. Я всегда любил этот уголок земли, его долины, леса и его жителей. Этот глоток деревенского воздуха настолько контрастирует с замкнутым в четырех стенах миром моей работы, что всегда дает мне энергию и укрепляет мой ум. Естественная простота людей, которые как будто берут паузу, чтобы наблюдать, слушать, ощущать, побуждает и меня самого взглянуть на мои заботы со стороны и понять их относительность.

Переступив порог кухни, я был потрясен не столько размером огромного календаря на стене, сколько изображением на нем: там была футбольная команда. Я тем более удивился, что знал о полном безразличии моей матери к этому виду спорта. Во времена наших с братом спортивных подвигов она и правда собирала вырезки из газет, писавших о наших заслугах, но ни разу не побывала ни на одном матче. Она с улыбкой слушала наши жаркие споры о воображаемых положениях «вне игры», незасчитанных пенальти, прискорбно упущенных «готовых голах». В конце концов она кое-как запомнила, кто такие Пеле, Кройф и Марадона, но этим ее футбольные познания и ограничивались.

С первого взгляда я заметил, что это команда юниоров, выстроившаяся в два ряда. Одни ребята смеются, другие выглядят зажатыми, третьи уже приняли суровый вид, осознавая свою ответственность. Я спросил у матери, кивнув на стену:

– Ты что, наконец заинтересовалась футболом? – я подчеркнул слово «наконец».

– Подарили. Смотри, узнаешь его?

Она показала мне игрока в середине ряда.

– Нет, конечно. Я все-таки не со всеми футболистами в регионе знаком.

– Но этого ты оперировал.

– Вот как?!

Я присмотрелся к фотографии. Это лицо мне ни о чем не говорило.

– Ты уверена?

– Да. Его мама сама пришла и подарила мне этот календарь. Она говорит, что ты спас парню жизнь в прошлом году.

Я нахмурился. Мама продолжала:

– Его раздавила лошадь.

Ах да, ну конечно же! Теперь я стал вспоминать. Этот эпизод я прекрасно помнил, но ребенка не смог бы узнать. А мать пояснила:

– Малыша зовут Кевин. Похоже, он забивает много голов.

Я хорошо помнил тот день, ту операцию, то сердце и того мальчика. Кевина к нам срочно перевезли из районной больницы, где он находился под наблюдением из-за размозжения грудной клетки. Ему не повезло оказаться на пути лошади, которая была ослеплена светом с улицы и вырвалась из конюшни. Бегущая лошадь сбила его с ног и растоптала. Копыто вошло в грудную клетку. Первые выводы – переломы ребер и закрытая травма легкого – были не слишком тревожны, пока не появился шум в прекардиальной области. Прогрессирующая травма сердца. События понеслись стремительно. Над регионом взмыл вертолет.

В конце девяностых я уехал из Женевы в Цюрих, столицу кардиохирургии. Марко Турина твердой рукой руководил этим новым направлением и контролировал подготовку многочисленной команды хирургов. Конкуренция была жесткой, но честной, поскольку основывалась прежде всего на профессионализме и эффективности. Я делал всевозможные операции на сердце у взрослых. Моим хлебом насущным было аортокоронарное шунтирование при лечении атеросклероза – эндемической болезни нашего общества. Эта тонкая хирургия была делом как раз для меня. Видя, как легко и бережно я накладываю швы, и зная о моем интересе к врожденным порокам сердца, Марко постепенно увлек меня в детский сектор, хотя эти угодья ревностно охранял сам, вместе со своим заместителем. Я уже был знаком с этой областью до приезда в Цюрих, но здесь я обнаружил гораздо больше пациентов, и в том числе, благодаря репутации клиники, много новорожденных, а это самый сложно устроенный и самый трудный технически бастион в крепости кардиохирургии – может быть, и во всей хирургии вообще.

В тот день я уже час как вышел из операционного блока, когда раздался сигнал пейджера.

– Рене, можешь прийти? Мы тебе одну эхокардиографию хотели показать.

– Сейчас?

– Да, хорошо бы, если бы ты пришел прямо сейчас. Тут сложная ситуация. Оливье уже здесь. Ждем.

Это Мануэла, моя коллега по кардиологии. Я направился в их смотровой кабинет, где царил массивный аппарат ультразвуковой кардиографии. С помощью зонда он направляет волны сквозь тело, а затем анализирует и обрабатывает отражение. Мы получаем «нарезку салями» с видами нужных органов, а если увеличить количество кадров на протяжении сердечного цикла – то и видео. Тогда сокращения миокарда, игра клапанов и кровоток видны с удивительной достоверностью. Простота и надежность этого аппарата сделали его важнейшим прибором в диагностике сердца.

Когда я пришел, Оливер, кардиолог, которого называют «вмешивающимся», потому что он специализируется на чрескожных вмешательствах, буквально прилип к экрану. Я похлопал его по плечу в знак приветствия.

– Оливер, уже здесь? Что, так сильно пахнет жареным?

– Знаешь, ситуация сложная. Глянь-ка, этого мальчика раздавила лошадь.

– Ничего себе! Да, действительно, может быть серьезно.

Мануэла запустила на повтор сохраненные кадры. Я не сразу понял, что не так. Сокращения миокарда хорошие, клапаны работают, как крылья бабочки. Тонкие и нежные, закрываются и открываются на всем ходу с равномерностью метронома. И вдруг – аномальный проход крови через межжелудочковую перегородку.

– Упс! – сказал я, показывая пальцем на это место.

– Да, это и есть его проблема… точнее, одна из проблем.

– Ничего себе! Есть еще и другие?

Мануэла кивнула и вывела на экран другой кадр, сфокусированный на левом желудочке.

– Bloody hell !

– Да, есть еще и второй разрыв на стенке желудочка.

Видео было впечатляющим. Мы видели разрыв желудочка и кровь, бурлящую при каждом сокращении в маленьком кармашке с тонкой перегородкой. Вроде грыжи.

Такие кармашки не стабильны: они будут увеличиваться, пока не прорвутся, и тогда – смертельное кровоизлияние. Пресловутые разрывы в два этапа: первый, неполный, происходит в момент травмы, а второй, завершающий, разрыв возникает внезапно несколькими днями позже. Угроза очень серьезна, так как каждое сокращение толчками направляет кровь к последним сдерживающим слоям.

Мануэла вдруг перешла на шепот, как будто шум или движения могли нарушить внешнее затишье:

– Последний слой уже довольно тонкий. Сколько времени он еще продержится?

– Это самый главный вопрос, так как если он порвется…

– Ребенок пока стабилен. Он под препаратами для снижения давления. Так мы можем выиграть еще немного времени.

– А оно нам очень нужно, потому что здесь у нас настоящая бомба замедленного действия.

Такие операции – «неонатальные», как их называют, – вдохновляли меня. Маленькие размеры сердца еще усиливали впечатление, что ты проникаешь в ядро бытия, в самую суть жизни. Внутри эти грудные клетки представлялись мне уже не просто машинным залом, как это иногда бывает со взрослыми, от них исходил невероятный магнетизм – почти фантастический. Может быть, причиной тому ускоренный ритм сердцебиения? Живые реакции миокарда? Таинственное нечто, окружающее это беспрестанное трепетание?

И именно тогда я с особой силой осознал важность больших стратегий. Некоторые сердца с врожденными пороками – настоящие анатомические головоломки, такие же запутанные, как кубик Рубика, когда ни одна структура не подключена как надо, левая половина справа, верхние клапаны внизу, сосуды не там, где должны быть. Можно упростить их коррекцию, сведя весь комплекс к «сердцу земноводного» с единственным желудочком. Это легкое решение, доступное многим. Но все же для млекопитающих Природа умело и тщательно разработала на протяжении тысячелетий мотор с двумя желудочками, один – для легких, другой – для организма. И эта новая схема – с двумя цилиндрами – удвоила нашу продолжительность жизни, просто удвоив срок службы мотора. Проектирование восстановления этих сердец – «кубиков Рубика» в уме порой требует таких же утомительных усилий, как и его воплощение. Это как предугадать в шахматах распределение сил на доске на пять или шесть ходов вперед! Желая любой ценой восстановить схему сердца млекопитающих, я обнаружил сложную, хорошо оснащенную и запутанную конструкцию из массы деталей, где только с объемным видением и всесторонним анализом можно было добиться цели.

А еще в детской хирургии была возможность творческого подхода, и это завораживало меня. Тонкое строение клапанов и желудочков вместе с необходимостью исправить искалеченные части, а не заменять их протезами без возможности роста, побуждало действовать именно творчески. Овладевать изгибами, формами и объемами. Ваять объемную скульптуру. Возвращать гармонию.

Я выпрямился на стуле и резюмировал:

– Так, друзья мои, эти два разрыва будет нелегко прооперировать. Один расположен в почти недоступном месте, позади трабекул левого желудочка, а другой, который рискует прорваться, находится, судя по всему, в непосредственном контакте с коронарными артериями. Его нужно закрыть, не нарушив кровотока в них, иначе…

– Иначе будет инфаркт.

– Верно. И он будет обширным и, возможно, смертельным, так как разрыв произошел не в стороне от артерий, а у их основания. Я полагаю, что он находится после разделения общего ствола на две основные ветви.

Я уже был скорее в собственных мыслях, чем в реальности. Я предвосхищал эту операцию, расставлял фигуры на доске и просчитывал комбинации. Но я продолжал:

– В идеале ты, Оливер, закрыл бы перфорацию между желудочками зонтичным фильтром, а мы бы по горячим следам устранили разрыв и обезвредили эту бомбу.

Я повернулся к нему:

– Как думаешь, сможешь сыграть в пикадора?

Кардиологи, занимающиеся эндоскопией, напоминают мне пикадоров, так как они вводят несколько катетеров через проводник в бедренные сосуды. Оттуда они поднимаются по кровотоку до сердца, двигаются по его полостям и, когда катетеры на месте, работают дистанционно, чаще всего расширяя слишком узкую структуру или размещая устройство, закрывающее ненужный проход. И тогда несколько тонких стержней торчат из паховой складки пациента, как бандерильи из спины быка на корриде.

– Да, должно получиться. Если у меня не выйдет, придется разбираться тебе, хотя туда и трудно подобраться. Обязательно нужно закрыть эту перфорацию, слишком много крови в нее уходит.

– Только аккуратно, ладно? Там ведь еще один разрыв, и его нельзя терять из виду, пока ты будешь работать. Из-за него мы будем начеку, во всеоружии. Если что не так, мы тут же вмешаемся.

Я встал и подытожил:

– Готовь операционную, Оливер. А я пока навещу мальчика и его родителей, если они уже здесь.

Мое желание овладеть этой областью хирургии было таким непоколебимым, что я попросил академический отпуск. Я хотел усовершенствовать эту тонкую подготовку в признанном специализированном центре. Тогда Марко порекомендовал мне Паскаля Вуэ, видного хирурга из больницы «Неккер» в Париже.

Это было грандиозное время. Паскаль оказался именно таким хирургом, каким я хотел бы стать. Дотошный, точный, с подробным планом в голове, он двигался во время операций с тем изяществом и неописуемым стилем, которые создавали впечатление, что операция проходит сама собой без видимых усилий с его стороны. Казалось, он пролетал над препятствиями, легко избегал сложностей там, где другие продвигались лишь с большим трудом. Он был великим властителем, и он открыл мне и помог преодолеть последние тайны этой хирургии высокого полета.

Это было незабываемое время. В свободные часы я снова стал посещать музеи, такие доступные здесь, особенно музей Родена, Бурделя, Цадкина. Я всегда отдавал дань уважения скульпторам, таланту которых завидую, в особенности тому качеству, которое я бы так хотел разделить с ними: подчинение третьего измерения. Время в Париже прошло для меня в какой-то сказочной реальности, как в кино.

Оливер включил аппаратуру для эндоскопической операции, мониторы, мощные рентгены. Благодаря им он сможет следить за продвижением катетеров внутри сосудов и сердца.

В паховой складке пациента он проколол бедренную вену и ввел один из проводников. Поднял его до сердца. Сначала он вошел в правое предсердие, прошел трехстворчатый клапан, чтобы попасть в правый желудочек. Там он прощупал перегородку, ища перфорацию. Его катетер довольно быстро обнаружил ее, прошел насквозь и остановился с другой стороны перегородки, в левом желудочке. Затем Оливер поднял зонтичный фильтр по этой нити Ариадны. Сейчас он был сложен, как обычный зонт, чтобы занимать как можно меньше места в пути. Оказавшись на месте разрыва, зонтичный фильтр раскрывается. Он прикрепляется к краям разрыва и закупоривает его.

Нашему пикадору удалось закрыть эту брешь меньше чем за час. Теперь пришла наша очередь устранять другой разрыв, который грозил окончательно прорваться.

Для этого нам придется остановить сердце.

Остановить сердце! Эти два слова обретают серьезный смысл, поскольку именно с сердца и начинается жизнь.

Как бы ученые ни раскрывали все секреты сердца, ни сводили его к простому насосу, ни сокращали его до нескольких суммарных показателей: столько-то ватт, такая-то частота, такая-то пропускная способность – его магия остается. Поэт – а он живет в каждом из нас – вопреки этим веским доказательствам, продолжает приписывать ему свои душевные порывы и отождествлять с самой жизнью. Для него сердце, которое перестало биться – это остановившаяся жизнь. Этот простой вывод – изначален, и он сильнее, чем все картезианские изобличения. А еще поэт воспринимает сердце как орган эмоций, помогающий ощутить вкус жизни. Хотя это вовсе не его роль, так как эмоции генерирует мозг, а не сердце.

Заблуждение это восходит к очень далекому прошлому, когда наш организм, чтобы защитить себя от окружающих опасностей, прибегал к простым, бинарным механизмам, включающим режим нападения или бегства, который обеспечивает выживание. Наш первобытный мозг пронизал все внутренности своей нервной системой – она называется нейровегетативной – чтобы включать эти базовые реакции. Ее сигналы работают сразу в нескольких направлениях: зрачки расширяются, живот крутит, мочевой пузырь сжимается, дыхание становится глубже, сердце бьется быстрее и сильнее. В процессе эволюции другие, более развитые реакции, в том числе и наши эмоции, воспользовались каналами этой системы. Параллельно наш древний мозг увенчался более проработанной и дифференцированной настройкой, отвечающей за разум и мысли, которая подчинила его себе. Примитивные механизмы продолжают владеть нашими внутренностями, но сейчас эти рефлексы частично контролируются и подавляются корой головного мозга.

Из всех органов эта нейровегетативная буря сильнее всего действует именно на сердце, которое так живо на все реагирует и работает постоянно. Так под действием этого древнего механизма сердце сделалось резонатором наших эмоций, хотя они и исходят от мозга. Радость, грусть, страх, гнев, удивление – все они выражаются в работе сердца. А реакции нашего сердца на чрезвычайно сильные эмоции, из тех, что вырываются из-под контроля разума, могут быть особенно бурными: сердце может быть так угнетено или забиться так неистово, что кровообращение, которое оно поддерживает, начинает сдавать. И тогда мы падаем замертво или почти замертво, как жираф из шариков на резинке оседает, когда мы нажимаем на основание игрушки и резинка ослабевает.

А где во всем этом любовь? Любовь, высшая из эмоций?

Она просто-напросто полностью слилась с сердцем, которое стало ее изображением и символом. Скорость и сила, с которой бьется наше сердце – тяжело или легко, мучительно или беззаботно – всегда отражали все оттенки наших любовных порывов. Наконец, какая мама не скажет своему ребенку с искренним волнением: «Я люблю тебя всем сердцем»? Это, наверное, самое универсальное выражение, так как оно существует в стольких языках! Пожалуй, что во всех языках.

Жизнь и любовь, два наших самых драгоценных сокровища, объединены в этом единственном органе. И именно его мы должны сейчас остановить у Кевина, чтобы обез- вредить заложенную в нем бомбу.

На этой операции мне ассистировали мой помощник Хитенду и интерн-практикант Кристоф, а дежурному перфузиологу Хасану предстояло заняться аппаратом искусственного кровообращения.

Грудная клетка рассечена в центре по всей длине пилой с тонким вибрирующим лезвием. Перелом! Конечно, ровный, контролируемый, но все же перелом! Края на несколько сантиметров разведены расширителем. Теперь показался перикард – тонкая мембрана, толщиной в полмиллиметра, которая окружает, защищает и смазывает сердце. Он рассечен сверху вниз. В полости, которую он ограничивает, крови не было. Хорошая новость: разрыва миокарда пока не произошло. Но ситуация висит на волоске, разрыв может случиться от любой несвоевременной манипуляции с сердцем. И поэтому мы действовали с осторожностью сапера, вводя канюли в три важных сосуда, которые позволяют соединить систему кровообращения с аппаратом. Теперь ситуация под контролем: если разрыв и произойдет, аппарат немедленно включится и примет эстафету у сердца, чтобы обеспечить кровообращение. С такой подстраховкой сердце аккуратно стимулируется, чтобы можно было найти уязвимое место.

И тогда показалось алое вздутие размером с вишню, пульсирующее в боковой части левого желудочка.

– Смотри, Хитенду, вот этот чертов разрыв. Невероятно! Последний слой стал таким тонким, что через него видно, как кровь бурлит при каждом биении.

– Не думаю, чтобы он еще долго продержался.

– Я тоже. И тогда… несколько минут – и конец.

Научный гений обрел свою славу, проникая в механизмы Природы и вырабатывая решения, чтобы извлечь из них пользу или обойти их. Сердце можно остановить, только если будет сохранена его функция – обеспечение крово- обращения. Это категорический императив, его причина – мозг. Дело в том, что без кислорода его нейроны быстро разрушаются, гораздо быстрее, чем любые другие клетки. Серое вещество начинает размягчаться уже после четырех минут асфиксии. Так что именно мозг долгое время был препятствием на пути кардиохирургии, так как другие органы способны выдержать гораздо более долгую асфиксию. Задача сродни починке мотора во время движения автомобиля. Так что до изобретения аппарата, поддерживающего кровообращение, остановить сердце для вмешательства было немыслимо. Таким аппаратом стал прибор «сердце-легкие».

Сердце и легкие так неразрывно и сложно переплетены, что их невозможно отделить друг от друга. Если с анатомической точки зрения легкие находятся на периферии грудной клетки, а сердце – в центре, то с физиологической – с точки зрения их функционирования – легкие находятся в середине сердца, между правой и левой его половинами. Так что нужно было изобрести аппарат, который взял бы на себя функцию обоих органов. Функцию сердца – работу насоса – заменить было довольно легко. А вот функция легких – газообмен между воздухом и кровью – оказалась настоящей головоломкой. Только после двух десятилетий исследований, к концу пятидесятых, этот прибор с двойной функцией стал реальностью.

С ним гордиев узел был разрублен.

С ним хирургия на открытом сердце пошла на взлет.

Мы осторожно отпустили сердце, занявшее место в предназначенном ему пространстве. Зажимы на канюлях открыты. Аппарат искусственного кровообращения готов начать работать. Хасан включил вращение роликов, которые, как роторный мотор, запускают кровообращение по параллельному кругу, сдавив гибкую трубку. Сердце, лишенное притока крови, работало вхолостую, его полости опали. Объем кровотока, артериальное давление, оксигенация крови обеспечиваются одним и тем же аппаратом. Все показатели в норме.

Теперь сердце можно остановить для вмешательства, мозг и другие органы продолжат получать кровоснабжение. Они не пострадают от асфиксии.

Сердце – это отправная точка и точка слияния кровотока. Кровь выходит из сердца через один сосуд – аорту – и возвращается через два – две полые вены. Таким образом, с тремя канюлями – двумя для дренажа и одной для восстановления – кровь можно полностью пустить по другому маршруту и вернуть под давлением. Обогатившись энергией, она циркулирует во всем организме, даже и не проходя через сердце. Теперь его можно остановить.

Чтобы вызвать его остановку, используется тот факт, что миокард получает питающую его кровь через свои собственные артерии: коронарные. Так что сердце изолируют, ставя зажим на аорту (чтобы кровь, идущая из аппарата, в него больше не попадала), и в течение нескольких минут вводят каплями холодную кровь, богатую калием, в сегмент, откуда выходят обе коронарные артерии. У этой крови только один выход: в коронарные артерии и оттуда в миокард. Холод и калий быстро пропитывают его и через несколько секунд вызывают остановку сокращений. И это состояние длится до тех пор, пока мышца холодная и насыщена калием.

Сердце Кевина, пустое и неподвижное, снова было простимулировано, теперь уже смелее, чтобы показать разрыв. Спасительный внешний слой рассечен легким прикосновением скальпеля. Под ним открылась широкая брешь. Ее края отступили под действием сокращений. Через разрез виднелась внутренняя часть сердца.

– Ничего себе, Хитенду! Тут даже видно сосочковую мышцу митрального клапана и хорды створок.

– Непривычный угол зрения.

– Да говори уж прямо – совершенно исключительный вид, который раньше не видел никто.

Как мы и опасались, разрыв находился между двух коронарных ветвей.

– Нельзя закрыть этот разрыв, просто соединив края в точках фиксации. Коронарные артерии окажутся сдавленными швом. Нужно опираться только на внутренние слои миокарда.

Шов тщательно выполнен в глубине раны, конец нити сначала оставлен свободным. Закончив шов через край, мы осторожно натянули его концы, чтобы сблизить края раны – только до соприкосновения. По мере того как рана закрывалась и ее края сближались, коронарные артерии вибрировали, слегка изгибались, но не отклонялись от своей траектории. Более слабое натяжение не закупорило бы рану полностью, а более сильное разорвало бы хрупкую мышцу: одно другого хуже. Легкое, как взмах крыла, движение пальцев, чтобы завязать нитку и зафиксировать шов с точно рассчитанным натяжением. Нитки обрезаны у самого узелка. Разрыв закрыт, ликвидирован.

Можно открыть и снять зажим с аорты.

Открытие зажима аорты – «разжатие» – вызывает новую реакцию сердца, с оттенком чего-то магического, почти сверхъестественного. Горячая кровь, которая удерживалась зажимом, изливается в первый сегмент аорты, устремляется в коронарные артерии и вновь орошает миокард. Она разогревает его и смывает калий. За несколько секунд, без всяких манипуляций хирурга, без медикаментов, сердце… снова начинает биться. Простота и надежность этого феномена всегда завораживали меня.

Это сильный момент, очень сильный. Это момент, когда сердце вдруг как будто снова оживает, момент, когда возникает впечатление, что оно хочет отвоевать свою территорию, когда оно возвращает себе роль мотора для всего организма.

Сердце Кевина вновь забилось секунд через двадцать. Пока оно работало вхолостую, ведь кровь еще поступала через аппарат. Пришла пора дать ему нагрузку. Хасан постепенно сжимал венозные канюли до их закрытия. Тогда кровь пошла мимо них и достигла желудочков, а они своими сокращениями направили ее, с одной стороны, в легочную артерию, с другой – в аорту.

Миокард работал прекрасно, сильно, с отчетливыми сокращениями. И, главное, не было кровотечения на месте нашего вмешательства. Шов был надежным и крепким. Все под контролем. Канюли можно вынимать. Перикард, грудина и кожа закрыты. Операция закончена, сердце Кевина восстановлено и вновь полно сил.

Когда я вернулся из Парижа, Марко Турина, видя уверенность, которую я приобрел после «огранки у Вуэ», вручил мне бразды правления отделением детской хирургии. Более того, поскольку он предчувствовал, что вскоре эта отрасль станет отдельной специальностью и отделится от хирургии взрослых, он делегировал мне эту миссию с предсказанием: «Вот увидите, скоро в университете создадут кафедру детской кардиохирургии. Если вы будете хорошо делать свою работу, у вас есть неплохие шансы ее возглавить».

Кевин быстро поправился после операции. Он вышел из наркоза через несколько часов и выписался через неделю. Сейчас он живет как любой другой ребенок, свободно, без ограничений и, главное, без всякой угрозы.

Он снова стал играть в футбол.

– И на какой позиции играет наш чемпион?

– Боже правый, Рене, ты слишком многого от меня хочешь. Не знаю. Центральный нападающий?

– Ну, это ты могла бы и знать. Для него это точно не мелочи.

– Верно, если он вроде тебя и твоих братьев. Я помню, как вы болели футболом. Только он в жизни и был.

– В таком возрасте, мама, это нормально. Кстати, знаешь, какая главная мечта у любого пацана, который играет в футбол?

– Нет, – нерешительно сказала она. – Играть, как бразильцы?

– Возможно, но есть еще главнее.

Через несколько секунд она сдалась:

– Не знаю, расскажи.

– Забить гол в дополнительное время в финале Кубка мира.

Она взглянула на меня немного озадаченно:

– Вот так?

– Да, это означает – забить победный гол. И не просто в каком-нибудь рядовом матче.

Она кивнула:

– Да, ты прав.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга (Рене Претр, 2016) предоставлен нашим книжным партнёром -

«Там, где бьётся сердце. Записки детского кардиохирурга» Рене Претра: гимн профессии

Невероятная жизнь и работа детского кардиохирурга. Рецензия ReadRate.

Эпоха нон-фикшен подарила нам автобиографии и откровения людей самых разных профессий – диетологов, психологов, спортсменов, врачей. Книга Рене Претра – одна из них. И всё же она стоит особняком. Потому что особенная.

Аудио из палаты

Известный детский кардиохирург много лет надиктовывал аудиоверсии удивительных историй из своей жизни и карьеры – сложные пациенты, трудности карьерного роста, особенности врачебной жизни.

Человек, не лишённый скромности и очень занятой, он долго не решался обработать и опубликовать свои тексты. Однако настойчивые издатели и мудрые друзья в конце концов сподвигли Претра на написание книги «Там, где бьётся сердце». Чтобы защитить своих пациентов, он перемешивает автобиографические подробности с выдуманными и изменёнными деталями, однако в основе лежит правда и ничего, кроме правды. Абсолютная честность хирурга, отдающего все силы на спасение детских жизней.

Доктор, пройдите в операционную

Рене Претр приглашает нас в драматичную и будоражащую атмосферу больницы, знакомую по культовым сериалам вроде «Доктора Хауса» и ER. Даже его манера повествования играет по нашим любимым «сериальным» правилам.

«Trauma team, trauma team, call 4344 stat, 4344 stat!» * – вот с чего начинается книга. Это добавляет истории динамики и неумолимо ассоциируется со всем, что мы смотрели и читали про западные больницы. Тем более что ответственные переводчики, конечно, скрупулёзно переводят каждую такую англоязычную вставку в сносках (* Бригада травматологов, повторяю, бригада травматологов, срочно подойдите в блок 4344, срочно в блок 4344! – Прим. пер. ). Удачный ход!

Ещё один плюс прозы Претра – чисто хирургическое внимание к деталям. Врачебные кулуары, напоминающие спортивную раздевалку; рок-н-ролл в операционной, задающий темп наложению швов; вкус ржавчины во рту после крайне сложной, чудом удавшейся операции… Претр развенчивает миф о хирургах как о бездушных мясниках и напоминает, что те, кто в буквальном смысле держали в руках детское сердце, способны чувствовать так глубоко, как многим и не снилось.

Здесь, конечно, хватает трагичного, циничного и болевого, но не ждите от книги душераздирающих признаний и сентиментальных откровений. Эта история, скорее, не о судьбах, а о бесконечной красоте одной профессии. И об истинном, чистом величии человека, дошедшего до вершин профессионализма.

А ещё это гимн человеческому телу, такому хрупкому и совершенному. Текст завораживает и пугает обилием подробностей – перечислением аорт, вен, кровотоков, таких вещей, про которые страшно задумываться. И всё же при всей своей физиологичности эта книга – огромное утешение для всех… родителей. Ведь не так страшно выпускать детей в мир, где живут и работают такие врачи, как Рене Претр.

Истории успеха могут писать не только актёры, бизнесмены и айтишники. Книга Рене Претра, - успешного кардиохирурга, начальника отдела сердечно-сосудистой хирургии в Лозанне и руководителя детской кардиохирургии в Женеве, - вполне может быть рассмотрена в рамках такого жанра.

В швейцарском кантоне Юра, в семье фермеров рос обыкновенный жизнерадостный паренёк. Больше всего на свете он любил играть в футбол и работать на тракторе в отцовских полях. Он довольно безалаберно относился к учёбе в школе, но в последний момент почти случайно решил поступать на медицинский факультет. И вот он уже делает операции в Нью-Йорке жертвам уличных разборок, спасает сотни детей с врождёнными патологиями сердца в Европе, организует командировки детских кардиохирургов в страны Африки. В 2009 году он становится «Человеком года» по версии швейцарской телевизионной премии «SwissAward».

Все эти автобиографические подробности в книге Рене Претра занимают небольшую, хоть и очень атмосферную часть. По таким деталям становится ясно, что перед нами полная противоположность самому популярному медику эпохи сериалов - мизантропу доктору Хаусу. Но основное содержание посвящено непосредственно работе хирурга, которая всегда связана с хождением по краю.

Где должна заканчиваться смелость взять на себя ответственность и начинаться здравомыслие, уберегающее от неоправданного риска? Имеет ли право врач тратить свои ресурсы на почти безнадёжного ребёнка, если учесть, что его ждут дети с более благоприятным прогнозом? Всегда ли есть грань между непредсказуемой случайностью и врачебной ошибкой? Где заканчивается «могущество» хирурга и начинается «произвол» природы?

С одной стороны, «Там, где бьётся сердце» - книга для лёгкого, эмоционального чтения, которая может зарядить вас чувством осмысленности и любви к жизни, если будни по каким-то причинам выбивают вас из колеи. С другой стороны, она может быть пищей для размышлений над весьма серьёзными философскими вопросами XXI века - времени прорывных открытий в медицине, которые, казалось бы, приближая человечество к долгой счастливой жизни, готовят для нас всё новые дилеммы.

Публикуем отрывок из книги, который поможет вам задуматься о решениях, которые мы принимаем - в том числе тех, которые касаются жизни ещё не рождённого ребёнка.

Метель

О, эти этические проблемы! Такие частые в нашей работе, нередко сложные, порой - неразрешимые. Вот недавно был случай. Восемь человек - врачей и медсестер - собрались, чтобы обсудить судьбу «Бэби-боя». У него ещё не было имени. Едва он появился на свет, мы сделали артериаль­ную перфузию, чтобы поддерживать артериальный проток открытым и выиграть время для более точного диагноза и плана лечения. Уточнение! Да, речь шла именно об этом, поскольку проблема не ограничивалась сердцем. Бэби-бой появился на свет с другими тяжелыми врожденными по­роками, касающимися, в частности, мозга. И именно они - страшное сочетание серьезной умственной отсталости, глухота и слепота, серьезные нарушения опорно-двига­тельного аппарата - удерживали нас от борьбы за его жизнь.

Группа единогласно решила воздержаться от лече­ния. Затем нам предстояло сообщить об этом решении родителям и, если с их стороны не будет возражений, под­держивающая перфузия не будет продолжаться, позволив жизненно важному артериальному протоку закрыться.

Мы стали проводить такие совещания по вопросам этики, потому что считали, что в случаях, когда речь идет о жизни чисто биологической, с едва наметившейся эмоциональной составляющей, именно мы должны предложить ра­дикальное решение родителям, часто растерявшимся, чтобы снять с них эту слишком тяжелую ответственность. Их несогласие скорректировало бы наше отношение, при необ­ходимости мы действовали бы так же профессионально, как и для любого другого ребенка. Но подобного ни разу не произо­шло. Наоборот, мы часто видели облегчение от того, что не они сами приняли столь серьёзное и бесповоротное решение.

Они приехали издалека, чтобы узнать мое мнение. Они были молоды и понимали друг друга с полуслова, это было видно сразу. Ультразвук выявил у плода гипоплазию левых отделов сердца. Это ужасный порок: половина сердца - ле­вая, самая сильная - не развилась. Все такие дети уми­рают, некоторые до рождения, другие - сразу после. Мы можем создать «совместимое с жизнью» кровообращение ценой трех операций, причем первая должна быть прове­дена сразу после рождения. Если это новое кровообраще­ние и сможет обеспечить неожиданно хорошее качество жизни некоторым малышам, то продолжительность их жизни всё равно ограничивается несколькими десятиле­тиями, и трансплантация сердца - которую очень сложно провести при таких анатомических нарушениях - в ко­нечном итоге становится необходимой.

Можно легко по­пасть в ловушку иллюзий, глядя на тех детей, которые действительно чувствуют себя хорошо, радуют своих ро­дителей и развиваются так же, как их братья и сестры. К несчастью, действительность не всегда бывает столь идиллической. Большое число таких прооперированных де­тей отстают в развитии всю свою жизнь и имеют боль­шие трудности с интеграцией в общество. Их зависи­мое состояние непрерывно лежит грузом на окружающих. К сожалению, существует очень мало факторов, которые позволяют предсказать, по какой из двух таких разных траекторий пойдет жизнь ребенка, и это делает наш информационный диалог сложным, щекотливым и даже немного рискованным.

Изложив перспективы жизни ребенка с таким пороком в чистых фактах, я немного вмешался в их личную жизнь.

Итак, если предположить, что эта беременность окончится благополучно, у вас будет такой выбор: бороть­ся за жизнь вашего ребенка или вовсе не начинать борьбу.

Они были внимательны и не перебивали меня. Тогда я продолжал более серьезным тоном:

Это должно быть ваше и только ваше решение. По­дождите несколько дней, поговорите наедине, но главное, главное… Я выдержал паузу, чтобы подчеркнуть важный момент:

- …не говорите об этом ни с кем другим.

Я задержал на них взгляд, чтобы моя искренняя убежден­ность передалась и им, и продолжал: - Не говорите об этом ни с кем, чтобы сохранить сво­боду выбора, свободу выбирать самим, без давления извне. Опасайтесь и тех пророков, которые утверждают, что для каждой жизни нужно делать всё возможное, и тех, кто удив­ляется, как это можно оставить ребенка-инвалида. Правда - ваша собственная - находится посередине. Она будет исти­ной, если будет исходить действительно от вас, если это то, чего вы хотите для своего ребенка, то, во что вы верите. Чтобы добиться этой правды, вы должны освободиться от всякого внешнего влияния, от всякого ненужного давления.

Я снова взял паузу, чтобы они осмыслили мое послание, и, наконец, сказал:

Дайте себе немного времени, но принимайте решение до рождения ребенка и постарайтесь его придерживаться, поскольку оно будет принято спокойно и взвешенно. Я знаю, что не всегда легко оставаться стоиком, когда ваш рёбе­нок внезапно обретет лицо, улыбку, зачаток личности.

Я часто представлял себе родителей, которых терза­ет чувство вины, если они не бросятся всем своим суще­ством в борьбу за выживание своего ребенка. И все же, по-моему, они не должны ни в коей мере чувствовать вину, если их отказ вытекает из стремления к счастью и бла­гополучию ребенка. Которое может заключаться в нежелании длить неполноценную жизнь. И, чтобы изобличить это губительное чувство, я охотно напомнил им несколько неоспоримых фактов.

Не вы несёте ответственность за инвалидность вашего ребенка, а Природа. Это она нанесла слепой удар, в некотором роде по собственному произволу, как иногда бывает - одному она даёт талант, а другому - увечье, и вы стали её жертвами. Если вы решите не сражаться, вы тем самым не убиваете его, вы только позволяете его судьбе свершиться. Со своей стороны мы ничего не будем делать, чтобы вызвать или ускорить этот исход. Мы только сделаем все, чтобы он не страдал.

Знаете, еще пятнадцать лет назад, даже меньше, у нас не было бы этого разговора, потому что все такие дети умирали, без исключений. Хирургия тогда ещё не на­шла долгосрочного решения. Наша специальность ставит нас иногда в неоднозначное, парадоксальное положение, где успех создаёт больше проблем, чем решает.

Еще несколько минут продолжался разговор о неко­торых технических аспектах коррекции. Затем они ушли, по-видимому, немного ошеломленные. Больше ничего я о них не слышал, во всяком случае, после рождения ребен­ка. Они исчезли из моей памяти, утонув в потоке пациен­тов, родителей, сердец, встречавшихся мне каждый день.

Лишь через год я получил длинное письмо, написанное от руки. Его написала мама. Она благодарила меня за откро­венность во время нашей встречи, за то, что я позволил посмотреть на неразрешимую проблему под другим углом, за то, что дал им мужество самим принять это невозмож­ное решение… отступить. И наконец, она сообщала, что ро­дила другого, здорового ребенка, который озаряет их жизнь.